The timeseller

Это момент абсолютного отчаяния, беспросветного отчаяния, когда ничто и никто не может отвлечь его от страха, от осознания, что это — возможно, конец. Стив болеет не в первый раз, не в первый раз тяжело даже, но это — что-то неуловимо другое, что-то иначе, и Баки не может дать этому «иначе» определение, но ему страшно. Ему страшно вдвойне: Перл-Харбор уже случился — и он ждет повестки, ждет, как и каждый, наверное, мужчина в Нью-Йорке. Он знает, что рано или поздно она придет, он только надеется, что у него есть еще немного времени. Достаточно времени. Стив заболел незадолго до Рождества, и сначала это казалось просто простудой, но кашель не проходит, он становится лишь сильнее, и ничего не помогает, а врачи пожимают плечами. Баки привык к этому, правда привык. Просто до этого — губы Стива никогда не теряли свой цвет настолько. Просто до этого — он не видел на них разводов крови после приступов кашля. Он всегда боялся потерять Стива, всегда. Но никогда — так. Баки Барнс не был хорошим католиком, не был даже сильно верующим человеком, но в этот раз он не пропускал ни одной службы. Надежда и вера — все что у него осталось. Все. И это просто момент беспросветного отчаяния. Потому что Стиву становится только хуже, невзирая на все свечи и все молитвы, невзирая на лекарства (а деньги почти закончились, и Баки действительно не знает, где достать еще, потому что он не может бросить Стива, не так, не одного, не сейчас), а трое из их соседей, как минимум, уже получили свои письма. И если его призовут — он знает, знает точно, — в этот раз Стив не справится один. Поэтому он идет по улице, и он не смотрит никуда, кроме как себе под ноги, а в голове застрявшим, надоевшим до боли мотивом кружится последний монолог врача, предложение забрать Стива в больницу, но Баки — нет. Баки помнит, что такое больницы, Баки помнит, как так же, вот точно так же забрали Сару Роджерс и как она больше не вернулась. Возможно, постоянный уход и правда был бы к лучшему. Для Стива. Но — Баки не готов его отпустить. Не так. Под ногами нет снега, только грязь. Густая и блестящая в неверном свете она цепляется к ботинкам, липнет, тянется, отвратительная, как мокрота, которую Стив не может откашлять, она не отмывается даже дома и в тепле, не проходит, как его болезнь. Баки достает измятый и уже изрядно несвежий платок из кармана, наклоняется и начинает ожесточенно тереть. Разводы не поддаются, только расходятся по ткани и пальцам, распространяются шире и шире, и он хочет плакать, возможно, он и правда заплачет, потому что это край, это последняя капля, и ничего уже не может сделать этот день хуже. — Мистер, — слышит он строгое, глухое и вздрагивает. Потому что — может. Потому что если это вербовщик, если они пришли за ним — то это конец. Человек под фонарем не похож на вербовщика. Честно говоря, он похож на гангстера или сутенера, на нем шляпа с блестящей пряжкой, длинное, дорогое даже на вид пальто, из-под полы которого виден атласный жилет и спускающаяся из кармашка цепь часов. Баки думает, что даже если этот мужчина — старый и вне времени одновременно — захочет купить его на ночь, он проглотит свою гордость и согласится. Потому что — Стив. Баки кивает, осторожно и неуверенно, и подходит ближе, комкая в пальцах испачканный платок. Он мокрый, и руки теперь мокрые тоже, и они коченеют на январском морозе, но он не чувствует холода. Мужчина улыбается ему, забирает платок (и Баки даже не сопротивляется), выкидывает в канаву. Потом мужчина достает из кармана свой, чисто белый, выглаженный и накрахмаленный, опускается на корточки, игнорируя совершенно ложащиеся на тротуар полы пальто, и вытирает его ботинки. Грязь отходит с первого раза. Баки кажется, что изрядно изношенная кожа даже начинает блестеть, словно он купил их сегодня, а не пару лет тому. Мужчина улыбается и убирает платок обратно в карман. — Не желаете ли купить немного времени, мистер? — наконец спрашивает он. И это просто отчаяние. Это все — его страх, его понимание, что он не может уйти от Стива, не сейчас, и если бы не этот страх, боже, он бы ответил: «Проспись, мужик». Он бы рассмеялся, он бы сделал так много вещей. Он бы, возможно, даже оскорбился бы и полез в драку. Но. Не сегодня. — Да, — отвечает Баки, и это правда. Потому что, да, он хочет, он хочет купить хоть немного времени, он хочет каждую лишнюю секунду, каждый лишний час, каждую лишнюю неделю, которую может получить. Он хочет спросить у мужчины: «Сколько?» Но под фонарем уже никого нет, и он решает забыть об этом. И он — забывает. Баки Барнс — настойчивый и упертый человек, Баки Барнс — решает и делает. Он не позволяет себе думать о том, что оно как будто бы сработало. Потому что — чудо из чудес! — он не получал проклятого письма, пока Стив не выздоровел, а Стив выздоровел, и это чудо само по себе. Иногда Баки вспоминает о том вечере (чаще всего, когда смотрит на ботинки, которые уже износились снова, но тогда и правда выглядели совсем, как новые) и думает, что, если встретит этого мужчину снова — точно даст ему пару долларов. Потому что это, конечно же, совпадение, но ровно эта отсрочка в повестке, ровно эта, не дала Стиву умереть. Потому что благодаря ей Баки успел и помочь сестрам, и накопить денег. Это время стоило купить. Стоило. Но, несмотря на это, он нипочем бы не сказал «да» снова. Он говорит. Это — совсем не как тогда. Нет ни Бруклина, ни фонаря, нет больного Стива в продуваемой всеми ветрами квартире, и вообще, он едва прибыл в Европу и прошло от силы несколько дней, быть может, неделя, но эта неделя — она кажется ему вечностью. Он думал, он знает, что такое «страх». Он слишком много думал. Страх — это окопы. Это мужчины рядом с тобой, которые кричат и плачут, потому что уже не могут ни молчать, ни шутить, ни смеяться. Это свист пуль и грохот взрывов. Это тонкий, надсадный вой мальчишки, который еще моложе тебя, которого привезли после тебя, и он в окопе так близко и так далеко, и взрывом ему оторвало ногу — ты видишь это, видишь, — но огонь шквальный, и ты не можешь дойти до него, и никто не может, а они не перестают стрелять, потому что он воет, он кричит, и кто-то кричит: — Добейте его, блядь! — и Баки почти стреляет. Почти. А потом блюет себе же под ноги, и от запаха мутит только сильнее, и от страха, и от понимания, что еще чуть-чуть, еще чуть-чуть… Он чувствует прохладные пальцы на своем затылке. — Я понимаю, что сейчас не лучший момент, сержант, — шелестит, перекрывая свист пуль смутно знакомый голос, — но не желаете ли вы купить немного времени? И Баки говорит: — Да. Бой не заканчивается. Не сразу, совсем нет, и это еще много часов или много минут (он не уверен), но мальчишка перестает кричать, выстрелы становятся реже, а после — подходят союзники и нацисты отступают. Так или иначе — Баки Барнс остается жив. Он не пишет об этом. Ни Стиву, ни родным. Он не пишет ни о свисте, ни о криках, не пишет о вездесущем запахе крови и пороха, о вкусе рвоты и тянущей, фантомной боли под лопаткой. Про мужчину с холодными руками он не пишет тоже. Нельзя сказать, что Баки не думает о нем. Думает, конечно, думает. Не может не вспоминать, глядя в такое звездное небо или в потолок, неважно даже палатки или случайного дома, где их расквартировали в этот раз. Не может не гадать, что за игры разума подсовывают ему этого человека, реально ли это, как это работает. У него нет ответов — только вопросы. Следующая встреча не помогает найти ответы тоже, потому что он даже не может быть уверен, что она на самом деле была. Это Крайшберг, и он лежит на столе Золы, и, боже, он видит столько всего, но, блядь, он так хорошо знает, что все это нереально, и он так хочет, чтобы это было реально, потому что там сестры, там мать, там Стив, а когда они уходят — остается только боль. Его кровь горит в венах. Он думает, что это лекарства Золы, думает, что в нем вообще не осталось крови, и если кто-то всадит в него нож или пулю, то, что потечет из раны, будет тоже сиять голубым, нездешним светом. Он думает, что он — звезда, что он взлетит, взорвется и погаснет. Он думает, что он — смерть, что он несет ее и живет ей, что он создан лишь чтобы убивать. Он думает, что он — сержант. Три — два — пять — пять — семь — ноль — три — восемь. Это новая мысль. — Простите, сержант, в этот раз нам придется поторопиться, — говорит мужчина, который никогда раньше не появлялся в его галлюцинациях. Баки кажется, что он видит тень Стива за его плечом. — Вы не желаете купить немного времени? — Да, — хрипит Баки сквозь боль, прежде чем снова погрузиться в блаженную пустоту. На самом деле, когда Стив приходит, Баки не удивлен. Ну, разве что, он должен быть меньше, но это нюансы, и, боже, блядь, Баки отдал бы собственную жизнь, чтобы Стив был здоров. А Стив теперь здоров, и это так хорошо, что даже остатки пламени, горящего в его венах, кажутся чем-то несущественным. Он не рассказывает Стиву о них. Он не рассказывает Стиву о Золе. О мужчине из своих видений он не рассказывает Стиву тоже. Есть так много вещей, о которых Баки Барнс теперь не говорит Стиву Роджерсу, и эти три — они просто теряются среди них. Есть так много чувств, о которых он молчит, словно бы кто-то взял и увеличил в три раза — в сотни раз — то, что он может чувствовать, то, как он может чувствовать. Он любит Стива. Совсем как раньше — и в триста раз сильнее. Он ненавидит Картер — он никогда еще не ненавидел так без повода. Он верен друзьям — и теперь это верность до гроба. Он беспощаден к врагам — и он больше не чувствует тошноты после каждого удачного выстрела. Со временем огонь, сжигающий его изнутри утихает, пламя в венах превращается в едва ощутимый зуд, а его кровь, ну, его кровь — красная. Он проверил. Наверное, он все еще человек. Все еще человек, а потому — в ночь перед поездом он не может спать, и он сидит у костра, одинокий часовой под раскатистый храп Дум-Дума. Он подумывает пнуть того ногой, но сдерживается и лишний раз проводит точильным камнем по лезвию ножа, он думает, что до рассвета осталось немного, и стоит, наверное, поспать, чтобы дрожащие руки с утра не сбивали прицел. Он не слышит шагов, он никого не слышит, и фигура в черном пальто вырастает под деревом как-то вдруг, и он уже бросает нож, но фигура играючи ловит его за лезвие, подходит и вручает обратно в руки. — Доброй ночи, сержант, — шепчет мужчина, цепочка часов мягко звякает, когда он выпрямляется. — Не желаете ли купить немного времени? Баки думает, что, если бы этот человек — человек ли? — пришел месяц, два, три назад, когда пламя пожирало его изнутри, когда он боялся превратиться в монстра подобного Шмидту, он бы отказался. Но сейчас, сейчас он уже человек. И его кровь — красная. И они побеждают, и он так отчаянно хочет жить, хочет вернуться со Стивом в Нью-Йорк, хочет увидеть будущее, пусть даже в этом будущем в соседнем кресле будет сидеть Картер, а по дому бегать их со Стивом дети. — Да, — отвечает он. Он не колеблется. Мужчина улыбается, странно печально. Его лицо — старое и молодое одновременно кого-то неуловимо напоминает, но Баки не может понять, кого. — Удачи, сержант, — неожиданно говорит мужчина, и это первый раз, когда этот человек говорит что-то после его «да». Порыв ветра швыряет снег и едкий дым в глаза, Баки кашляет, жмурится, утирает выступившие слезы, а когда зрение проясняется рядом с ним уже никого нет. Он будит Дугана на вторую стражу, ложится, и засыпает почти мгновенно, уже сквозь сон осознавая, что даже не посмотрел, были ли на снегу чьи-то следы. С утра он не вспоминает об этом. Зато — он может шутить насчет Циклона. Он точно знает, что не умрет. Но. Стив же может? Он поднимает щит. Он падает. Он не умирает. Мир вокруг — он белый, и в нем так много боли, и так невообразимо холодно, и он не знает, сколько прошло времени, но он все еще жив, он жив, и он заставляет себя дышать, заставляет себя продолжать дышать, но это так невыносимо тяжело, что он почти сдается, когда чья-то рука ложится ему на лоб. Он не видит ни лица, ни пальто, ни шляпы, он даже звяканья цепочки не слышит, потому что в ушах звенит сильнее, но он слышит вопрос — думает, что слышит, — и он отвечает, хрипит, выдавливает из себя: — Да. На миг зрение проясняется. Баки кажется, что это Стив. Баки кажется, что Стив вот-вот заплачет. Он хочет протянуть к нему руку, но она трясется и почти примерзла к земле, а вторая… второй — нет. Тьма забирает его раньше, чем он успевает закричать, но он все еще жив. Все еще жив. Он не вспоминает об этом мужчине так много лет, он не вспоминает ни о чем и ни о ком, может быть, он был бы в ярости, может быть проклинал бы мир и себя, если бы помнил. Но он не помнит. Нет. Зимний Солдат не знает никаких мужчин в пальто и шляпах, Зимний Солдат невозможно далек от всего эфемерного, необъяснимого, не ложащегося холодной смертельной тяжестью в ладонь. Зимний Солдат любит ощущение этой тяжести. И все же, это почти век. Почти век проходит между днем, когда человек в пальто приходил к Баки Барнсу и днем, когда тот же человек — пусть Солдат и не помнит — приходит к Зимнему Солдату. Это ночь или поздний вечер, как и всегда, и Солдат ждет приказа, пока прочие роют носом землю в поисках мужчины с крыши, того, что швырнул в него это металлическое фрисби, того, что шумел, как слон, и был быстр, но все равно не догнал. Солдат ждет, и в какой-то момент он остается один (голос Рамлоу из-за двери хриплый и злой, Роллинз согласно мычит), и кто-то касается его живой руки. Солдат поворачивает голову: он не знает этого мужчину, но он — ГИДРА? Наверняка, кто еще может быть здесь и сейчас? — Не желаете ли купить немного времени, Солдат? — спрашивает мужчина. — Да, — разумеется, отвечает Солдат. Он не должен говорить «нет». Они хорошо его научили. Мужчина смотрит на него с сомнением, и Солдат расправляет плечи, привычно задирает подбородок. — Я готов отвечать, — говорит он. Мужчина вздыхает. Его не обнуляли, не в этот раз, но он не вспоминает об этом и не упоминает, никому. Солдат не совсем уверен, что именно хотел от него этот странный человек, но рассказывать почему-то кажется неправильным, и он молчит. Это не ложь — он не может лгать. Это не отказ — он не может отказаться отвечать. Это просто… небольшое умолчание. Небольшое, но оно растет, ширится, захватывает все больше места в том, что осталось от его выжженного электричеством разума. Когда Солдат дерется, на мосту, под мостом, он видит этого человека в пальто снова, но это тень, лишь тень, тень того, что он не может, не имеет права иметь. Воспоминаний. — Баки, — говорит мужчина с крыши, мужчина, который обречен на смерть. И он замирает. — Я знал его, — твердит Солдат много позже, твердит, пока боль не поглощает мир снова. Он не уверен, кого из них имеет в виду. Он не уверен, что есть разница. Мужчина в пальто больше не приходит. Мужчина с моста, из-под моста появляется в таком неправильном — нет, нет, не может быть! — костюме, и Солдат должен его убить, Солдат должен, но он не может. У Солдата дрожат руки. Оказывается, он умеет и это. Оказывается, он умеет спасать. Оказывается, он действительно его знал. Их. Он вспоминает. Он — уже не Солдат, но еще не Джеймс Барнс — долго ходит по выставке, потом едет в Нью-Йорк и не менее долго ходит по Бруклину, который совсем не изменился (который изменился до неузнаваемости). Он думает, что хотел попасть в будущее и попал, но будущее — оно совсем не такое, как представлял Говард Старк, как представляли они все. Будущее лучше и хуже одновременно, будущее другое. Он бежит в Европу, и воспоминания догоняют его, догоняют новости, и он видит Стива. Во сне и наяву, на обложках газет, в выпусках новостей. Стив всюду, и Стив в его голове, и он не знает, что с этим делать. Он не уверен, что хочет с этим что-то сделать. Он уверен, что мир опять сойдет с ума (не сегодня, так завтра), и надеется только, что хоть в этот раз — пожалуйста, хотя бы раз — Стив не будет иметь к этому отношения. Конечно же, это не так. И он даже не удивлен, когда возвращается к себе и находит там этого большого болвана, он вот вообще не удивлен. Он только надеется, что сможет сбежать. Мужчина в пальто не появляется. Еще не Джеймс, но уже не Солдат, его ждет. «Кто ищет, тот всегда обрящет», — думает он, когда после всего (после Земо, после побега, после полного сумасшествия) видит его в аэропорту. Мужчина смотрит на него, именно на него, лицо скрыто тенью от шляпы, но Джеймс-Солдат чувствует его взгляд. — Не желаете ли купить немного времени, сержант? — слышит-угадывает он в движении бескровных губ. — Да, — шепчет он себе под нос и бежит вместе со Стивом к квинджету. Стив не говорит об этом, Стив ни о чем не спрашивает, и он молчит тоже. У этой галлюцинации есть один существенный плюс. Теперь — он уверен, что не умрет. Когда Стив тащит его обратно к квинджету после боя со Старком, он думает, что лучше бы умер. Лучше бы он все-таки умер. Крио — лучшее решение, которое он принимал в своей жизни, которое он вообще мог принять, пусть Стив с этим и не согласен. Они будят его только когда уверены, что от кодовых слов, от программирования не осталось и следа, но Баки почти жалеет, что они его разбудили. Это было хорошо. Тихо. Он не видит Стива, потому что Стив бесконечно бежит, бесконечно дерется и бесконечно занят. Он не видит никого, кроме коз, Дора Милаж и Шури. Он не чувствует себя одиноким. Разве что немного. Он не жалеет о руке. Разве что немного. Ему снится Стив и холодная тяжесть в живой ладони. Он просыпается и долго смотрит в потолок. Они спрашивают его об этом. Он говорит, что не видит снов, но, на самом деле, он видит, видит до тех пор, пока больше не может спать, а потом бессонной ночью к нему опять приходит этот мужчина. Он все еще в пальто и шляпе, будто это не Ваканда, не Африка, а заснеженный Нью-Йорк, и Баки почти слышит отзвуки свинга из танцевального зала неподалеку, почти чувствует запахи подгнившей рыбы и дерьма от реки, почти ощущает вязкую грязь на пальцах. — Не желаете ли купить немного времени, сержант? — так знакомо спрашивает мужчина, глядя в небо, и Баки, ну, Баки не желает. Баки желает застрелиться. Баки желает вернуться в прошлое и отказаться в самый первый раз, чтобы ничего этого не было: ни войны, ни плена, ни поезда, ни десятилетий в ГИДРЕ — ничего. — Да, — говорит он, потому что Стив все еще борется за правду, а он никогда не мог бросить этого сопляка одного. Ему кажется, что мужчина улыбается. Они смотрят на звезды вместе — пять минут или пять часов — а потом небо светлеет, и в какой-то момент Баки оборачивается, а мужчины уже нет. И даже трава не примята, а потом они приходят: Т’Чалла и Дора Милаж, и Король дает ему руку, а Баки даже не может удивиться, как следует. Человек в пальто — очень характерная галлюцинация. Баки знает, что не умрет. Баки знает это ровно до тех пор, пока не рассыпается невесомой пылью, глядя на Стива. Возможно, в этот раз — именно в этот раз — он не смог заплатить. Возможно, это — конец. Но, конечно же, это начало, и он даже не задумывается, когда появляется вот там же, а Стива нет, но есть мужчина в алом и сияющие порталы. Баки не задумывается, он крепче сжимает холодный и смертоносный металл винтовки в живой ладони и шагает в переход, чтобы продолжить драться, потому что жизнь и время оплачены, а мужчины в пальто нет, а значит, значит, ему ничего не грозит. И он дерется, и Стив дерется, и это общий бой, и они побеждают. Как жаль, что мужчина в пальто приходит лишь к нему. Как жаль, что Старк не смог купить себе еще немного времени. Баки не должно быть на его похоронах, но он есть, и он ничего не может сказать — не может выдавить из себя ни слова — ни для Пеппер, ни для Морган. Он просто смотрит, и он хочет плакать, но слез, как и слов, нет. Только пустое, черное, абсолютное отчаяние. Беспросветное отчаяние. Баки знает, что больше не сможет. Щита больше нет, и он надеется, правда, надеется, что Стив положит молот. Баки Барнс не верит в счастливые концы, но он согласен и на обычный, лишь бы это наконец закончилось. Он устал сражаться. Он — устал. Стив должен еще вернуть камни, и Баки идет туда именно с этой мыслью. Он думает, что закончил. Что это был последний бой и последний раз, и он никогда больше… В мужчину в пальто он почти врезается. — Не желаете ли… — Нет, — перебивает его Баки, облизывает пересохшие губы и трясет головой. — Нет. Мужчина печально улыбается, вокруг глаз собираются морщинки. Он приподнимает шляпу, обнажая седые, аккуратно зачесанные волосы. — Было приятно иметь с вами дело, мистер Барнс, — говорит мужчина. Баки просто кивает в ответ. Он знает, что они больше не увидятся, когда прощается со Стивом. Он знает. Просто. Это он. Он тот, кто должен был умереть. Он. Почему Стив не возвращается?