Привет, моя наложница!

первую жизнь кошка живет из любви

восемь из мести(с)

Никто не виноват, что первым он знакомится с Чу Фэй. В том, что Чу Фэй та ещё сука, виноват кто-кто третий, но Ваньнин никогда не рассказывает ему — кто, а Чу Фэй отворачивается и жмурится густо подведёнными чёрным глазами, сладко и больно округляя губы на очередном толчке — резком и глубоком, и тогда Мо Жань забывает… вопрос и ответ, до следующего раза, то есть, совсем охотно забывает. До её следующего появления, потому что Мо Жань та ещё похотливая псина, а у Чу Фэй ямочки на пояснице и острые-острые лопатки, и жаркое, гладкое и жадное нутро, у неё волосы пахнут зверино чуть-чуть, влажно и остро: потом, кровью и яблоками, и колени наутро сбито-шершавые, стертые, и локти тоже. И Мо Жань её очень-очень, а Ваньнин на следующий день шипит и не подпускает к себе — совсем, не то чтобы постелью, даже за руку взять не даётся или носом — привычно-уютно-спокойно — в волосы. Потому что Мо Жань похотливая псина и всегда виноват… в стертых коленках и стертой заднице, но не в том же, что профессор Чу Ваньнин и размалеванная сука Чу Фэй это один и тот же… одна и та же… один человек. Один человек Мо Жаня. Мо Жань никогда их не путает — Чу Ваньнин, например, просыпается сразу: рывком, будто бы стряхивает с ресниц обрывки сна и выныривает на поверхность постели, настороженный и готовый вскочить на ноги, крепче завернуться в одеяло, оттолкнуть чужие (наглые и собачьи) лапы. Чу Ваньнин просыпается, но в этот раз соскользнуть с кровати у него не выходит, не получается… — Что это такое, Мо… Вэйюй! «Это» оказывается препятствием на пути к профессорскому почтенному бегству. «Это» скомканно и сбито к профессорским блядским бёдрам, измято и, кажется, порвано (кажется — зубами), а ещё это платье — маленькое и чёрное. И Чу Фэй. И Мо Жань тут ни при чём — честное псиное, он вчера тоже спрашивал «что… это такое, золотце?»: охрипло так и с трудом сглатывая вскипевшие во рту голодные слюни. Слюни сглотнулись не до конца, и на чёрной гладкой ткани они оставались смешными чуть-чуть каплями, но Чу Фэй совершенно точно была не против — и не была раздета, это у Мо Жаня нихуя не получилось. Раздеть её, там ведь и чулки были, да? Да, тоненькие такие, и пальцы по ним скользили, и язык: голодно-голодно-сладко, и хуй болел от того, как сильно Мо Жань любил Чу Фэй и трахаться, а трахать Чу Фэй можно было прямо в задранном повыше платье и в этих блядских чёрных чулках, потому что она опускала ресницы, но не отпускала его коленями, и… — Отпусти меня! Чу Ваньнин краснеет привычно — шеей. И ушами ещё, и темно-розовыми пятнами на скулах, а ещё он наклоняется к Мо Жаню близко-низко, словно поцеловать хочет, но не целует, а толкает в ребро — больно, блядь, вообще-то. Мо Жань, оказывается, на краешке от платья лежит. Ну и что, ну и зачем вот так сразу с профессорского насилия и козырей, бок теперь болит — в придачу к остальному сладко натрахавшемуся организму. — А я разве держу? Держал. Вчера и за волосы, намотанные на кулак, ну, потому что Чу Фэй это нравится — нравится-нравится, она тогда спину гнёт кошкой и не стонет — хрипло и сладко вскрикивает, сжимаясь на хуе до мокрых ресниц, и там, дыркой, она тоже мокрая как настоящая сучка, и не скажешь, что… Не совсем те самые исходно-анатомические данные. Чу Фэй вообще нихуяшеньки не стеснялась: ни вот этого платья, ни чулок, ни того, кончает, если ладонь уложить ей на горло и сжать легонько так, намеком. — Ты… бесстыдство! — А Ваньнин, он… Он на Мо Жаня не смотрит — вот такими вот ясными утрами, блядь, или хуже чем на собаку смотрит: искоса, сквозь колючий холод ресниц, и блядское платье на нем превращается в броню: не трогай, не твоё, нельзя… Мо Жань вздыхает и перекатывается на постели: не очень-то и хоте… Хотелось, конечно. Вот такого измятого, затраханного, заспанного — с отпечатком ладони на щеке, со спутанными волосами, тёплого, сонного, наверняка ещё мокрого внутри, чувствительного, с припухшими накусанными губами и намученными до боли сосками. Чу Ваньнина Мо Жань хочет не меньше Чу Фэй, но с Чу Ваньнином так нельзя. То есть скрутить его сейчас и уткнуть выебистой профессорской мордой обратно в подушку, и от души приложить ладонью по задранной заднице тоже нельзя, и вставить сразу, без романтической обстановки и душевной подготовки, натянуть на хер и выебать — нельзя. То есть можно, конечно, но все равно нельзя. Даже если ты не почтительный ученик, а псина хуева, даже если у тебя в на сто тысяч раз запароленной папке хранятся терабайты (ну, почти) домашнего (и не очень домашнего) горячего всякого, даже если Чу Фэй вот так очень нравится. — А ты… стыдство, — говорит Мо Жань и встаёт, и подчёркнуто вежливо «не смотрит», как его драгоценное золотце одёргивает измятую чёрную ткань и бочком-бочком, неловко и торопливо, ретируется в сторону ванной. Конечно, подрочить он теперь успеет раза четыре, не меньше — пока уважаемый профессор Чу будет возвращать себе уважаемое профессорское обличье, избавляясь от малейшего намёка на существование той, другой… стороны. И личности. И Чу Фэй. И платье он бы сжёг, наверное, если б не пожарная сигнализация прямо над блядской душевой кабинкой. И дрочить не то чтобы сильно хочется, конечно, поэтому Мо Жань идёт на кухню и слишком сильно тычет пальцем в без вины виноватую кофеварку. И как его угораздило влюбиться в этих двоих? В этого одного, который вечером совершенно по-блядски провёл кончиком языка из одного угла рта в другой (хуй Мо Жаня головкой повторил это движение буквально в ту же секунду), а утром на глазах у битком набитой аудитории назвал студента Мо полнейшим кретином («в выдающейся степени некомпетентным»), хотя вечером ему всё нравилось, и ночью тоже, а? Но зато не поверить им двоим невозможно было, относительно взаимной самохарактеристики, блядь — ни презрительному «святоша хуев» от Чу Фэй, ни крепко сжатым пальцам профессора Чу (добела, до красных полукружьев-полукружев отпечатков на ладонях), Мо Жань и поверил, сразу. И влюбился тоже, вернее — въебался как мотылёк в лампочку, как дворовая псина в руку дающую, как инь в янь, а хуй в дырку. А они — двое — ему не то чтобы, даже теперь вон: из ванной ни звука, и вода бежать перестала, а Чу Фэй дня три назло носа не покажет, не высунется, смеяться там себе будет внутри чужой своей башки. Над тем, как псина с виновато поджатым хвостом ходить будет и готовить как на маленькую победоносную армию, а собачий бог с поломанным обиженной линией ртом сидеть будет за рабочим ноутбуком и с очень прямой спиной, и с красными-красными глазами, и как они будут друг на друга молчать — из-за сучьего чёрного платья и повышенной ебливости. И чулки ещё эти… У Ваньнина кожа тонкая и светлая, следы от тугих чулочных резинок долго не сходят — их не видно под широкими домашними штанами, но Мо Жань-то знает, что есть… и от зубов тоже есть, и от пальцев, и от ремня, и… ох, блядь. Кофеварка сломана. А Ваньнин из ванной отмытый до скрипа вылезает — внутри и снаружи, он бы себя хлоркой посыпал, наверное, если бы мог, и завтракать он не собирается, а надо. Накормить надо, и с собой в профессорский кожаный портфель собрать обеденный контейнер, у кого-то две лекции сегодня подряд, и потом ещё лаборатория до хрен-пойми-какого времени. — Спасибо. Выкинет, ох, блядь, как пить дать. Ну, или попытается. Контейнер даже не откроет — и тофу нахуй пойдёт вслед за крабовым мясом на поджаренной гренке, но Мо Жань тоже не пальцем деланный: — Я между лекциями молоко принесу, сладкое, всухомятку не ешь. Чу Фэй обязательно бы улыбнулась сейчас — остро так и ебливо, уж она-то всухомятку никогда не берет, облизывает старательно и мокро, и горло расслабляет мастерски, пропуская… блядь, не время же, ну! А между лекциями Ваньнин запирается в кабинете, игнорируя очередь всяких страждущих — знаний, там, студенческой справедливости или просто убедиться, что он поел. Даже если и без сладкого соевого молока. И без «молока», то есть Чу Фэй действительно иногда приходила днём, учебным и рабочим, и Мо Жань её страшно ревновал к воздуху университета, не говоря уже о дорогих однокурсниках и всем профессорско-преподавательском составе, то есть тогда можно было запереть дверь кабинета изнутри и подсадить её на широкий и предусмотрительно-крепко спроектированный стол, предварительно смахнув с него проклятые зачетные ведомости. И заткнуть ей рот — большой и блядски мокрый — галстуком, например, или её собственными трусами, чтобы не привлекать внимания и чтобы возбуждение плеснуло по жилам кипятком, чтобы трахать её по слюне, насухую почти, медленно и трудно, по-звериному рыча и кусаясь: в острый излом ключицы под расстёгнутой рубашкой, сосок, нижнюю губу, сука, какая же ты сука, Чу Фэй, со спермой этого достопочтенного внутри и влажными волосами, кое-как приглаженными, с влажным блеском глаз и губ, так спокойно и размеренно входящая в аудиторию, словно не тебя десять минут назад этот достопочтенный студент Мо драл как течную кошку и в самый последний момент не дал кончить, одернул рубашку и застегнул маленькие белые пуговицы, потому что «будь послушной девочкой — и сможешь кончить сегодня вечером»… Чу Ваньнина можно будет дождаться совсем-совсем вечером, ага. На опустевшей универской парковке и с блядским соевым молоком в руках. И с чаем. В термосе, чтобы не остыл, и со смирением в сердце. Чу Ваньнина можно будет кормить ужином и незаметно подсовывать ему в кожаный портфель маленькие молочные конфеты, а целовать его можно аккуратно-аккуратно и летуче так, губами в темно-розовое пятно стыда на щеке, а ещё можно обнимать его колени и щекой притираться к паху — и губами, но языком вот нельзя, от языка он старается увернуться или вообще отползти подальше, потому что «стыдно, Мо Жань… и грязно», а это и не стыдно, и не грязно, а больно — немножко невозможно больно — любить его и хотеть его ровно так же, как и похотливую суку Чу Фэй, но тот, кто любит, тот любит. Тот просто глупая псина Мо Жань.