Любовь страшнее войны

      Кроули вздрагивает от самых лёгких прикосновений и давит стоны в вытертой диванной подушке. Его крылья сломаны в трёх       левое и пяти       правое,       суки, какие же суки, твою мать местах. Непонятно вообще как ему удалось сначала сложить их, а потом снова выпустить.       От одной только мысли об этом собственные крылья Азирафаэля начинают нервно подрагивать. Он чувствует, как тревожно колеблется воздух за спиной, вокруг плеч.       Антрацитовые перья, те, что не вырваны, совершенно чёрные от влаги и слипшиеся. Тонкая дорогая ткань серого джемпера заскорузла и прилипла к коже между лопатками, не понять, что под ней. Азирафаэль перебирает её пальцами, отрывая по миллиметру, так осторожно, насколько вообще способен. Приходится разорвать джемпер в четырёх местах, чтобы снять его с Кроули. Жаль, но вещь и так уже бесповоротно испорчена.       Спина под тканью цела, у основания крыльев никаких повреждений. Их не пытались вырвать или отрезать. Это крошечное, но утешение.       Я разыщу вас, каждого, и Ад покажется вам Раем.       Однако выше, на правом плече, кожа покраснела, и Азирафаэль склоняется вперёд, чтобы рассмотреть что там, за развёрнутым крылом.       Ему перехватывает дыхание.       На плече Кроули ангел.       Лилиеновский ангел – рука обвивает рукоять меча, на который он опирается, в другой руке книга, голова склонена на гарду, глаза закрыты, одно крыло поднято над непонятным созвездием. Тонкие линии драпировок делают его фигуру мягкой и эфемерной в типичной прерафаэлитской манере.       Татуировка новая – её контуры, припухшие, незажившие, контрастно-чёрные, слегка выступают над покрасневшей кожей. Азирафаэль чувствует исходящий от рисунка жар, как от свежей раны.       Он ничего не говорит. Не придумали ещё       и уже слов, которые ему хочется сказать, которыми он мог бы описать всё, что чувствует.       Хочется дотронуться. Провести пальцем       губами по чёрным линиям, почувствовать их, почувствовать жар, который они источают. В груди тугим комком сворачивается горечь, светлая и благодатная, толкается в горло глупыми фразами.       Ох, дорогой.       В этом вся скорбь мира. Вся глупость одного конкретного ангела.       Азирафаэль стискивает зубы и невесомо поглаживает длинные влажные перья.       Потерпи, сейчас будет больно, я ненавижу эти слова, но пожалуйста, родной, потерпи ещё немного.       Он расправляет крыло, аккуратно и бережно, вызывая шипение, переходящее в стон.       Я знаю, дорогой. Прости.       Он сращивает кости, восстанавливает кровеносные сосуды, возвращает вырванные перья.       По три головы за каждое. Они мне заплатят. Обещаю.       Его благодать жжёт огненным мечом, воздух пропитан запахами раскалённого металла и ладана. Кроули стонет безостановочно, срывая горло, содрогаясь всем тонким худым телом, протыкая острыми ногтями обивку дивана. Под его кожей лава и адское пламя, и они жгут Азирафаэля, стоит только неосторожно коснуться пальцами.       Уходит время. Много времени. Сыпятся где-то в клепсидру пески Намиб, Негев и Атакамы, высыпаются до последней песчинки, прежде чем ангел проводит рукой по гладким глянцевым перьям, сухим и горячим. Его ладони бережно сворачивают два угольно-чёрных крыла, помогая им исчезнуть в складке пространства. Кроули издаёт глухой протяжный стон, совершенно другой по тональности. Азирафаэль склоняется вперёд, скользит пальцами по обжигающей       лава и адское пламя коже к правому плечу.       Кроули вскидывает голову, резко, почти испуганно, хрипит сорванным чужим голосом:       – Ангел, не нужно!       – Замолчи, Кроули.       ты прекрасен, Кроули, ты даже понятия не имеешь, насколько ты прекрасен, никаких слов в мире, никогда…       Он склоняется совсем близко, быстрее, чем сорванное горло демона способно выдавить ещё один звук, прикасается губами к пылающему чёрному контуру, вышибает из Кроули новый стон.       У лилиеновского ангела металлический привкус крови, привкус боли, благодати, пламени, сандалового дерева. Привкус кожи Кроули, горячей и влажной.       – Азирафаэль, – хрипит у самого уха, даже слышать это больно, – что ты творишь, чёрт…       – ...возьми, – шепчет в ответ Азирафаэль ангелу с закрытыми глазами, со склонённой на рукоять меча головой. – Забирай, Кроули. Забери целиком, полностью, навсегда забирай.       Тонкое пылающее тело под ним изворачивается с неожиданной       змеиной ловкостью, в глазах не осталось ничего земного – они затоплены ситиноброй, кипрской умброй, ауреолином, – всеми возможными       прекрасными названиями жёлтого, придуманными человечеством. Азирафаэль успевает накрыть чёрный узор ладонью, прежде чем Кроули мазнёт плечом по шершавой диванной обивке и снова зашипит от боли. Лилиеновский ангел обжигает тонкую кожу, но Азирафаэль только рад этому.       Давно ведь нужно было это сделать, забирай, забери, дорогой, навсегда, насовсем. Пожалуйста.       Его ладонь зажата между пылающим тяжёлым телом и продавленным диваном. Он не может       не хочет отстраниться, чтобы сесть ровно. Так и замирает в неудобной позе, склонившись к демону неприлично       да к Дьяволу все приличия, столько лет хотел этого близко.       Кроули смотрит недоверчиво, выискивает подвох, выискивает, что сделал не так, где оступился, почему именно сейчас. У него список проверочных вопросов толще переписи Александрийской библиотеки. Его сомнения раздирают когтями, как он – обивку дивана, того и гляди одни ошмётки останутся.       Пойдут клочки по закоулочкам, семь железных сапог износить, чтобы все собрать.       Но ангел и это сделал бы.       – Прекрати, Кроули, – говорит Азирафаэль, кладёт свободную руку ему на грудь, чувствует дрожь. Прорези чёрных зрачков шевелятся, словно живут своей отдельной жизнью. Две крошечные чёрные дыры прямиком в душу       которой нет Кроули.       Было бы куда отступить, но на диване никуда не денешься, ангел знает, и Кроули это знает. Потому глаза такие дикие и испуганные. – Я люблю тебя. Всегда любил. Только духу не хватало раньше сказать, и это не делает мне чести.       Скажи, скажи мне, что я прав, что не ошибся, что подобрал слова правильно, что это правильные слова. Сделай хоть что-то, пожалуйста, перестань смотреть на меня, будто я ожившее божество, я же всего-лишь чёртов ангел.       Очень хреновый ангел, оказывается.       – Азирафаэль, – низкий хриплый голос, как дежа-вю       у Вселенной странное чувство юмора.       Кроули подаётся вперёд, хотя между ними расстояния – на один вдох густого, раскалённого воздуха. И этот воздух достаётся его лёгким, исчезая между искусанных губ, прикасающихся к ангельским. Очень осторожно, бережно,       не по-кроулевски.       Кроули на шестьдесят процентов состоит из сладострастия, ещё сорок в нём похоти, наглости, адского пламени и, оказывается, нежности, припрятанной на самом дне.       Кроули мог бы захватывать, кусаться, вылизывать, а он едва касается, как мраморной статуи, будто боится сломать. У Азирафаэля от этого благостная горечь стекает на язык.       Я был таким идиотом, дорогой, слепым, глухим, столько лет, столько ночей, столько часов. Простишь ли ты меня?       Сможешь ли ты хоть когда-нибудь меня простить?       Кажется, у него слезы дрожат на светлых ресницах, а во рту горько и солоно. Он обнимает демона, тканью к коже, тонет в жаре тонкого тела, жилистых рук, ненасытного рта,       по-ангельски нежного. Воздух вокруг идёт едва заметной рябью, вибрирует, отдаваясь покалыванием в кончиках пальцев.       Как будто испил раскалённого пламени с твоих ладоней.       – Ты лучшее, что есть в моей жизни, керув, – Кроули перекладывает эти слова со своего языка Азирафаэлю в рот, как зёрна граната. – Всю мою жизнь. Азирафаэль – свет очей моих, свет жизни моей.       Это больнее, чем сломанные крылья, больнее, чем знание, что мир закончится, рано или поздно. Больнее пожара в книжной лавке, отсутствия Азирафаэля рядом.       Кроули больно произносить правду. Он демон, он не может любить, не должен, не положено.       Но он любит.       И эта любовь страшнее войны.