После гибели не мсти

Яэ Мико смотрит на него свысока, улыбаясь, словно добрая тётушка, и сверкая глазами, словно собирается напасть. — Куникузуши. — Здравствуй. Она улыбалась. А он просто знал, о чём там бродят мысли в её голове. Не все, он разбирал лишь конкретные, будто это были его собственные мысли, неряшливые и самобичевательские. За такие хотелось только врезать, налететь со всей силы с ножом или по-детски стянуть с ноги сандалию и кинуть так, чтобы точно промахнуться. Яэ Мико движется, словно она здесь главная, словно она одновременно в отпуске, словно ей на всё плевать и она держит всё под контролем. Она стучит каблуками так мягко по полу, так жёстко по нервам, но Скарамучча смотрит спокойно, ему не важно, он готов и к драке, и к побегу. А руки предательски потеют, глаза отводятся. Он должен собраться и хотя бы притвориться, что его не волнует её появление. Яэ Мико опускается на колени рядом с лежащим без сознания телом, сейчас будто беззащитна, у Скарамуччи к голове приливает кровь, к рукам будто тоже, ещё больше, чем раньше, а ноги еле держатся, чтобы не побежать. Сейчас, сейчас, сейчас! Если убить сейчас, то будет проще потом, проще действовать, а значит — надо сейчас. — Тебе же не это нужно, — вдруг произносит она. Бурлящая кровь не успокаивается в миг, она леденеет будто, отвратительно. Яэ Мико гладит ладонью по золотой макушке, её глаз не видно вовсе, лишь уголки лёгкой улыбки разъезжаются будто дальше. — Правда, Куникузуши? — Что не это? — Не делай вид, что не понимаешь, — она убирает руку и поднимается. — Ты уже давно не безвольная игрушка без собственных желаний. Ты умный, Куникузуши. — Я должен Вас поблагодарить? — Да, это был комплимент. — Прошу простить, не буду. Она должна сказать что-то ещё. Что ты здесь делаешь, зачем тебе этот парень, где ты был до этого, или, ну, проваливай. Что угодно, но она молча смотрит. Скарамучча думает, что это какое-то испытание. Скарамучча вспоминает, что его не «испытывали» уже лет двести. А ещё Скарамучче это всё совсем не нравится. Он забывает обо всём, о чём мог думать в тот миг, когда вспышкой перед глазами в ладони рядом блестит странной формы фигурка, имеющая то, что Скарамучча искал. «Тебе нужно это». Она этого не говорит. Скарамучча встречает рассвет на берегу моря. Скрываться сложно. Он чувствует себя вновь тем самым, кем был раньше, почти ребёнком. Только никто его, как ребёнка неосознанного не воспринимал, они считали, что если уж не восемнадцать, то шестнадцать точно должно быть. И когда Скарамучча еле-еле слова выговаривал на него смотрели, как на больного, и когда падал на ровном совершенно месте. Неприятно вспоминать моменты слабости, будто пороки. На ошибках учатся, говорили они, Скарамучча научился воровать, бить всех, кто пытается затем ворованное отобрать, держать ровно спину и смотреть в глаза человеку, пока тот сам взгляд не отведёт. Скарамучча научился прятаться. На деревьях и в кустах, по углам в чужих домах, под прилавком магазинов и коробках в кораблях. Последнее было… Скарамучча невольно вздыхает, всё, что было, проносится в голове быстро слишком, что-то сразу забываясь, на большем даже не задерживаясь, было и ладно. Он всегда подсознательно знал, что попасть в фатуи — худшее, что могло с ним произойти, сам же себя уверял, что иначе бы так и остался чудным мальчиком, что двигается странно и резко, что говорит непонятно. Он почему-то искренне скучал по тем временам, не мысленно, на уровне загнанных в клетку чувств, зарывая те где-то на уровне сердца. Не давая им выбраться в полной мере, но не убивая на корню. Солнце в Инадзуме казалось до боли родным, хотя в Снежной оно было таким же. Там оно жёстче, шутит сам себе Скарамучча, падает ровными линиями, а зимой глаза слепит до боли. До боли разрывает чувство непонятости самого себя, отчего бы взятие в фатуи было худшим, отчего неплохим, отчего считать его лучшим. Отчего сразу всплывает взгляд лазурных глаз, смех непристойный и удивление неподдельное. «Не знал, что тут людей и помладше принимают, они на меня-то косились, даже боюсь представить, что ты пережил». Бойтесь представить, что пережил этот тип после подобных слов. Ему в радость конечно, сидеть и перевязывать бинтами руки, вечно вытирая ладонью кровь из носа, она лилась в рот, капала на одежду и пол. Он улыбался так, будто ничего не произошло. Неожиданно очень довольный и совсем не выдающий своих расстроенных чувств, будто их не было. А их и в действительности не было совсем. Или были, но даже не на себя, не на паренька рядом и не на ситуацию. Были сами по себе, преследуя каждое движение. Были и хуй с ними. «Так сколько тебе, — вдруг заговорил он снова. — Пятнадцать?» Родной, такой родной край, такой родной парень. У Скарамуччи нежности на одну небольшую деревеньку — это много. У него — на город, страну, весь чёртов Тейват. В нём утопать хочется. Скарамучча опять смеётся. Ну, вы понимаете, тонуть, вода, лазурь и тонуть. Он смеётся и не до смеха ему вовсе, потому что рвота подступает к горлу, потому что рука, предмет сжимающая, горит ожогом степени так третьей. Он получил то, что хотел, не повеселившись ни разу, цирк свой лишь начав, так беспардонно его прервав. Он скучает. Это больнее ожога, это больнее яда, это больнее осознания. Рассвет ведёт за собой чужие глаза, голоса, следы на песке. Рыбаки, зевая, гонят жаворонков-детей бегать по деревенским дорогам, сами садясь за работу. Голоса, голоса, голоса. Радостные, уставшие, женские, мужские, молодые, старые, всё не те, не те, не те. Скарамучча хочет их заглушить, он может. Теперь может. Потому что рука горит. У него так же сердце загорится. Он готов всё уничтожить вокруг, этих людей, этот остров, Тейват… Он молча смотрит вдаль, солнце красным по воде уже не мажет. Он действительно наслаждается тем, что ненавидит. Тем, кого любит. Он на статуе. Прямо на самой вершине, свесив ноги и уже потеряв где-то сандалии. Теперь закат. Отразившиеся в сердце чем-то колким, прошлое его съело. Он снова бегал, как дурак, и воровал данго. Люди, продавцы, дети и их родители, да даже родители родителей: они же все сменились поколениями раза три точно. А всё такие же. Инадзумовские. Скарамучча точно это знает, он их просто чувствует. Насколько устали, насколько рассержены, насколько же они добрые. И мужчина за прилавком с данго всё орал в след, даже догнать пытался. «Тварь! Ворюга! Бесстыдник! Убью!» И махнул рукой спустя три шага. — Слишком много безпризорников голодных развелось. — Времена тяжёлые, — вторила ему бабушка с трясущимися руками. — Разворуют всего меня, а мне чем семью кормить. — Будет тебе, один раз не жалко, ребёнок же. — Не жалко… Скарамучче хочется целоваться. И замуж. Он чувствует себя пьяным, алкоголь его не брал. Его брала кровь и чужие крики. А сейчас нечто чистое и искреннее. Он поднимается, ноги скользят и он думает, что если сейчас упадёт и разобьётся, это будет лучшим вариантом для всех. Он не падает. Он достаёт из кармана его. Оно потеряло свой блеск, что был в руках у Яэ Мико, оно обжигало настолько, что становилось холодно. Скарамучча знал, что должен делать. Знал, к чему шёл, в чём была его цель, зачем и как. Чёткий план хранился на смятом листе столетия. Но сейчас он не знал, хотел ли этого на самом деле. Но сейчас статуя под его ногами рассыпается на мелкие куски, храм рядом охватывает пламя и задремавшие стражники бьют тревогу. Скарамучча не падает. Он успевает лишь обернуться на огонь, когда уже при следующем взгляде он видит её. — Куникузуши. Её голос — лёд, глаза закрыты чёлкой, но выражение — точно мрачное. Её ауру можно описать лишь вкусом чернил и видом завядшего цветка. Место вокруг — одной сплошной Вселенной, что имеет край. Она тянется к груди. Скарамучча слепнет в момент. В следующий она умирает. Сердце, она забыла, принадлежит ему. Он успевает за одну ночь. Горят деревни, в них — заживо люди. За более серьёзными постройками ему наблюдать лень. Владения Камисато смывает океаном, храм на вершине горы стирает ветер, Цуруми покрывается таким туманом, что он режет лёгкие и заглушает крики. Остальное — не так сложно, не так важно. На остальное у Сказителя уходит щелчок пальцев. Во все его планы не входила только слепота. Это не страшно в пределах Инадзумы, здесь он не надолго. Это бесит до дрожи в масштабах мира, он не увидит, пропустит, потеряет. — Чтоб тебя, — ругается Сказитель, ощупывая ладонями камни, размером с человеческую голову. Символы, что он не знал ранее, теперь понятны как дважды-два. Он вздыхает, ему не нравится этот язык, он хуже китайского, хуже хиличурлского. Тут одна полоска и сразу пятьдесят значений и каждое имеет смысл. Смотри по обычному словарю, обнаружишь лишь «право», «лево» и «наверх». Будь Богом и пойми, почему люди уже миллионы лет назад поняли, зачем живут. Каждый чёртов изгиб имеет смысл. Сказителю хочется выть, насколько эти загадки лёгкие в решении, и насколько сложные в осознании. Он медленно проходит в прохладное помещение. Прямо за ним резкий тяжёлый звук — закрылась дверь. Это место. Оно страшнее Вселенной Райден и важнее уничтоженного Каэнри'ах. Здесь точно что-то есть, что неизвестно не то, что Архонтам, самой Селестии. Тут жил некто простой Он и Он знал всё. Именно из-за Него древние люди что-то поняли, что-то старались донести через эти символы. Он не говорил, не дышал, Его нельзя увидеть или услышать, Его можно лишь почувствовать. Сказитель чувствовал, ему более ничего и не оставалось, кроме как чувствовать. Это был не Он. Не-Он мешал. От не-Его нужно было избавляться. Сказителю не нужно было делать практически ничего, Сказитель слышал чей-то рёв, направлял туда взор и комната снова погружалась в секудное молчание, пока с хрустом не открывалась следующая дверь. Не-Он превратился в не-Они. Сказитель не мог понять, сколько их. Аура шла как от четверых, но нет-нет четвёртого вовсе не было здесь, это было непонятнее ясного и страннее потери зрения. Сказитель решил, что думать об этом сейчас будет лишним. Не-Они приближались. Дверь отворилась, Сказитель даже не приступал, а не-Они уже здесь. Не-они его раздражали кошмарно, что ему впервые за последние события захотелось разрыдаться. — Не время лить слёзы, — сказал сам себе Сказитель. Он повернулся на не-Они. У не-Они закружилась голова. Не-Они не умерли. На вздох у Сказителя ушло не больше секунды, на определение точного местоположения хотя бы одного из них ещё меньше. Невидимое лезвие, острое, длинное, красовалось в теле одного из них, протыкая насквозь. Сказитель поддерживал его за талию, пока у того подгибались ноги. Лица Сказителя дотронулись чужие руки в грубых перчатках. — Скарамучча… Сказитель слышит, как падает на пол девушка, он слышит, как она кричит, хоть она и молчит. Он слышит лязг меча и обескураженный вдох нечта, что здесь быть не должно. Он резко слышит слишком много, что у него самого раскалывается голова и слабеют ноги. Молитвы, клятвы, крики, просьбы, как пишут и читают письма, как узнают правду, горько плачут и самозабвенно смеются, чьи-то стихи, рассказы и хвастливые замашки, слышит каждого человека в мире… Во всех мирах. Это Он. Голоса затихают в миг, все ради одного; — Скарамучча… Так ты правда здесь… Нет. Тишина. Нет. Скарамучча касается чужого лица. Нет. Ведёт рукой от губ, размазывая кровь изо рта по лицу. Нет. Тело на руках кашляет снова, рукав Скарамуччи тоже покрываются кровью, второй — уже давно в ней. Нет. Пальцами зарывается в копну волос, кончиками ощущая маску. Нет. — Аякс… Тело Скарамуччи охватывает такая ноющая боль, что стоять совсем не остаётся сил, он падает на тело в его же собственных руках. Он чувствует всё. Он чувствует, как сердце пронизывает металл. — Мы снова встретились, Шестой Предвестник, — голос звучит молодо и знакомо. Из груди вытаскивают меч резким движением, хлынуло разом, кровью, кашлем и слезами из невидящих век. Он отходит и поднимает с пола бессознательную девушку, удаляясь в направлении, откуда пришёл, нечто следует за ними. — Шестой Предвестник… — рвано усмехается голос из-под Скарамуччи. Он берёт его за руку, перекрещивает пальцы, греется об душу невольно. — А Педролино шутил, что я теперь Девятый. И замолкает, разжимая ладонь.