Со дна отчаяния

      Холодно. До безумия, до продрогших костей, до желания, до потухающего внутри пламени, до темноты непроглядной, синяками и пятнами взор беглый задымляющей. Хочется укрыть поломанную, острыми углами и осколками режующую, отталкивающую, голую душу тёплым пледом, тяжестью ответственности и приторной сладостью чая, обжигающего язык паром и шершавостью, заполнить пустоту внутри, затягивающую все тепло в бездну отчаяния. Хочется до дрожи, до потери разума. Потому что этот холод сводит с ума.       Пламя в камине отражается от холодной стены, от белоснежной кожи, от парадного одеяния, пожирается ледянящим взглядом кристально-голубых глаз, которых не касается вежливая улыбка. Потрескивание убаюкивает, погружает в отчаяние забытых образов прошлого, а чернеющие мешки на уставшем лице безжизненной куклы ему вторят.       Он уже не чувствует. Уже не страшно. Уже не впервой. Теперь он знает, собирать и склеивать бережно, капельками крови скатываясь с пальцев, осколки воедино, чтобы потом опять разбить — бессмысленное действо. Теперь он даже не пытается отдать людям красивой оболочкой, яркой подарочной коробкой и атласными лентами скрытый, поломанный брак, фиктивное сердце. Новое ему никто не подарит, не купит. Оно неправильное, пустое, хрупкое, его повредили еще при доставке, а он промолчал и склеил, не вернул — боялся без ничего остаться, боялся бокал для хранения чувств и самого себя не получить. А теперь из блестящих трещин медленно стекает что-то густое, мерзкое, тёмное. Такое родное, въевшееся в подкорку мозга, впившееся в кожу тысячей иголочек.       К темноте этой с годами привыкаешь, сначала опасливо знакомишься, а потом до боли, до душевного крика не разлучны, цепями кошмара беспробудного, зовущегося жизнью, скованы. Мгла бархатный ночи, вечный спутник на пути жизненном и после, поднимет ответный бокал, расплесчет вино на парчовые занавески, на золотые оборки, сожмет до удушья в объятьях столь же терпких, как распиваемый до забытья, до потери внутреннего голоса алкоголь из дорогой бутылки.       Бумаги шуршат в тишине, ласкают слух, держат на земле, вместо табуретки, давно упавшей, петле не дают затянуться, проснуться от этого ужаса, от липкого чувства необоснованной тревоги, расползающейся из сердца противным теплом по телу. Их много, бескончаемо много, и с каждым днем они будто лишь прибывают. Он уже не помнит, зачем они, не помнит букв, и лишь глаза слабо фокусируются и ставят в уголке росчерк. Он не знает, важно ли, но сворачивает очередное письмо из бесконечного череда одинаковых символов, складывающихся в бессвязный текст, в причудливую пташку и смотрит неотрывно, отпускает её планировать на пол, приземлиться в тёмную кофейню лужу средь молочных фарфоровых островков. Она желтеет и морщится, складками покрывается и по полу ошметками расползается, как когда-то его особенность, индивидуальность растворилась под фальшивой маской, крупицы последние после себя проблесками и неровностями оставляя, как личность потеряла цвет, смешалась с серой толпой наблюдателей.       Смотрит и смехом почти детским, невинным звонко заливается, в душе неестественно разливается белый свет, затопляет сознание молочной рекой, а смерть, его хозяйка драгоценная, по плечу сочувствующе хлопает да по головке костлявой ладонью гладит, трупным холодом в чувство приводит.       Ему давно не было так хорошо, беспричинно, как в детстве, и ему захотелось пуститься в пляс. И он непременно бы в вальсе закружился по комнате, искусными поворотами мебель огибая.       Он нарисовал бы картину. Глупую, неумелую, ироничную — себя, грудой бумаг заваленного, с морщинкой между бровей и усталостью на дне радужки цвета легкого весеннего ручейка, пеленой мутной прикрытой и маски фальшивой сенью. Поставил бы напротив, вместо зеркала, чтоб почаще улыбаться с самоиронией да пустотой незаполнимой в глазах и глубокими вздохами в темных углах отдаваться. Чтоб отругали за измывательство над холостом несчастным и когда-то непорочно чистым, из которого могло бы родиться произведение искусства, пик человеческого самовыражения.       Он написал бы песню. Простую, но непонятную, слишком сложную, чтобы можно было повторить. Вложил бы всю отравленную, гниющую душу да так, чтоб тишина стоя рукоплестала ему, и эхо вторило голосом своим протяжным, глубоким.       Он был бы худшим среди худших музыкантов, но в мелодии и словах недосказанных, в сердце глуши потаенных, искренности было бы больше, чем в длинных, душевных текстах, аккуратным почерком начерканых в учебниках с потрепанными краями в кожаных переплётах.       Он сотворил бы мир справедливый и честный, безупречный и светлый, но не способен и со своим совладать, взять под контроль бушующее чувства, шторм бездонного океана, величественный гром и сверкающую грациозно молнию, его даму, что тот под руку ведет, да подружку её, громовую тучу, клубящуюся фиолетовым, небо закрывающую, бедствию сверкать во всей красе без мешающего солнца, пожирающего внимание одним только своим существованием, позволяющую.       Он улыбается глазами виновато и неловко, словно нашкодивший ребенок, опускает их в мраморный пол, жилки рассматривая, ворсинки ковра различая, где кружка дражайшая, с сервизом подарком из другой страны приехавшая, разбита, и счастье охватывает новой волной.       Ему хорошо, огоньки в глазах пламенем безудрежным внутри все сжигают, даже безумство не оставляя, и он почти чувствует слабую, нежную руку на своей голове, что взъерошивает его идеально уложенные волосы, вдухает жизнь в лёгкие, его «я» в оболочке этой глупой удерживая. Он жмуриться расслабленно и облегчённо, закладывая поглубже, в самый укромный уголочек памяти своей момент бережно, осторожно.       Вновь открывает глаза, и счастье исчезает, быстро и тихо, незаметно и внезапно, также, как и пришло. Растворяется, эфемерными воспоминаниями в воздухе висит, фантомными прикосновениями на коже остаётся, привкусом солоновато-железистым на языке тает, цветами багровыми на руках распускается, потухает, оставляя после себя дым сладкий и болезненный.       Кукла замирает, терпеливо ждёт, пока подергают за незаметные, почти прозрачные тонкие ниточки, — но никто не подходит достаточно близко, чтобы их заметить — что рвутся от любого прикосновения, но ей и так хорошо, так не нужно ничего решать и сожалеть, нести груз тяжёлый на плечах своих. Зачем марионетке такое несчастие? Просто нужно жить так, как от тебя того хотят. Не выделяться. Молчать. Давиться комом, к горлу подступившим, слезами солёно-терпкими, наружу вырывающимися. Унимать внутри растущее ощущение, что этого недостаточно, чтобы быть человеком. Что пьеса ведет куклу не туда, куда ей хотелось бы. Что когда-нибудь, течение реки упадёт водопадом свободным и бурным, освежающе-опасным вниз, где поверхности воды, небо отражающей и кругами и пузырьками искажающей, не видно.       Он хочет и задыхается, камнем уходит ко дну песчанному, за  глубинной пеленой небосвода с хаотично разбрызганными крупицами звезд солью по мольберту, луну полную и холодным светом голубым наливающуюся видит. И он заплакать хочет от бессилия, по онемевшему телу мурашками расползающегося. Почти делает вдох, пропускает кристально чистую, вкусную воду, почти родниковую, внутрь, чтоб наполнить пустоту внутри, чтоб последние частицы воздуха, сохранённые надеждой на спасение, лёгкой и призрачной, из легких вышли без остатка.       Покой, уже почти видимо различимый за полосой боли, желанный и, после стольких бессмысленно потраченных лет, близкий, рукой подать, умиротворением по разуму разливающийся, не оставляет после себя тьмы на стенках внутреннего мира, маленького, размером с комнату с белоснежной постелью и помятыми простынями, пылью, в воздухе витавшей, лучами солнечными, через щели и склади штор тяжёлых и плотных проникавшими, смывает приятной морской волной все проблемы и знания, наученные жизнью жестокой, — как выжить, как лгать прямо в лицо без стестения, как скрыть правду за маской, все-все — для мира загробного и безмятженого бессмысленные.       И так случилось, что из головы пропало почти все. Все его существовние соткано из сласчавых писем и подробных, бессмысленных и ложно-оптимистичных отчётов, фарфоровых масок и золотой экставагатности, напыщенно дорогих и важных украшений, излишне обилием пестящих, чётко выверенных слов и действий, спокойной и рациональной оболочке и легко ранимой, хрупкой, уже потрескавшейся душой, чувствительны нутром, что было идеальной добычей, чтобы впиться клыками аристократии и растерзать на куски.       Но это не было тем, что по-настоящему значимо. Где-то в самом укромном уголочке сознания было то, что не давало сломаться, что вызывало прилив сил и надежды зажигало с новой силой каждый день, что-то, что сотворило, вылепило из серой глиняной массы, какой найдёшь повсюду, нечто особенное, свое. Теплые прикосновения рук, заправленная за ухо непослушная прядка, золотистые лучи небесного светила, приятно ласкающие кожу, бережный поцелуй в лоб, звонкий смех, шорох пожелтевших страниц книжек и густой запах чёрного кофе.       И вот, почти опустившись на спасительные дно кристально чистого озера, что-то безжалостно вырвало его оттуда. Хитрой улыбкой и по-лисьи сощуренными миндальными глазами с отблеском мёда и пламени, озорным огоньком в глазах, багровыми, словно пылающий закат, разливающийся по небу, волнистыми локонами, спадающими на плечи, чистым, заливистым смехом, нескрываемыми эмоциями — его поражало, разве можно было так бездумно открываться жестокому миру, разве он не боится, что его душу разорвут на части и украдут? — заботой и искренней, светлой любовью. Лучезарно улыбаясь ему одному, это чудо — не иначе — протягивает руку, и он покорно следует за ним. Альберу без сомнений ступает в мир, от которого так долго скрывался за фарфоровой маской, сжимая в руке чужую, маленькую ладонь, ощущая почти забытое человеческое тепло и слыша ровный стук сердца в венах на хрупком запястье под бледной кожей.        Он жив и теперь знает это наверняка.