Фронтовые

Если бы в один прекрасный день с чернеющего неба фронтовых пожаров к Леви снизошел сам Господь во всей своей красе и спросил, чему такому надлежит навсегда исчезнуть из жизни людской, он ответил бы, не задумываясь, как и многие, — войне. Но разве Леви кто-то спрашивал. В окопах самым мерзким были вши. Для Леви, привыкшего с детства выносить трупную вонь, стоны умирающих, плохую еду и рваную грязную одежду, просто невыносимо было ощущать постоянную чесотку в волосах и по всему телу. Даже крысы с клопами его не так донимали: он привык в барачных казармах ложиться на постель сверху или не ложиться вовсе, предаваясь дреме сидя, не раздеваясь. Это помогло ему на передовой: пока другие мучились, он мог позволить своему телу небольшой отдых даже под гнетом миномета. Леви каждый день просиживал часы, вычесывая гнид концом лезвия, и с каждым днем противных членистоногих в его тонких жестких волосах становилось только больше. — Плюнь ты на них, — советовали сослуживцы. Леви не мог просто плюнуть — иногда ему казалось, что в борьбе со вшами отныне заключен он сам и, если ему придется от этого дела отречься, — его душа пропадет. Потеряется во мраке, увязнет в болотной трясине солдатской рутины, как это бывало со всеми теми, кто звонко отрыгивал брюквенной вонью, а затем хрипло смеялся от получившегося потешного звука. Разумеется, так было проще. Но у Леви не выходило тонуть в словесном абсурде — и он старался потопить себя в абсурде механическом, соскребая землю из-под ногтей, где она неизбежно появлялась снова и снова. За это в роте его прозвали педантом. Как и полагалось всем педантам, ему доставалась самая мерзкая работенка. Вынести помои, опорожнить нужники, колоть крыс — все это полагалось делать ему. Чтобы проучить педанта, который отчего-то полагал, что в чем-то лучше своих товарищей, ему, помимо всего прочего, еще и полагалось делать пакости. Леви находил жуков у себя в портках, дохлых мышей в ботинках и гнилые картофельные очистки, рассованные по карманам. Однажды кто-то из роты помочился Леви в постель — гнусно и низко; выяснить, кем был шутник, у Леви не вышло — а какая разница, если заливалась хохотом вся казарма. Они это не со зла, конечно, не со зла. Просто веселятся, развлекаются, пока могут. В тяжкую минуту каждый из них готов протянуть Леви руку так же, как и он готов броситься в бой и даже отдать жизнь за любого из них. Леви не считал, что в чем-то лучше своих сослуживцев — напротив, порой он чувствовал свою убогость в неспособности думать так же просто и находить радость в мелких шалостях и сущих пустяках. Утешение он отыскивал только в тупой злобе и табачных окурках: курить он терпеть не мог, но временами жевал сигаретную горечь и смаковал тошнотворный резкий ее вкус, чтобы прочистить голову. Однажды их ротный заметил, как Леви под покровом ночи, слабо освещаемый только узким серпом, едва заметным на небе под толщей серости, кропотливо зашивал карман армейской шинели. Сам, портновской иглой, обменянной у медсестры в госпитале на хороший кусок ливерной колбасы. Ротный присвистнул. — Да ты не педант, — с насмешливым упреком заметил он, — Ты настоящий педик. Пусть Леви и не находил в своем занятии ничего такого, — многие вояки подштопывали временами от нужды собственные портки, — но спорить не стал. Что поделать, если он и в самом деле был «педиком». Он желал мужчин. Не тех, с которыми проживал бок-о-бок, делил окопы и харчи. Не чумазых вояк, таких же, как и он сам, а других, светлых, как сама чистота. Он наблюдал за ними всегда, сам того не осознавая, но только через войну в полной мере осознал их чудо. В увольнении он видел их и наблюдал за ними: как они радовались своему невежеству, ушедшие от службы или еще не познавшие ее неотвратимости. Легкомысленные, счастливо флиртующие с дамами, смеющиеся своему счастью. В белых пиджаках, легких, как ветер, без манжет. Их ноги, обутые в оксфорты, оттанцовывали вперед по мостовой пружинистой походкой. Леви завидовал им и боготворил их. Леви хотел владеть ими и хотел, чтобы они владели им. Постыдная мерзость. Мелочь настолько, что теперь это не имело никакого значения. Иногда он ловил себя на мысли, что, возможно, его усталый взгляд был единственным среди взглядов всех новичков и старичков войны, кто видел ее истинное лицо. Туману легковерности он подвластнен не был — то было его проклятием. Иные приходили в громкий или полностью немой животный ужас под перекрестным огнем, Леви же, казалось, не выходил из него никогда. Страх преобразовывал в ярость, ярость — в действие и так без конца. Главное — делать что-либо. Главное — ненавидеть вошь, раздавливая ее маленькую черную головку донцем консервной банки-пепельницы. Главное — никогда не выпускать из рук ножа. Линия фронта. Они ведут атаку минометами уже который час — нужно подбираться ближе, туда, где снайперы орудуют винтовками. Иначе не выйдет. В какой-то момент Леви выбрасывает под огонь: он бежит и бежит, не слыша ничего, кроме свиста пуль и гулкого биения собственного сердца. Уже темнело, впереди лежала долгая ночь, если бы он только смог прожить еще секунду, еще мгновение. Короткое, выскальзывающее из рук мгновение, решающее все. Под ним дрожит земля: того, что, остается позади, уже нет — оно пропало, провалилось и рассыпалось. В лицо летит песок, по бокам от него гремят взрывы, он их не слышит. Только бы добежать. Он бездумно прыгает в окоп и катится кубарем вниз, в воду, в скользкую грязь. Его пальцы цепляются за волосы — точно, волосы, тонкие, с засохшими комками глины в них путающимися. Верно, мертвец: надорвал спину под минометом и захлебнулся в грязи, будучи не в состоянии пошевелиться. Ну и дрянь. Леви не успевает отплеваться, как дыхание снова схватывает, скручивает и раздирает в немом вскрике: мертвец вдруг поднимает голову и дергается ему навстречу. Его руки везде: они держат, держат крепко, прижимают к себе ближе, утягивая за собой в бездну. Леви перекатывается в грязи, хочет вырваться, достать нож, но не может: его голову стискивают, руки зажимают за спиной, господи, у него что, четыре руки, откуда так много цепких пальцев повсюду, сжимающих до синяков? Леви больше не слышит фронтового шума — в его ушах только гул громкого шепота; тонкие, черные от грязи и сажи губы шевелятся: — Молчи, молчи, молчи… Это немец. В полумраке видно не вполне, но это точно немец, их совсем не мелодичный тяжелый шепот, их форма, пусть вся выпачканная в грязи, их повадки и их окопы. Черт, надо же было так облажаться. Леви дергается вперед, мычит, но широкая мозолистая ладонь затыкает ему рот. Жизнь была так близко: его жизнь, шанс не умереть и выбраться, разгрести пальцами землю братской могилы. — Молчи, если хочешь жить, мать твою! Леви приходит в себя. Не в полной мере, но достаточно, чтобы осознать: его боятся точно так же, как он боится сам. Голубые глаза смотрят пристально, лицо совсем безбородое, гладкое настолько, что даже грязь с него скатывается вниз. Если бы не звон в ушах, он бы смог расслышать, как сильно́ чужое сердцебиение, как горяча чужая кровь, вражеская кровь, струящаяся по венам. Чужие пальцы вдруг отстраняются от губ, неожиданно и быстро. Немец отползает от него, забивается в противоположный угол, вжимаясь в него всем телом, ни на секунду не отводя глаза. Леви в смятении. Он тоже отползает в сторону, хватается за землю, впиваясь в нее пальцами, чтобы точно осознать, он еще жив. Немец не двигается с места, он затаился, как хищник, выжидает ночи, чтобы набросится. Наверняка он замешкал и теперь жалеет об этом; Леви вынул нож из-за пазухи, приготовившись отбиваться. Проходит минута. Безумно долгая минута; залпы не смолкают, вспыхивая периодически. Хорошо, что этот был тут всего один: была бы их дюжина, Леви давно бы распрощался с жизнью. А этот попался то ли контуженный, то ли простой трус. Прятался тут, лежал, опустив морду в грязь, притворялся мертвым, чтобы не прикончили. Верно, подумал Леви, он просто хочет его задобрить. Преимущество не на их стороне, в этой битве уж точно: когда немец попадет в плен, — а в плену он обязательно окажется, если Леви не прикончит его раньше, — лучше будет показаться милосердным — смотрите, мол, я не убил вашего, хоть и мог бы, — и надеяться на снисхождение. С Леви станется: он не простак, чтобы вестись на такую чушь. Как только наступит ночь, он перережет немцу горло — и дело с концом. Солнце скрылось: возможно, за ворохом пепла, а, возможно, вдали за горизонтом — сложно было понять. Огонь стихал временами: самое страшное и коварное время, потому как проще простого было, уверившись, что беда миновала, попасть под шальную, но до черта меткую пулю. Леви щурился, но тщетно: в темноте никак нельзя было разглядеть фигуру, неподвижно сидящую напротив него. Немец не шевелился, казалось, даже не дышал. Леви подумывал было, что, возможно, никакого немца там и не было: всего лишь галлюцинация, выдумка, со страху ему просто померещилось, — но вдруг вдоль подкопа ему почудилось движение. Леви вздрогнул всем телом и приготовился: он чуть было не уснул с открытыми глазами, сморенный сумерками. — Тихо, — произнес голос из темноты. По-французски, надо же, додумался, гад, что Леви вряд ли мог разобрать его заковыристый шепот. Леви, конечно, знал немецкий и даже очень прилично, но с тем же успехом мог не знать его вовсе, — Клянусь, я ничего тебе не сделаю. Леви подбило на усмешку. Тоже мне, переговорщик. Строит из себя невинность, но Леви не обманешь. Он был более чем наслышан о противнике: о том, насколько немцы хитрые и безжалостные мрази. Они закалывали детей и женщин, поджигали и грабили, травили газом солдат целыми ротами — Леви видел своими глазами, что оставалось от человека, попавшего под огнемет. Немцы не щадили даже скот, подстреливали лошадей и коров на пастбищах, когда некуда было девать пули. А теперь эта падаль клянется ему, что ничего не сделает. Тень приближалась к нему стремительно. Леви инстинктивно отшатнулся, но тут же, опомнившись, развернулся всем корпусом навстречу противнику. Немец выполз на свет, остановился в метре от него. И замер. Потом вдруг дернулся, — Леви задержал дыхание, — полез за пазуху, что-то вынимая. Ручная граната! — подумал Леви, пугаясь до смерти. Как он не подумал раньше, но теперь уже поздно, поздно! Гад решил подорвать себя, а заодно и его. Немец вынул нечто, Леви услышал знакомый и чертовски желанный скрежет. Послышались глотки, большие и жадные. Это была фляга с водой, только и всего. Горло Леви свело от спазма — он бы сглотнул, если бы было чем. Глотку драло, во рту — одна земля и скрипящий на зубах песок. Сукин сын. У Леви с собой не было ничего, а воды хотелось страшно. Немец наконец напился и закрутил флягу. — Возьми, — сказал он и протянул ее перед. Леви покосился на столь необходимый сейчас предмет с недоверием. Какого черта творит этот умалишенный? Это какая-то пытка? Издевка? Он выдул все до дна и сейчас протягивает ему пустую флягу — чтобы благосклонно подарить ему надежду и тут же нещадно ее растоптать. Немец не убирал руки, терпеливо ожидая, когда Леви что-нибудь предпримет. Спустя еще мгновение Леви резко выхватил флягу из рук немца и спешно открутил крышку. Она вовсе не была пуста: казалось, там хватило бы еще на тысячу глотков, хватило бы напоить всех в том нуждающихся на свете. И Леви принялся испивать дар Божий; вода стекала по губам, вниз, по шее, оседая где-то на груди, смешиваясь с соленостью потного тела. Леви не стал выпивать все, останавливая себя, спешно закрутил флягу и, не долго думая, протянул ее обратно немцу. И тут же страшно укорил себя за это. Какой дурак; этот болван протянул по глупости своей в его руки сокровище, а у Леви хватило ума вернуть его обратно, чудом удержав блядское «спасибо», чуть не слетевшее с губ. Но на секунду он и правда испытал вселенскую благодарность к этому существу, и совершенно не важно ему было в тот момент, друг это или враг. Они еще посидели в тишине. Леви страшился подходить, жалея, что выронил на бегу припрятанный револьвер — один выстрел, и проблемы бы не было. Немец отполз в сторону и облокотился спиной к земле, вытягивая ноги. — Какого черта? — все же осведомился Леви. Вырвалось, заговаривать с ним он никак не хотел. — Я не убиваю без надобности, — пояснил немец. Леви хмыкнул. — Ну надо же, ты что, пацифист? И какого черта ты тогда тут забыл? — Срочник, — сказал он по-немецки. Леви его понял, — Не знаю, как это будет по-французски. Леви не знал, что среди немцев бывают срочники. Это казалось противоестественным — конечно, наверняка некоторые и шли в бой не по своей воле, поддаваясь естественному страху перед возможной мучительной смертью, но по тому, с каким остервенением и запалом бились, такого впечатления не создавалось. Леви слышал, немецкие рекруты жили лучше, чем гражданские, — потому многие, даже не горящие борьбой за величие империи, шли на фронт и все ради солдатских харчей. Портрет врага рисовался в голове Леви достаточно четко: очерствевшее, подглуповатое нечто, несущееся в бой, как ураган, не знающее пощады и жалости, не ведающее понятий чести или совести. Не гнушающееся грабить ради ежеминутных удовольствий, отнимающее последнее, обозлившееся на всех и каждого мелочное существо. Было проще ненавидеть именно это, убивать именно это, не задумываясь. Леви был не настолько глуп, чтобы не верить в исключения, но, когда одно из них сидело прямо напротив него, осознание не стремилось настигать его. Наверное, при встрече с Богом даже самому прилежному христианину сложно поверить, что перед ним, несомненно, сам Господь, а не очередное обманчивое наваждение. — Ты же меня дуришь, — с сомнением произнес Леви, — Думаешь, я куплюсь на этот бред? — Хочешь верь, хочешь нет, — я не собираюсь тебя убивать. Ты голоден? Разумеется, Леви был голоден. Уже как с пару часов в его желудке и маковой росинки не валялось, периодически все внутри сводило спазмами, но разве в их положении это возможно было как-то исправить? Неужто этот Мессия возле фляги с неисчерпаемым океаном перстной воды хранит еще и ящик тушенки? На удивление немец и правда снова потянулся к внутреннему карману и достал оттуда нечто, завернутое в светлый бинт. — Хлеб и кусок свиного сала, — пояснил он, — Припас как раз на такой случай. Возьми, если хочешь. Не должно было промокнуть — я спрятал за солдатской книжкой. Это точно правдой быть не могло — за кусок хлеба некоторым уже приходилось драться, а тут еще и сало. Не просто никому не нужные очистки гнилого картофеля, а настоящий клад. Даже самый умалишенный альтруист не стал бы подобным раскидываться. Немец аккуратно развернул сверток, отогнув край бинта, и отломил кусок чего-то светлого и чуть рассыпчатого. Тут же закинул этот кусок себе в рот, а остальное протянул Леви. Да что происходит? Леви взял из его рук сверток, коротко касаясь чужих пальцев своими, и тут же принюхался. Пахло вкусно, мясом, чуть подпортившимся, но все же настоящим мясом. Клубок в желудке затянулся туже, требуя без раздумий уплести подарок. Кусок хлебной корки был совсем не большим и чуть подсох, но какое до этого дело, когда то была первая нормальная еда за недели, проведенные в окопах. Леви смог заставить себя ее распробовать, разжевать как следует, пусть соблазн проглотить все за раз и был велик. Немец снял каску с головы и, надев ее на свой кулак, вытянул руку вперед, вверх, под пули. Через секунду она отлетела в сторону, задетая огнем. — Опасно, — констатировал он, — Стреляют очень близко к земле. Похоже, мы тут на всю ночь застрянем. Леви и так это знал и не нуждался в пояснениях. Леви очень беспокоило, в какой момент и почему появилось вот это «мы», произнесенное немцем. Он поглядел на своего вынужденного попутчика с явным недоверием. — Как тебя зовут? — вдруг спросил немец. Леви отвернулся от него, будто не услышав вопроса. Он совершенно не горел желанием отвечать. Повисла тишина. Глухое ночное безмолвие, какое рождается всегда перед бурей. Леви стало неуютно — лучше уж болтать с недругом, чем слушать этот белый шум смерти, не разрываемый даже свистом снарядов. Нехотя, он все же произнес: — Леви. Немец, кажется, успел и позабыть, что о чем-то спрашивал. — А тебя? — напомнил Леви, — Тебя как зовут? По правде Леви не хотел знать. Вдруг, узнав имя, образ этого солдата привяжется, отложится в памяти как что-то важное и необходимое. Не стоило. — Смит, — ответил немец. Леви усмехнулся. Наверняка имя не настоящее — зачем тогда было спрашивать? Глупый разговор. Но ничего другого им не оставалось. — У тебя есть родные, Леви? — спросил Смит. Как на допросе, один глупый вопрос за другим. — Нет, — честно ответил Леви. — В самом деле? — удивился Смит, — Ты сирота? Леви поморщился. Так уж это важно? Так интересно, именно это, прямо сейчас? То, что мать Леви умерла, когда он был ребенком, а отца он никогда не знал, не имело никакого отношения к происходящему сейчас. Но к лучшему — отвлечься и скоротать время, пусть даже так, бывает полезно. — Да, — ответил Леви. — И ни жены, ни подружки… — Нет. Немец будто приценивался к нему: сколько стоит его жизнь. Сколькие будут оплакивать его, если Леви вдруг не вернется с фронта? Леви не любил разглагольствовать о себе, но какая уж разница, если им все равно погибать здесь? Главное, что разговоры заглушали тишину — в ней Леви сразу бы задумался о том, что у них и правда шансов не больше, чем у овец на скотобойне. В окоп в любой момент могло попасть снарядом — и конец. Какое в таком случае имеет значение, кем они приходились друг другу — приятелями или врагами, если похоронены все равно будут вместе? Какое будет иметь значение, упрямится ли Леви или рассуждает здраво, убьют они друг друга или подружатся, если в конце концов окажутся мертвы оба? — Может, раз уж тебя тянет поболтать, обсудим что-нибудь еще? Например, какого хрена империи не сидится на жопе ровно? — съязвил Леви. Он играл с огнем и чувствовал это. Смит на удивление усмехнулся. — Думаешь, я знаю, — сказал он, — Меня сослали в рекруты — вот я и тут. Удивительно. Леви отчего-то вдруг стало совестно за свои слова. Странное это дело. Гнев — такая непостоянная штука: способен в один момент просто взять и выкипеть, испариться без остатка, лишая всяких моральных сил. Перед Леви сейчас сидел человек. Простой человек, со своими страхами и предрассудками, со своими идеалистическими мыслями и мечтами. Невероятно глупый, возможно, но все же человек. — У меня тоже никого нет, — признался Смит. А затем, помолчав, добавил: — Видишь, у нас на самом деле намного больше общего, чем может казаться. Очень зря немец это ляпнул — все умиротворение из Леви улетучилось, его голова снова полнилась злостью. — И не надейся, — сказал он с раздражением, — Мы совсем не похожи. — Разве? — Да, не похожи. — Почему ты не убил меня? Леви осекся. — Потому что на твоей стороне было преимущество, разумеется. — Только первые несколько секунд. Сейчас я совершенно открыт, так почему ты даже не предпринимаешь попыток? Леви был уверен — Смит улыбался. Улыбался чему-то своему, надуманному, идее, возникшей у него в голове. Мысли, будто Леви настолько же пацифистичен, как и он сам, а не просто старается выжить. — Может, я просто жду удачного момента, — заметил Леви. — Возможно, — согласился Смит. — Тебе не стоило ничего мне обещать. Смит снова усмехнулся — тихо, звук потонул в новом залпе, но это точно была усмешка. — Почему же? — Потому что я теперь не боюсь тебя. Как лев, разговаривающий с овцой. Хищник, говорящий со своей пищей. Глупый, ни на что не побуждающий диалог. Так почему же Леви испытывал разом столько чувств? Они варились в нем, как в раскаленном котле, заводили сердце и туманили рассудок. Ему вдруг захотелось подобраться ближе — вжаться в чужую грудь, будто то была грудь родной матери. Погреться его теплом, ведь в конце концов здесь были только они двое, со всех сторон окруженные смертью. Глупое и опасное наваждение — будто Леви мог доверять отчаянию, схожему с его собственным. — Что ж, я тоже тебя не боюсь, — ответил Смит, — А мне стоило бы? — Стоило. Они играли. В игру, похожую на горячий флирт, происходи это где-нибудь в парижском подпольном клубе для извращенцев. Но они все еще сидели на сырой земле, а над ними все еще разрывались снаряды. Холодало. Погожий летний день неотвратимо нес за собой холодную ночь. Леви обхватил себя руками. Одежда его вымокла, земля под ним, разрываемая горящим огнем уже совсем не так сильно, давно остыла. Леви начало ощутимо потряхивать от озноба. Он не сразу заметил, что попутчик оказался к нему ближе. Дернулся только когда его руки тронули плечи, подобравшись вплотную. — Замерз, да? — осведомился Смит, — Становится прохладно. Леви отшатнулся. — Нет-нет, — тут же отозвался немец, — Если мы сядем ближе — станет теплее. — Пошел вон, — гаркнул Леви. Пока этот черт сидел вдалеке, Леви мог бы проникнуться к нему милосердием, но, когда чужой запах пота и сырой шерсти окутал его вблизи, ни о какой благосклонности не могло быть и речи. — Хорошо, я только хотел как лучше. — К черту иди. Леви испытывал отвращение. Хотелось вернуться в бараки, в тыл, на кухню, да хоть в полуразрушенное фронтовое прибежище — куда угодно, только бы подальше отсюда. Когда атака закончится? Наверняка его товарищи уже успели записать Леви в мертвецы. Надежда выбраться была, но совсем небольшая. Он мог дождаться оккупации. Внезапно Леви поразила интересная мысль. — Эй, чудик, — окликнул он Смита, — А если вдруг твои заберутся сюда, ты меня прикроешь? С какой стати, спрашивается? Если бы Смит задал Леви аналогичный вопрос, тот бы, не задумавшись, ответил — нет, разумеется. Кем он стал бы для своей страны, если бы попытался спасти рядового вражеского солдата из одного лишь милосердия? Глупого, совершенно противоестественного милосердия, присущего на фронте исключительно идиотам. Но Смит помолчал, обдумывая, затем ответил: — Даже если бы я захотел — не вышло бы. Если бы я мог, — я бы укрыл тебя, но, боюсь, это невозможно. Тебя бы обнаружили и, если бы оставили в живых, отправили в плен. Мой голос мало что смог бы изменить. Я мог бы пообещать по окончании войны оказывать помощь твоей родне, но раз уж у тебя ее нет… Точно умалишенный. Аутист, скорее всего. Леви стало даже жаль его. — Я просто так спросил, не стоило оправдываться. Сколько еще продлится ночь? И принесет ли ее конец хоть какой-нибудь прогресс? Смит все равно сидел слишком близко, прислоняясь плечом к плечу Леви. От него шло тепло, даже жар — Леви, смущаясь, грелся этим жаром, хоть никогда бы в этом не признался. Также, как и никогда бы не сказал «спасибо». Леви заткнул уши, чтобы не слышать больше наружности. Усталость морила его, но расслабиться не давало чувство потаенной опасности — и он шатался, раскачивался на месте, страдая от бездействия. Вдруг до его ушей донесся свист — опасный свист, смертоносный свист. Его нельзя было упустить; он узнал бы его из тысячи различных шорохов и звуков, окутывающих в ночи поля, степи, горы и леса. Он слышал его, пение птицы Смерти, несущей мгновенное упокоение на своих крыльях. Однажды его слух зацепился за это едва заметное, секундное предостережение. И рефлексы погнали его прочь — он выбежал из барака, гонимый иррациональным страхом. Это спасло его — спустя мгновение от барака остались только руины. Он долго рыл руками землю, но тщетно — все, кто остался внутри, погибли под завалами. Чутье и теперь не подвело его — не размышляя и секунды, он схватил своего попутчика за грудки и потащил за собой в сторону. Повалил на землю и перекатился, закрывая голову. В мгновение их оглушило — разумеется, то был снаряд, он оставил после себя глубокую воронку неподалеку от того места, где только что сидели они вдвоем. В ушах у Леви стоял звон, земля посыпалась на него сверху, замолотив по спине и по каске. Он изо всех сил вжался в нечто, на котором сидел верхом, схватился за ткань пальцами и спрятал в ней лицо. Паника постепенно овладевала им, страх обволакивал сердце, не поддаваясь обузданию. Кровь стучала в висках. Что-то вдруг стряхнуло с его спины грязь — что-то жестокое и нежное, мимолетное прикосновение, неожиданно продлившееся, когда эти же руки обхватили его, пряча незащищенную спину от возможной угрозы. Прошло очень много времени, — час, а, возможно, и всего пара минут или даже секунд, — прежде чем Леви смог разобрать слова. Некто говорил с ним, утешал его, был с ним рядом и разделял его страх, облегчая ношу. — Все уже закончилось, — говорила Темнота, — Ты спас нас. Каких таких «нас»? Леви чуть приподнялся над землей и понял наконец, что никакая это не земля. Смит где-то потерял свою каску — видимо, она отскочила в сторону, когда Леви повалил его на землю. Оказалось, волосы у него светлые — вымазанные в саже, засаленные, выпачканные в белесой глине — но все же светлые. Теперь Леви смог разглядеть и осознать это, теперь Леви любовался подарком судьбы, которая смилостивилась над ним и сейчас не давала ему сойти с ума от одиночества. Нужно было подняться, отпрянуть от груди — но Леви не мог пошевелиться. — Ты ранен? — спросил его Смит. Леви помотал головой. Он не знал, ранен или нет — его тело онемело, ему казалось, теперь он — фантом, без плоти и крови, с одним лишь страхом и надеждой, который ищет утешение в чужой душе. Сейчас Смит для него был роднее и ближе всего на свете: фронтовых товарищей, отечества, даже матери, если бы он только хоть что-нибудь о ней запомнил. На этом вражеском солдате смыкался его мир. Леви провел в этом забытии до самого утра — слабые лучи солнца привнесли ясности в образы ночных привидений, и все минувшее показалось простым кошмаром. Он даже не успел заметить, что задремал: провалился в омут сознания, забвение, успокоенный руками, которым он доверился, но которым доверять не следовало. — Вроде стихло, — произнес Смит. Его голос за ночь немного охрип. До рассвета он держал Леви за руку и приобнимал его за плечи. Теперь Леви неловко отстранился от его груди, встрепенувшись. Потер глаза, загоняя в них только больше песка с грязных рук. Смит отхлебнул немного из фляги, дал напиться Леви. — Давай так поступим, — предложил Смит. К уголку его губ прилип кусок земли — Леви не мог перестать на него смотреть, — Мы выберемся из окопа, ты пойдешь к своим, а я — к своим. Идет? Леви небрежно коснулся его лица и утер большим пальцем раздражающую грязь. Только хуже сделал — теперь на и так перепачканной щеке Смита осталась черная полоса. Возможно, Смит тоже чувствовал это. Одиночество и единение, отчаяние и надежду. Леви не хотел искать что-то в его глазах — и так глупых эмоций, переполнивших его голову и тело до краев, было предостаточно. Смит чуть высунулся наружу, осмотрелся. Так, как был: без защитной каски, повернувшись спиной к своему врагу, не боясь показаться уязвимым. Бесстрашно и безрассудно, — сердце Леви больно сжалось в испуге. — Быстрее, — сказал он, — Сейчас подходящий момент. И исчез. Нырнул в пыль и пропал — будто его никогда и не было. Леви не знал, что случилось с ним после. Еще долгое время он мысленно возвращался туда: в окоп, под минометы. Порой, Смит ему снился: воображение рисовало картинки счастливой жизни без войны, в которой вражеский солдат выступал в роли приятеля, друга, порой, любовника. Леви все пытался понять, чем было то, что он чувствовал, — и было ли оно вообще. Ни к кому в своей жизни он не испытывал подобного — так, может быть, все это только оттого, что его чувства и чувствами-то не были. Эмоциональная встряска, фронтовое безумие и страх, рождающий не только злобу, но и нечто, похожее по своей сути на сильную привязанность. Привязанность к ночной тени, теплой груди и громким речам. Любовь к человеку, которого, быть может, вовсе не существует и существовать не могло.

***

Вечерело. Колокольчик над дверью характерно звякает, впуская в холл гостевого дома нового посетителя. Леви даже не поднимает на него глаз. Посетитель подходит к стойке и дергает звонок. — Да вижу я тебя, — бурчит Леви. Слепой он всего на один глаз да и оба уха у него пока что на месте. Гость прокашливается. — Мне нужен номер. Понятное дело, всем посетителям гостевого дома он нужен. Леви чуть поднимает голову. Высокий черт, без дамы — стало быть, не местный. Еще и немец: хрипит баритоном по-военному и очень по-немецки. Леви фыркает. Простреленное колено обидчиво дергает болью, напоминая о себе. Хирург военного госпиталя чудом спас его ногу — но в самом деле лучше бы не спасал. Временами болью жгло так, что хоть вой. С момента перемирия тысяча девятьсот восемнадцатого года прошло пятнадцать лет — но разве возможно забыть произошедшее? Просто выбросить из памяти все годы, все смерти, все ранения — все то ужасное, что несла за собой война. — Надолго вы к нам? — осведомляется Леви. Не потому, что интересно, а так, чтобы поддержать разговор. — Не знаю. И правда, зря он спросил. Сейчас ничего и нигде нельзя знать наверняка: завтра и их улицы могут заполонить люди в форме, отшагивающие военный марш. Хорошо, этот немец, кажется, поумнее некоторых: свалил, когда вонь терпеть стало уже невмоготу. Эмигрантов в гостевом доме жило достаточно: многие без паспортов и каких-либо документов кое-как доживали на последние деньги. С начала второго десятилетия двадцатого столетия Европа все полнилась и полнилась беглецами и скитальцами. Леви протягивает постояльцу ключ. Паспорт, как обычно, не спрашивает. Только имя — настоящее или нет значения не имеет. — Фамилия. — Смит. Рука с пером дергается — на листе остается чернильная клякса. Леви поднимает глаза. Черт бы его побрал. Волосы гостя уложены и вымыты добела — сияют, как золото. Но это точно он, никаких сомнений. Чистое лицо, но глаза те же. Больше пятнадцати лет прошло, его лицо уже не такое ровное и гладкое, как прежде: кое-где на загорелой коже белеют застарелые шрамы, на подбородке блестит щетина. Опрятный костюм штатского гражданина, но осанка, выправка и манера держатся военные. Он тоже его узнает: выпрямляется, чуть встряхивается и немо двигает губами, изумляясь. — Это ты, — говорит. Леви кивает. Из всей необъятной Германии ему уже второй раз попадается именно этот. Что это, если не судьба. — Что это, если не судьба, — произносит Смит. И улыбается. Скверно, сдержанно и с потаенной печалью — но у Леви в груди что-то дергается. Что-то давно позабытое, что-то похороненное на фронте под толщей земли в полуразрушенном сыром окопе. Благодарность, смешанная со вспыхнувшим тогда, сводящим с ума фронтовым одиночеством, только и всего. Но Леви, как и прежде, не может справиться с этим чувством; Леви видит, что и Смит тоже не может. Глаз цепляется за сверкающий изумрудный медальон на галстуке и поразительно ладный выходной костюм. Какие широкие плечи, с ума сойти можно. В левой руке гость держит небольшой саквояж, а в правой ничего. Точнее, правой руки нет вовсе — рукав пиджака подвязан под культей. Какая жалость. — Что случилось с твоим глазом? — спрашивает Смит довольно скованно. Леви машинально касается пальцами правой стороны лица. Белесое бельмо сложно не заметить, о шрамах, впредь украшающих его щеки, скулы и подбородок и говорить нечего. — Задело осколком гранаты. И пальцы тоже. Повезло, что жив остался. Смит косится на его ладони, покоящиеся на стойке. — Я и не заметил, — сообщает он, разглядывая мозолистые израненные руки Леви уже без доли смущения. — Что с рукой? — вторит ему Леви. Он мог бы и не спрашивать — и так знает, отчего может вдруг не стать руки. Смит закономерно отвечает: — Миномет. — Ампутация? — Нет, ударная волна. Оторвало, и глазом не моргнул. Леви кивает. Как это, должно быть, странно, вот так стоять и обсуждать былое на фронте. О таком вообще не говорят, тем более так: они же бывшие враги, им в пору поубивать друг друга на месте, в пылу ярости от прошлой обиды. Но никакой обиды нет: не к нему, это точно; Леви чувствует что-то другое, что-то более сильное, живое, теплое, душащее и всепоглощающее. Он сглатывает. — А ты, получается, спас мне жизнь. Тем, что не убил, — зачем-то говорит Леви. На глаза наворачиваются слезы и он стремится поскорее их сморгнуть, пока не стало поздно. — А ты, получается, спас жизнь мне, — пожимает плечами Смит. И проходит дальше по коридору, к лестнице. — Я к тебе зайду. Вечером, — кричит Леви ему вслед, хотя никуда заходить он совсем не собирался. Смит, кажется, его не слышит, уходит, ничего не отвечая. Вечером Леви и в самом деле приходит, долго собирается с мыслями прежде чем постучать в дверь. Ему открывают, его впускают с распростертыми объятиями, как в отчий дом. Будто его нигде так не ждали, как тут, в темной комнате с прозрачными занавесками и постельным бельем в застарелых пятнах. Леви принимают и обнимают: со всей нежностью, на какую способны сильные руки отставного военного. Ему нравится щекочущее чувство в животе, выбивающее из него дух, возникающее каждый раз, стоит теплым губам коснуться его хоть где-нибудь. Тепло согревает: он чувствует его внутри, в себе, но вместе с тем оно еще и обволакивает его со всех сторон. Ему никогда и ни с кем не было так: легко, трепетно, правильно настолько, что это даже пугает. Он тянется к чужому загривку, чтобы получить еще ласки — и он ее получает. Так странно, а он ведь думал, что разучился чувствовать. Губы касаются его за ухом, горячее дыхание волнует кожу до мурашек. — Леви, — шепчет голос, неровно дыша, и Леви чувствует себя на своем месте. После они молчат. Смит закуривает папиросу, Леви лежит на боку лицом к окну, молча вдыхая горький дым. — Эрвин, — произносит вдруг Смит, нарушая тишину. Леви переспрашивает: — Что? — Мое имя. Просто подумал, это несправедливо, что я твое знаю, а ты мое — нет. Леви как-то все равно на несправедливость. Его одолевает непонятная тоска, хочется поскорее заснуть и больше ни о чем не думать. — Кем ты вышел в отставку? — спрашивает Эрвин. Леви слышит, как он тушит окурок сигары в пепельнице. Леви прикусывает губу. Какого черта этому идиоту вздумалось болтать? Да и о чем, снова о войне. Леви кутается в одеяло, прячась от мнимого знобящего сквозняка, но тем не менее отвечает: — Старшим капралом. — Генерал-майором. Леви поворачивается. Эрвин сидит в кровати, поджав под себя ноги. — Надо же. С твоим-то стремлением к гуманизму. И за какие-такие заслуги? Смит молчит, снова грустно улыбаясь. Понятное дело, за какие заслуги зарабатываются воинские чины. А ведь они сидели в одном окопе, вдруг думает Леви, у него был неплохой шанс сохранить жизни паре сотен человек. Леви вмиг становится совестно за свои мысли — какого черта, они только что потрахались, а теперь он вдруг желает Эрвину смерти. Военные привычки, до чего же это мерзко. Смит улыбается ему шире, благосклонно, будто читая мысли. — Ничего, — говорит он, стремясь утешить. Но выходит не очень: Леви чувствует себя только паршивее, зная, что его помыслы о чьем-то несостоявшемся убийстве — дело обыденное. С чего он взял, что смерть Смита что-нибудь изменила бы? Война есть война: не было бы Эрвина, нашелся бы другой. В конце концов не Леви размышлять о таком — у него самого руки были в крови по локоть. На улице совсем темнеет. Леви прикрывает глаза, стремясь насладиться спокойствием. Но не выходит: тревожные мысли одолевают его, разгоняя спокойствие. Скоро все кончится — что бы это ни было. Все так странно, но вместе с тем до жути волнующе. Леви кажется, что он только сейчас, с этого дня, начинает жить. Не думая о войне, не думая ни о чем. Возможно, этот миг кончится — сойдет наваждение, ночь сменится днем и магия покажется глупостью. Но сейчас он сжимает простыни в пальцах, борясь со страхом конца. Смит уедет. Несомненно, уедет куда-нибудь, где его не найдет система, заставляющая подчиняться своей жестокой воле. Куда-нибудь, где он сможет быть собой, насколько это возможно, куда-нибудь, где ему не придется насиловать душу, ломая свои убеждения и себя самого. Леви хочется, чтобы его взяли с собой. — Поехали в Нью-Йорк, — вдруг говорит Эрвин охрипшим голосом. Леви думалось, он давно спит, потому от звука его голоса легко вздрагивает. — Когда? — спрашивает он, еще не в полной мере осознавая озвученное предложение. — Когда захочешь. Поедем в Париж на поезде, оттуда на пароход и уплывем в штаты, — потом прокашливается и зачем-то добавляет: — Вместе, разумеется. Леви тронут. Из груди вырывается изумленный вздох, который он не успевает удержать. На смену теплым чувствам на него резко обрушивается здравый смысл: что за ересь? Кто этот человек, что лежит сейчас подле Леви, затаив дыхание? С чего Леви взял, что ему можно доверять? — Мы ведь совсем не знаем друг друга, — замечает он, — Мы — незнакомцы. Эрвин долго молчит. Леви слышит только его неровное дыхание и шорох одеял, с которым его массивная грудь учащенно под ними вздымается. — Сейчас мне кажется, что я умру, если мы будем порознь, — признается он. Леви хочется сказать, что он чувствует то же самое — иррациональное притяжение, с каким птицы в небе безошибочно узнают, куда им лететь. Но вместо этого произносит: — Какая глупость. Все это на самом деле глупость. Огромная и пошлая, как служебный роман, но отчего-то они оба, как умалишенные, несутся ей навстречу, готовые все бросить. Леви осознает, что и в самом деле готов на это. Оставлять ему нечего и некого — а значит будет что будет. — Но у меня нет ни американской визы, ни денег на билет. — Ничего, зато виза есть у меня. И деньги тоже, предостаточно. Обо всем можно договориться в процессе. Вот и все. Жизнь решила за него — так тому и быть. Леви не хотелось думать, в какой опасности находился Эрвин и каким образом ему удалось получить визу — успеется. Война давно закончилась; возможно, совсем скоро вспыхнет новая — им уже не будет до этого никакого дела. У них будет все время мира, чтобы узнать друг друга — а пока следовало поспать. Ночь коротка.