Давно пора

«Приезжай. Случилось несчастье». Сколько же уже их у тебя случилось, Тео, и помнил ли ты хоть об одном более чем пару дней? В состоянии ли ты понять, что понёс истинную утрату? И что понесли её мы? И кто мог понести такую же, скольким женщинам ты оставил по себе память не только в музыке, не только лёгким и сияющим светом в душе? Сидя в поезде и размышляя так, Джек прекрасно знал, что ничего из этого он Тео не выскажет. Просто не сможет, глядя в эти беспомощные глаза котёнка, на эти дрожащие губы – как у девочки, как в первый раз. Цветы вянут от грубых слов, дрозды не поют в клетках, а музыкантам нельзя портить не только руки. К тому же за него просила Молли. Сестрёнка, которую он сейчас оставил одну с её невыносимым горем, с ещё не преданным земле единственным сыном. Молли сильнее всех на свете. И добрее тоже – может, после Елены, но Елена уже так давно в могиле. И если там, за гробом, что-нибудь есть, то сейчас она там обнимает внука, показывает ему райские луга с небесным воинством крокусов… Джек сморгнул слёзы. Никто же не заметил? Никто и не подумает, что такой, как он, способен плакать. …А вот Тео рыдал взахлёб. Его бросили, а его редко в этом деле опережали. И он опять же был поражён, потрясён, опустошён, как в первый раз! И вот тут Джека прорвало. – Твои бы страдания да моей сестре! Ты так и не узнал же ничего, да? На личике Тео, всё таком же ангельском, нимало не повзрослевшем, проступало осознание. Но прежде всего – детская обида. – А ты откуда узнал? Неужто она на меня жаловалась? Как же Джеку сейчас хотелось оттрепать его за шкирку, как нашкодившего щенка! – Никогда. Она категорически отказывалась назвать имя своего соблазнителя. Она говорила – пусть он любил меня одну ночь, но мне этого, мол, на всю жизнь хватит, я, мол, порадовала его насколько смогла, а себя – неизмеримо больше. Да когда же вы успели-то?! О том, что всё случилось, я узнал только когда дядя выгнал Молли из дому, а тётя, как всегда, и звуком не заступилась. Сказать тебе, почему они её выгнали? Или ты не знаешь таких слов? Тео замер в ужасе. Словно его опять окружали мальчишки со зверскими лицами и липкими руками. Со странной смесью жалости и раздражения, как в те далёкие годы, не давая воли иным чувствам, Джек закончил: – Она носила ребёнка. Твоего ребёнка. Она могла умереть в родах. Что, ты никогда ещё не был виновником?.. – И что… Что с ними сталось? – Она выжила. Мы жили все вместе, а тебя не было с нами. Вчера твоего сына не стало. Его убила та самая болезнь, с которой я все последние годы веду войну. Живи с этим. Ты его никогда не видел и никогда уже не увидишь. Вот теперь Тео не мог ни рыдать, ни говорить. Только смотрел расширенными глазами. А вот Джек, к своему ужасу, чувствовал, как его сносит волной ярости, которую не обуздать. Он встряхнул Тео. Прошипел ему в лицо: – То, что ты сделал Молли, непростительно. Но ты и меня сделал дядей! Ты превращаешь меня в моего дядю! Ты не знаешь, что пробуждаешь! В первые мгновения Тео позволял себя трясти, будто был тряпичной куклой. А потом сам вцепился в плечи Джека, обвил его шею руками. И всё смотрел, смотрел, как в школе, почти в детстве, тем взглядом, с каким дарил Джеку цветы. Молил о защите. Только сейчас – от самого же Джека. И вот что теперь? Отпихнуть его, швырнуть о стену? Нельзя, надо взять себя в руки и… И что? …Нет, всё-таки Джек себя не контролировал. Опомнился, уже вовсю целуя Тео в губы – жёстко, напористо. А тот ничуть не сопротивлялся, льнул теснее и отвечал. Наконец Джек смог остановиться. Открыл глаза. Дрогнули и ресницы Тео. – А знаешь, – выдохнул мальчишка, – это давно надо было сделать! Много-много лет назад! А ты только додумался, а мне тут буквально вчера сказали – если у тебя такое море женщин, значит, на самом деле тебе нужна не женщина. Вот та барышня и сказала, из-за которой я рыдал. Сказал бы мужчина – я бы испугался и в угол забился бы, а… – Хватит болтать! Я никогда тебя не прощу, бестолочь мелкая, но это и правда надо было сделать ещё давно. По крайней мере, меня ты не сможешь сделать ещё несчастнее. И забыть не сможешь тоже.