Слишком много лжи в одной маленькой комнате

Ближе к утру идет дождь — монотонный, серый, совсем не грозовой; порывами ветра забирается в комнату сквозь опрометчиво приоткрытое окно, стучит по стеклу как по сердцу, холодными, сонными каплями. В таких дождях по утрам, наверное, есть особая магия, обостряющая все до невыносимости — иначе почему такой холодной и неуютной ей сегодня кажется постель, когда Кэйя почти бесшумно откидывает одеяло и встает. В груди почему-то щемит от странной, навалившейся разом тоски так что плакать хочется, она чувствует себя больной, усталой и потерявшейся в чужом мире, чужом доме, в чужой постели… За мгновение — снова особенно, невыносимо одинокой, почти как в тот момент, когда едва обретенный вновь брат отвернулся от нее и оставил посреди развалин и в трещинах. А у Кэйи как будто внутренний будильник всегда срабатывает перед рассветом. Нет, конечно, он не сбегает, чтобы сделать вид что ничего не было и после даже не улыбнуться друг другу; Люмин всегда остается записка с парой игривых фраз, или тонкий цветок из нетающего льда вроде тех что в ее волосах, забавные, милые мелочи. Но до утра Кэйя не остается. Это что-то вроде правила которое она честно пытается уважать, потому что и так позволила себе слишком многое, и обычно лишь смотрит из-под ресниц как он одевается и уходит, и никогда не скажет вслух что знает — уходя, он осторожно, почти невесомо губами касается ее волос. Но сегодня этот серый, монотонный какой-то дождь каплями прямо по сердцу, и одолжившая ей ключи от дома Мона вернется из поездки в Ли Юэ только завтра, а Паймон мирно спит в их снятой в гостинице комнате… — Тебе не обязательно уходить сейчас, знаешь? — не выдерживает все же Люмин, пока он собирает разбросанную по комнате одежду: полуголый, босой, с нестянутыми еще в хвост волосами. — Через час встреча, которую отменить или перенести нельзя. Прости, моя прекрасная. — Ты плохой лжец, — без обиды смотрит она ему в спину, кутает в остывшее одеяло плечи от сквозняка и ничуть не хуже умеет прятаться за иронией и сарказмом. — Не понимаю как тебе удается морочить столько лет жителей этого города. Впрочем, они и бога ищут в храмах и статуях, когда он совсем не там… Без всякой попытки оправдаться Кэйя пожимает плечами. — Может, я репутацию берегу. — Мою? — Свою, — бросает он на нее насмешливый взгляд, присев на край постели чтоб натянуть высокие сапоги. — Не хочу чтоб какой-нибудь душный зануда вроде Дилюка доставал потом бубнением и называл совратителем юных невинных дев. — Это мастер Дилюк-то? — безмятежно зевает Люмин, прикрыв рот ладошкой, и бросает ответную шпильку как мяч. — Он скорее достанет кулаком в лицо, если сочтет нужным, чем будет тратить время на проповеди. Да и мы уже вроде выяснили что я не так юна как кажусь. И точно не невинна. Одеяло сползает с нее, когда она легко касается губами его плеча рядом со старым шрамом. — Грязный прием, — Кэйя выпрямляется, напряженной становится спина. — Было у кого поднабраться. Поцелуи рядом со свежими следами ее ногтей на его смуглой коже снимают ледяную броню не хуже осколков алого кварца. Едва заметно он наклоняет голову, не запрещая ей делать и брать все что хочется, и от этого грусть дождем по сердцу становится невыносимой. Люмин ведь случалось и прежде знать любовь на вкус — все же она еще слишком молода и слишком еще любопытна чтоб не попробовать хоть понарошку, хоть не всерьез. Не касаясь по-настоящему сердца и сердцем — причинять боль звездной страннице совсем не по душе; не по ней быть как те злые феи из сказок других миров, что увлекают путников за собой как игрушек и однажды выбрасывают их на обочину, пустых и зачарованных, едва надоест. Но однажды они с насмешливым, блестящим как твердый осколок льда капитаном невидимой кавалерии случайно коснулись друг друга болью, ранами, безднами и не смогли уже отказаться, и теперь в попытке хоть чуть-чуть заживить свое собственное она выманивает кусок за куском его сердца, присваивает как драгоценности или колючие осколки льда, и не может остановиться, и ненавидит себя немного, потому что берет взаймы то, что в целости вернуть будет уже невозможно, когда время придет прощаться и платить по счетам. Осколки чужого сердца обжигают ладони морозом, больно режут пальцы острыми гранями — а отпустить все равно не выходит. Как ни старайся. Наверное, она не слишком усердно старается. За окном тяжелыми шагами проходит патруль. Ветер больно бьет каплями по стеклу как по сердцу, уже слишком пошедшему трещинами; холодное, серое утро в холодной и чужой как сам этот мир постели, и Люмин вдруг не выдерживает, Люмин ломается, разбиваясь дождем на кусочки. «Останься», — молча просит Люмин, утыкаясь лбом между его лопаток. Прижимает руки к его груди в отчаянной попытке успокоить себя чужим сердцебиением — так же молча одной своей Кэйя накрывает сразу обе ее ладони; у него прохладные пальцы, но сейчас кажется — во всех изведанных ей мирах не найти ничего теплее. Уступает ей еще один раз — еще одним осколком сердца, которое Люмин принимает жадно, отдает взамен все что может и совсем не торопится возвращать. Люмин сворачивается калачиком в его руках, кончиками пальцев неумело, влюбленно и нежно рисует узоры на смуглой коже предплечий, и глядя в перекрестье потемневших от времени потолочных балок чужого дома вдруг на мгновение представляет себе дом, где нашлось бы место для Паймон и для Итэра — прежнего; место для тепла, для любви и для смеха. Выдуманный, несбыточный дом, куда можно возвращаться из самых дальних и невероятных миров и никогда не чувствовать себя запертой в нем как в клетке. Несбыточный, чуждый прежде порыв, впервые за сотни изведанных ей миров не пугающий до озноба. Сквозь монотонный, серый шелест дождя за окном Люмин чувствует себя почти целой сегодня. Может в холодных дождях и теплых объятиях по утрам и впрямь есть какая-то магия.