Никогде\никогда

— Гражданка Адамиди, опять вы спите на вверенном вам объекте! — Громовой раскат начальственного голоса прокатился дрожью по телу. Вахтерша вяло завозилась в стареньком офисном кресле. — Я все вижу, — буркнула она, — пропуск покажите. Алексис хлопнула себя по лицу. Очки на месте. Хорошо. Нудный Зеноныч пришел раньше времени. Плохо. Выступать будет. Ужас. Мысли обрывались, не начавшись. В голове стоял гул. Алексис открыла глаза. Фигура, отделенная от нее стеклом вахтерской будки и фиолетовым пластиком очков, была мелковата для Зеноныча. И две дополнительные пары рук были совсем не в тему. Гадские глюки. Алексис снова опустила веки. — Я написал докладную записку на вас, Алексис Форкиевна. Это недопустимо! Посторонние шляются по коридорам, вламываются в личное пространство, допускаю, что с нехорошими намерениями. Я своими глазами видел, как из комнаты Валентина Дмитриевича выходил токарь Коваленко. Что за панибратство, да еще средь бела дня! Алексис приподняла ресницы, чтоб убедиться, что послесонный бред никуда не делся. Зеноныч продолжал нудеть, в то время, как все шесть рук заканчивали раздевать своего хозяина. Одна, кокетливо оттопырив мизинчик, держала старомодную шляпу. На среднем пальце висел галстук. Остальные руки сжимали пальто, брюки с бессильно свесившимся до полу ремнем, майку с рубашкой. Воротничок был грязным. «Тьфу, шайтан. Трусы, интересно, тоже дрянь?» — подумала Алексис. Она привстала, обозрела Зеноныча ниже пояса, сплюнула уже не мысленно. — Я на вас, уважаемый мастер Петров, тоже докладную напишу. Что вы делали днем в общежитии в рабочее время? И купите себе наконец нормальное белье, на ваши дырявые семейники смотреть тошно. Идите с богом. Алексис, покачиваясь, встала, шагнула к двери, крепко ухватилась за ручку. Поднять очки или Аллах с ним? Как же тяжело, сил нет никаких. Она снова провела рукой по лицу, по макушке, проверила, крепко ли подвязан платок под затылком. Оцепеневший полуначальник молча стоял и таращился на вахтершу, застывшую в дверном проеме своей будки. Кто-то знакомый, а, значит, почти незаметный прошмыгнул мимо эпицентра свары. — Идите, Елисей Зенонович, идите. Вам пора спать. Докладную отзовите, или это была пустая угроза? Мастер Петров промямлил что-то и пошагал к лестнице. Алексис моргнула, проводила взглядом совершенно одетого Зеноныча с положенной парой рук и вернулась на рабочее место. Место, кстати, было отличное. Неправильной формы прямоугольник был встроен под пафосную лестницу, закрученную ленивой улиткой на четыре этажа старого дома сталинской постройки. В дальней, узкой части стояла секция от старой «стенки», длины будки хватило на советский пружинный диван. Кто-то из предыдущих рукастых работников сочинил откидной столик, как в поезде. Другой притащил пожилое кожаное кресло с высокой спинкой, продавленное, но все еще мягкое и удобное. Идеальное рабочее место для человека с такими проблемами, как у нее. Повезло. Дополнительное мытье эпической лестницы — еще капля к доходам. Алексис щелкнула пультом — крохотный телевизор запел песенку о дружбе. Она только вздохнула. Перед мысленным взором пролетела череда смазанных лиц. Она с огорчением поняла, что не помнит половину имен этих людей. Да и в реальности ли они были? Или из снов и бреда? Вот «пропускаемые объекты» — это другое дело. На этих у нее память, как у сканера. Накаркала. Для человека, только что стряхнувшего паутину нарколептического сна, Алексис подорвалась из глубокого кресла слишком быстро. Она открыла дверь всем телом и встала на пути у двух поддатых гоблинов. — Женщина, иди на свое место, — с неопределяемым акцентом сказал один из них, чернявый. — Шайтан говорит твоими устами, — с удовольствием произнесла Алексис. Она злорадно отметила смятение на челе как бы собрата по вере. Второй безыскусно заматерился, заявляя, что Зинка ждет не дождется их, красивых, в гости, и положили они болт с резьбой на глупую вахту. Алексис кротко вздохнула и подняла очки на лоб. — Вы идёте по домам, мальчики. Ляжете спать и забудете дорогу сюда. Два тела безропотно развернулись и вышли в вечернюю тьму походкой роботов из старых фильмов. — Ксиса! Ты опять за свое? Шариат не велит мужиков пропускать? — раздраженно забухтела не вовремя вошедшая Татьяна. Алексис поспешно водрузила очки на нос. — Твоих я пропускаю, не ворчи. Эти были нехорошие. — Господи, что за пережиток эта вахта! Какая разница, здесь взрослые люди! — И воруют по-взрослому, да-да. Про Настеньку напомнить? Татьяна поджала губы, безмолвно признавая правоту вахтерши. Поднимаясь по лестнице, она уже несла себя по-королевски. «Почувствуй себя жителем элитной башни с консьержкой», — хмыкнула Алексис. Голова под платком неприятно зазудела. Женщина скривилась, потянулась почесать, но позволила себе только ослабить узел на затылке. Пока. Терпеливо дождалась самого последнего, Леньку Дудника — вечно он затаривается в супере после смены — и решительно заперла входную дверь. На самом деле это было не по правилам. Пожарная инспекция и все такое… Она откроет, но после того, как сходит в душевую. Кожа уже не просто зудела — болезненно ныла. Алексис торопливо спустилась в отлично отремонтированную почти-сауну в цоколе. — М-м-м. Дерьмо. Дреды отросли уже на пять сантиметров и начали загибаться. — Ну чуть-чуть же совсем посмотрела, аа-а-аа, больно, — проныла она сквозь стиснутые зубы. Бритвенный станок скреб, как тупой топор. Долго и нудно. Снова хотелось спать. Руки тряслись все сильнее, пальцы на ногах поджимались совсем не от удовольствия. Теплая вода и детское мыло. Жирный крем, тоже детский. Алексис с ненавистью посмотрела на голый череп в зеркале. Розовое воспаленное пятно сползло на скулу. Она торопливо натянула просторные штаны и два верхних этно-платья, удачно имитирующие восточные одежды, накинула на голову свежий платок. Сойдет за шейлу. — Иду, шайтан вас всех побери. Она была уверена, что во входную дверь скребется кто-то из жильцов, желая выйти в ночь. Пять ступеней нестандартной лестницы из цокольного этажа встали дыбом, выбросили зазубренные лезвия вперехлест. Пол пошел волнами, выдираясь из-под ног. — Пожалуйста. Кха-а-а, нет. Я дойду, дойду. Лечь. Алексис бормотала и шарила вслепую по стене, втаскивая себя на ступеньки. В багровой тьме закрытых век плясали молнии. Проснулась она все же на диване. Затылок был мокрым, по щекам неприятно текло теплое. — Ксиса. Ты в порядке? Настенька нервно улыбалась и крутила ремешок сумочки. Опорожненную кружку она быстро поставила на столик. — Нет. — Мне на смену, Ксиса, пожалуйста, дай ключ, я не нашла. Проклятое всеми богами утро мутно светилось сквозь два огромных окна. Ранний трафик уже клокотал колесами и гудками. — Извини. Не должна была… — Еще нет шести. И я не понимаю тебя. Ты выглядишь нездорово, мямлишь, как старуха. Я вызову скорую. Вдруг инсульт? Твое лицо… Алексис зажмурилась, поняв, что видит эту идиотку без фиолетового оттенка. Она попыталась провести привычным жестом по лицу и голове, но не поняла ничего. То ли руки не слушались, то ли потеряли чувствительность. — Нет, — прохрипела она, — очки дай. — Они сломались, — пискнула Настенька. — Я тебя затащила на диван, а они упали. Прости. Алексис распахнула глаза. Никакие глюки, к слову, не искажали реальность. Вот эта трепетная лань ее взвалила на диван? Серьезно? По-стариковски покряхтывая, она села, посмотрела на фиолетовое крошево на полу, стащила мокрый платок. Подушечки пальцев были как после долгой горячей ванны, царапнули лысый череп. — Пожалуйста. Поставь чайник. Настенька бестолково засуетилась. — Я пораньше вышла… Вода где? А! Давай я дверь открою, а то… Я тебе спасибо все сказать забываю. Где кофе? А! Вижу. За этих козлов спасибо. Ты все меня защищаешь… Я такая курица! А ты просто я не знаю… — Не мельтеши, Насть. Голова кружится. — Давай врача лучше? На кофе. — Это нарколепсия. Не инсульт. — Ты рехнулась! Наркотики! — Шайтанабл! Что ты такая неда… неуч. Погугли, дитя инета. Один глоток кофе, второй. Синтетическая дрянь, максимально приближенная к настоящей, прокатилась валом по всем рецепторам. Жар поднялся от солнечного сплетения, окрашивая румянцем шею, лицо и всю обнаженную голову. Темя закололо иголками. — Что это? Голос Настеньки стал еще тоньше и жалобнее, чем обычно. — Дреды, — буркнула Алексис, не отрывая взгляда от останков очков. Где-то должны быть зеленые. И черные. И розовые. А, нет, розовые дома. Дома она давно не была. Пора, пожалуй. — Я думала, что их в парикмахерской делают специально… — Не трясись. Мои — такие. Сами делаются. И вообще, тебе все кажется, девочка. Алексис встала и посмотрела прямо в колыхающиеся слезные озера в камышовых зарослях ресниц. Тонуть она там не собиралась. Все оттенки серебристо-серого в угольной кайме, пульсирующие черные водовороты зрачков, дыхание в такт, стук сердца все громче и чаще, дергает паузами. — Да чтоб тебя, ссу… Чуть не упустила, руки-крюки, макаронины вареные. Подхватила, уложила, спихнув локтем на пол мокрую подушку. — Перестаралась, однако. Настя, тебе на работу пора. Давай, хватит обморок изображать. Как тебя еще жизнь блином не раскатала, девка, а? Ударить по лицу рука не поднялась. Алексис бросила взгляд на часы, метнулась проверить входную дверь, прислушалась к просыпающейся общаге. Быстро привела себя в порядок, нацепила болотно-зеленые очки под цвет платка. Даже по губам мазнула гигиенической помадой, косясь в зеркало одним глазом. Лестницу не вымыла. Проклятие. Ладно, можно подождать, когда пробежит утренняя смена, и тогда. А потом домой. Домой. Мысли снова принялись рваться и путаться. Алексис вздохнула, уловила ответный вздох со своего родного дивана. — Иди, Настенька, иди. Вот, хорошая девочка. Время поджимает, давай-давай. — Я что, уснула? — Почти как я, старуха, хе-хе. Засыпаю на полуслове. — Ксиса, ты не старая, ты что? — Давай вали, а то на проходной стопорнут. — Черт! Да, хорошо, что пораньше вышла, только зачем, не помню… Дверь бухнула пружиной, затопотали сверху разнокалиберные шаги, загалдели на все голоса работяги. Алексис в шутку погрозила пальцем Зинке, за монументальным боком которой семенил мужичонка. Думает, что его не видно. Зинка подмигнула густо подведенным глазом. День покатился своим чередом, обычный, серый, никакой. Алексис бодро домыла лестницу, прибрала инвентарь, передала смену Михалне. Все. Два выходных дня можно провести, не вылезая из кровати. Только внизу живота поселилась теплая точка и принялась расти, подогревая загнанные усталостью хотенья. Октябрьский воздух мокрой простыней лепился к коже, моросил на зеленый пластик. Алексис замаялась протирать линзы, но шла пешком, опасаясь уснуть в автобусе. Дома был затхлый воздух и тишина. На запылившейся обложке заложенного обрывком газеты любовного романа грустно ждали розовые очки. Сил хватило ровно на скоростную уборку, небрежную помывку и быстро-снять-с-плиты-чайник-пока-не-вырубилась-съесть-два-бутера-и-спать. — Наверное, ночью был просто сон, а не хренолептический, — вслух сказала Алексис через пару часов зыбкой дрёмы. Она принялась мысленно перебирать содержимое холодильника. Но картинки в голове всплывали совсем не те. И проклятое тепло из живота мигрировало вверх, до сердца, превращаясь в тревожный колючий ком. Если подождать и ничего не делать, горячий шарик погаснет стылой тоской. Алексис сунула холодные руки между ног, сжала бедра. Когда там было что-то живое последний раз? Она рывком встала и побрела в ванную. Что ж, черные дреды, отросшие до лопаток, собрать в хвост на макушке, обвязать серебристым платком, масочку на помятую морду наложить, подождать десять минут, смыть, довести до вменяемого результата лицо. Волшебные ингредиенты – тональник, карандаши, тушь и помада – творят чудеса. Временные. Перебрать небогатые запасы одежды, напялить более яркий и короткий вариант балахона с вышивкой невнятной национальности и снова просторные брюки. И пойти в клуб. На охоту за теплом человеческого общения. Ах да, розовые очки не забыть. Все было как всегда — быстро, громко, жарко, влажно. Музыка лупила по голове, мурашки мчались, подгоняемые мятущимися лучами света, ноздри забивал запах разгоряченных человеческих тел, алкоголя, ванили, травы и острой химии. Алексис знала тут все места. Здесь под канонаду битов и речитатив ди-джея можно усадить невменяемого мужика и взгромоздиться сверху, на колени, прикрыться подолом с разрезами. Богатая вышивка снова замнется и расцарапает бедро. Она заметит это после, сыто сползая с обессиленного партнера. А здесь можно даже уронить на спину молодого самца. Ворчать потом: «Все сама, все сама…», но ковылять победной, раскоряченной походкой. Пока есть силы. А они закончились сегодня совсем быстро. Алексис вышла в ночь, выдохнула с облачком пара последние молекулы аромата мужчины, постояла, без единой мысли в голове. Спать захотелось внезапно. Она заторопилась к ярко освещенной улице. До дома всего ничего, но темный проулок вытянулся багровой кишкой, загудел глумливыми смешками. «Хулеломаешьсясучка» «Сосинахбыстро» «Ублякусается» Вдох обжег горло кислым пивным духом, клубок теней в кишке распался на три фигуры. Они топтались, дергались, скулили и рычали. — Стоять, падлы. Алексис встряхнула освобожденной копной дредов, сунула платок вместе с очками в просторный карман. — Медленно. Еще медленнее. Лечь. Лежать и думать о вечном. Иншалла, твари. Идти можешь? Да, ты. Не хнычь. Пошли, ближе, ближе, заткнисьсукаблять и без тебя башка сейчас лопнет. Руку дай, да ты крепче меня, вот и держи. Трахнуть не успели? Ну и славно. Что вы все бродите в темноте, личинки человеков. Иди и молчи, скажи спасибо, что не покалечили. Алексис бубнила по-старушачьи, повиснув на локте несостоявшейся жертвы. Жертва цокала жеребячьими ногами и сверкала расширенными глазами в свете фонарей. — Адрес. Говори. Дерьмо. Далеко. Стой, тачку вызывай. Быстрра! Поеду с тобой, потом обратно. Не ной! Что ты раньше так бойко не сопротивлялась, как мне? Все. Довезла. Вернулась. Дверь подъезда качалась и отдалялась. Чьи-то руки, пахнущие сонным нутром только что покинутого такси, поймали ее за локти, помогли попасть таблеткой ключа по сенсору и даже дотащили до квартиры. И пропали. Весь следующий день Алексис плавала в полудреме хронической усталости. И нежила в воображении невидимого помощника. Память о блеске обручального кольца она решительно выбросила на помойку. И проигрывала виденные только в кино и далеком детстве уютные картинки: лежать и ничего не делать вдвоем, со смехом отбирая друг у друга телевизионный пульт, распихивать детей и вещи во все места машины и ехать куда глаза глядят, игриво уворачиваться от родных рук и сдаваться на милость любви. Глаза были сухими. Но кусок лавы в груди все же остыл и превратился в царапучую пемзу. Пепел сыпался из пор, давая надежду только на одно — тоска истает вместе с ней. Без вариантов. Никаких семейных посиделок, никакой взаимности, никаких детей. Не для нее. И за каким, спрашивается, шайтаном у размытого воображаемого партнера были огромные серые глаза, прозрачная кожа на скулах и тонкая девичья шея? Сны этой ночи Алексис не запомнила. Не хотела помнить. Тьма оттуда ломилась в голову с настойчивостью дятла. Непроходящая усталость давила так, что сил не было донести до рта бокал с чаем. Пила через трубочку. Ела тоже. Почти через трубочку. Пора было идти к врачу, осталась последняя таблетка. Без них она будет бросаться на всех, считая врагами, защищая… Помнить бы, что. Одно из грызущих видений, то, в котором снова был клубок темных тел, толкало выйти и бежать. Алексис стало казаться, что она что-то упустила и время кончается. Под убаюкивающий стук дождя в стекло она придремала. За глазами разлился розовый сироп, кожу головы покалывало неземным удовольствием — робкие пальцы трогали ее дреды. Удивленный голос тянул: «Они ско-о-ользкие, Кси-и-иса». Рука надежно прижимала к себе теплое, под ладонью билось еще одно сердце. На свою вахту Алексис пошла практически вовремя. Сэкономила час на бритье черепа. Зачем-то заплела дреды в толстенную косу и пристроила бубликом под платком. — Вечер, Михална. В Багдаде все спокойно? — А то. Зеноныч только дерганый какой-то. Не стал отчитывать меня за посторонних, проскакал козликом, — захихикала Михална, крепкая пенсионерка, подрабатывающая уборщицей еще в двух местах. Алексис пожала плечами. — А! Про тебя спрашивал. Что и странно, Ксиса. У него же на всех блокнотик заведен, — Михална снова хихикнула. — А тут, представь, гавкнул: «Где Адамиди? Почему не на месте?». А я такая — да вы что, Елисей Зенонович, еще два часа как моя смена. Засопел, как бык, и побежал через две ступеньки. Я аж вышла. Думаю, как навернется! А мне отвечай. Ну ладно, ты тут, побегла я. Работы непочатый край. Алексис согласно угукнула, выставила новую банку кофе, налила чайник. — Подожди. Михална! — крикнула она вслед убегающей сменщице. — Кто посторонний-то? — Да к Зинке, вестимо, — донеслось из-за закрывающейся двери. — Шайтан! Алексис помчалась по эпическим ступеням, бросив все. Около перил они были уже, можно и вправду перепрыгивать через две. Голова немедленно закружилась винтом, сердце забухало в горле. Коридор, смешно-узкий, после просторов лестничного пролета, бредово изогнулся, дверь в Настину комнату приоткрылась и захлопнулась. За спиной лязгнуло. Алексис развернулась, как в вязком, сонном воздухе, медленно и плавно. «Спать не хочется», — подумала она некстати. — Я тебя вычислил, тварина. Все из-за тебя. Я позабочусь. Да-да, кроме меня некому… пожертвовать готов… Всегда готов… Возвышение! Елисей Зенонович Петров, мастер участка, уважаемый, хоть и приезжий, человек, вид имел совершенно непотребный. Огнеупорную робу он приволок прямиком из цеха, шлем сварщика и зеркальные очки америкосовского полицая восьмидесятых придавали особого шика. И защиты. И нож у него был хороший, не бутафорский. Алексис провела рукой по лицу снизу вверх, скинула свою защиту от дураков. Не работало. — Иди спать, Зеноныч. Все хорошо. Он бросился молча, впечатал в стену, дверь, снова в дверь. Алексис вскрикнула от боли. Вздохнула, чтобы позорно позвать на помощь — никогда-никогда-никогда не кричала, но воздух вылетел писком от нового удара о стену. В животе стало холодно и потекло по ногам. Боли не было совсем. Алексис запоздало попыталась сбить с обезумевшего противника его зеркалки, произнести приказ, но кисть криво повисла на лоскуте кожи, вторая расцвела коралловыми цветами. Шум, топот, многоголосый визг и вой заполнил багровеющее пространство. — Никогда, никогда, никогда тебе не быть человеком, — твердила Алексис, надеясь запустить послание ему хоть через уши. А может себе. Розовые пятна лиц кружились, помадные рты округлялись в крике. Больно стало, только когда он потянул за косу. «Надо было сбрить», — предпоследнее сожаление. — Я убил чудовище! Повышение — моё! Глупейший крик. И все кругом закачалось, закружилось, стали видны распахнутые двери, мельницы рук, пижамные ноги. «Не защитила. Снова», — последнее сожаление. Настенькина дверь не открылась.