I liked who I was

That first time I kissed you, I could look in the mirror And like who I was. — September, James Arthur

Ему нравилось, кем он был рядом с ним, нравилось свое отражение в его глазах. Между ними толстое, только при самом непреодолимом желании и грандиозной нужде пробиваемое стекло, но кажется оно в разы тоньше той стены, что разделяет Баки и все его окружение — всех тех, кто желает ему добра и счастья. Это не их вина, конечно. Но может ему просто не нужно всего этого; он и не знал, что ему собственно нужно. Но рядом с ним, хоть на какое-то мгновение, Баки мог не думать об этом. Это ужасно нездорово, но ему даже понравилось играть в Зимнего во власти барона. Он бежит от этого соблазна снова не принадлежать себе, не отдавать отчёт своим действиям, не переживать ни о чем… Но на пути к исцелению дорогу преграждают простейшие вопросы о том, что ему теперь делать, когда он свободен. Что он хочет. Покоя, отвечает Баки. И это честно. И этот покой по какой-то невообразимой причине чувствуется рядом с ним. Психолог бы со стула навернулась и барахталась, как жук, пока Баки бы не успокоил её тем, что это он в шутку ляпнул. Как возможно даже мыслить, чтоб барону Земо доверить свою жизнь? И рядом с ним чувствовать некий комфорт, часть того спокойствия, к которому после десятков лет бессмысленных сражений и битв так неистово тянулась душа сержанта? Смотря на этого человека, Баки в нём больше не видел того Земо, что жаждал увидеть «падение империи». По факту он получил желаемое. И, видимо, его душа освободилась. Там теперь было место ухмылочкам; тихим рассуждениям о чем-то ему ранее нестерпимо претившем; вишневому чаю; более гуманным — с привкусом рахат-лукума — способам разговорить свидетелей вместо пыток; заинтересованному в чем-то ином, кроме отмщения, взгляду. Для Земо также наступила глава в жизни, когда он оказался на распутье, хотя точнее будет сказать — в чистом поле без единой тропинки. До этого будучи счастливым мужем и отцом, а затем отравленным ненавистью бароном, теперь Земо стал никем. Но Баки не видел у них ничего общего. Пока он сам превратился в ещё более маленький комок, зажался, молясь, чтобы никто его не заметил, не тронул, не прошел рядом даже и не сковырнул старые, медленно заживающие раны. Земо тем временем раскрылся, словно парус, вдыхая каждую частицу, пропуская через себя свет, отдаваясь потоку. И просто плыл, цепляясь то за одно дело, то за другое, не обременяя себя клятвами и стремлениями, не утомляя себя сожалениями о прошлом. Всё ещё не имея смысла и никому в этом мире не принадлежав, Земо однако удавалось сохранять завидное спокойствие и источать умиротворение. И Баки хотелось быть рядом и вдыхать его, вероятно, в надежде почувствовать себя лучше. Да, он всё ещё был непредсказуем, своенравен, напорист и в самом прескверном смысле искренен. Последний раз свои намерения и свои мысли он скрывал в тот самый год, когда сеял раздор в команде мстителей. Он лгал, притворялся, рыскал, вынюхивал, похищал, убивал. Теперь же его мало волновали вещи такого масштаба и такой сложной структуры. Иногда это шло на пользу им с Сэмом, иногда очень мешало. Но в целом, Земо был весьма полезен. Так что ему время от времени устраивали небольшие каникулы под ответственность нового Капитана Америки. Оказав посильную помощь своими незаурядным умом, связями и боевыми навыками, барон возвращался обратно в Рафт. И Баки возвращался туда тоже раз за разом. «Джеймс» — всегда ласково растягивал Гельмут, приветствуя Баки в его очередное посещение. Но Баки, однако, когда слышал свое имя с этой интонацией, сразу вспоминал их последнее прощание вне стен тюрьмы. В тот самый момент Барнс не только понял, что не может подвести Стива, предать Ваканду, разочаровать Сэма и нарушить пару-тройку законов. Ещё он попросту не может убить Гельмута. Его образ так плотно встроился в концепцию его мира. Баки так быстро привык к присутствию Земо в своей жизни, что почти невыносима была мысль больше никогда его не увидеть, даже останься он живым. Дело было не только в том, что сам будучи далёким от святого, Земо легко принимал темную сторону Барнса и оправдывал в своей голове все его ошибки, понимал, что тому пришлось пройти и что приходится проходить до сих пор. В его глазах Баки видел не только красивого, достойного жизни и уважения, особенного суперсолдата, которого не коснулись несгибаемые баронские принципы ненависти. То, как он внимательно вглядывался в его лицо через стекло, то как был нежно восторжен и напуган его угрозами с музыкальным сопровождением разбитого стакана, то как одновременно с мольбой и покорностью смотрел в его глаза, когда ствол был в сантиметрах от его лица. Гельмут был так безбожно честен с ним, что это не могло не волновать сержанта. Ничего не скрывал. Ни прежнее равнодушие к вещам, положенным быть волнующими, ни приверженность к радикальным идеям, как, например, убийство человека для решения проблемы. И уж, конечно, не свою внезапно возникшую симпатию и не свой безудержный интерес к тому, что творится внутри головы солдата. Прежде тот был нужен ему лишь как машина для убийств, незамысловатый код к которой можно было прочитать с бумажки. Пусть и пришлось погоняться за книжкой и потренировать произношение. Но ключ к сердцу Джеймса Барнса найти не так легко, почти невозможно, и в глазах Земо отражалось стремление потратить множество лет на поиски. Лишь бы забраться в то место, что Джеймс прячет ото всех. Баки в тайне мечтал о том же. Не давая ни на миг спасть своей броне в виде хмурого взгляда и искривлённых в отвращении губ, Барнс однако неотрывно наблюдал за бароном. Не только от того, что было неизвестно, что может выкинуть этот бывший террорист. Наверное, по началу попеременно сжимающие от злости губы и зубы, были лишь о том, как сильно Баки завидовал нынешнему лёгкому отношению Земо к жизни, к заданию и к провокации неуравновешенного и сверхсильного суперсолдата. Потом пришлось притворяться. Ему странно было осознавать до чего же было интересно, как вообще функционирует этот человек. Что думает, чем руководствуется, как выстраивает мысли в своей голове. Баки наблюдал, как он двигается, дышит, как держит чайник, как крутит сушку на пальце, как ставит стул и садится, как оглядывается. Как улыбается, когда уверен, и как склоняет голову и слегка втягивает щеки, когда находится в недоумении. И самое любимое — как облегчённо выдыхает, вслушиваясь в звенящие о землю патроны, и на радостях делится с Баки своей настоящей улыбкой. Не самонадеянной ухмылкой или сжатой в кривую линией губ, а той улыбкой, которой, наверное, он делился со своей семьёй. Когда-то в другой жизни, когда ещё не познал горя и незаживающей проказы вины и сожалений. Гельмут учил Баки по-новому видеть мир и контактировать с ним. Будучи все ещё погребённый под обломками чужих жизней, своей скорби, ненависти и вины, Барнс не мог видеть окружающее пространство ясно, как и себя в нём. Сколько бы там психолог ни распинался, что нужно доверять людям, нужно поддерживать отношения с Сэмом, нужно исправлять ошибки, этого было недостаточно. Но на удивление достаточным оказалось просто наблюдать за тем, как в своем собственном потоке плывет Земо. Баки в тот поток было не попасть, но он однако мог попытаться повторять движения и приспосабливаться таким образом к своим шквальному ветру и неистовствующим волнам. Сам себе он не спешил признаваться в чем-либо или глубоко анализировать. Просто теперь знал, что каким-то образом стечение очень странных обстоятельств заставили его полюбить елейный, слегка припухший от блаженства (видимо, условий Рафта) голос барона, которым он произносил большинство фраз в адрес Баки. Барнс осознавал, что ему барон больше не противен. Осознавал, что не смеет оправдывать его злодеяния и оставшееся с тех времён нахальство и ощущение вседозволенности, но может понять боль, что сделала его таким. И вполне может смириться с ехидными улыбочками и нередкими нарушениями личных границ солдата. Наградой были долгие часы рассуждений Земо обо всех возможных явлениях и процессах в мире. Там были и рассуждения о судьбе Джеймса Барнса. О его правах на жизнь, на счастье, на прощение. Что не могло не подкупать. Баки тоже кое-что давал ему взамен. Читал его любимые книги вслух, которые тот, вероятно, знал наизусть. Но по утверждению самого барона, ему уж очень нравилось слушать именно прочтение Барнса. Баки не мог видеть, как Гельмут наблюдает за ним. Разглядывает лицо, опускается взглядом на руки, возвращается вновь к лицу, чтобы уловить изменения в вечно хмуром лице: одно микродвижение мышцы или брови — реакция на прочтенное; а затем насмешливо или умиленно улыбнуться. Но что точно знал Баки: Земо считал его красивым. Барон без стеснения произносил этот факт. Но Баки больше поражало не то, как он оформлял признание — вкидывая как ни в чем не бывало, наслаждаясь попытками Барнса скрыть смущение. А что Гельмут что-то в его помятом, небритом лице находил эстетичного… и какой-то ещё "поддрагивающий свет" в унылом взгляде. Но Джеймс уже был ни в чем не уверен и не мог отрицать, что в его глазах действительно что-то было, когда он приходил к Земо. Камеру в Рафте посещать стало гораздо полезнее, чем кабинет психолога. Сэм помогал ему разобраться с прошлым, Гельмут же — с будущим. Не с тем, что ему пророчили и приписывали, не с тем, к которому его обязывали. Земо помогал разобраться с будущим Джеймсом Барнсом, который ещё не был знаком Баки нынешнему, но которого бы он мечтал видеть на своем месте. Так он самостоятельно осознавал свой грядущий путь. По началу разговоры шли тяжело, много с чем сержант не был согласен, какие-то рассуждения Земо и вовсе выводили его из себя. Но со временем он принимал факт существования иных мнений, взглядов и отражений объективной реальности, пусть даже искаженных радикализмом или крайностями. И постепенно находил ту лёгкость, которая в определенной концентрации помогала бы на его непростом пути. Но своими вопросами о том, почему Баки не убил его, Земо на мгновения этой лёгкости лишал. Думать о причинах не хотелось, произносить так тем более. Ещё сам толком не разобрался, чего болтать попусту. Они прощались безмолвно: Баки просто заканчивал читать, громко хлопал книгой и оставлял её на полу у решетки, чтобы после Гельмут мог забрать. Но сегодня было иначе. Земо сел на кровати и в спину уходящему гостю произнес: — В следующий раз возьми свою любимую книгу. — И ты будешь мне читать? — уточнил Барнс, оборачиваясь. — Нет, ты. — Он расплылся в хитрой улыбке, бесстрашно подняв глаза на Баки, не опасаясь его гнева, который как раз из-за зрительного контакта вкупе с последующей фразой и мог вспыхнуть. — Хочу услышать на какой строчке дрогнет твой голос — и узнать, почему ты пощадил меня. Барнс выдохнул раздражение через ноздри и сжал губы в подобие досадной улыбки. — Я на самом деле не много читаю в последнее время. — Но я хорошо слушаю, — загадочно выдал Земо. — Возьми любую приглядевшуюся с книжной полки. — Наверное, скоро ты понадобишься нам... Сэму. Сам сможешь выбрать себе любую книгу после. — Я хочу, чтобы выбрал ты, — настаивал мягко. — Природу моих выборов тебе не определить, Земо. Я много лет самому себе не принадлежал... «Теперь я как будто принадлежу тебе» — внезапно возникло в голове Баки, пока он рассматривал растянутые в ухмылке губы барона и его сощуренные глаза. Он быстро отмахнулся от этой мысли. Сам же Земо подсел на реакции солдата. С того самого раза, когда он весьма двусмысленно (по крайней мере для человека со стороны так бы это звучало) угрожал ему, перед этим разбив стакан о стену, как будто в пример. Пока его чрезмерная агрессия и ворчливость на месте, Земо знал, что те чувства, которые Джеймс прячет — в том числе и определенные чувства к нему — остаются прежними. И он будет пытаться докопаться до них, пока Барнс неустанно будет пытаться их прятать. И они будут агрессивно обмениваться своеобразными признаниями, пока те не смогут принять свою истинную форму и свободно заскользить меж строк. Тогда уже не будет нужды их озвучивать вовсе. Но Земо все ещё будет внимательно слушать. А Баки раздражаться, но слишком быстро сдаваться, когда Гельмут будет просить прочесть ту же самую строчку ещё раз.