Руки под рёбрами

Я — как пена, бросающаяся к подножию скал, как лунный луч: то в жестянку стрельнет, то в колючку осота, то в остов обглоданной лодки. Меня кружит в пустоте, швыряет, как лист бумаги по слепому коридору, и надо цепляться за стенку, чтобы не унесло. (Вирджиния Вулф «Волны»)      

             Это почти невыносимо. Почти — потому что Эндрю ещё жив, ещё…жив. И будет. Ему только необходимо немного времени, было бы хорошо, пожертвуй ему кто-нибудь своё, словно кусок хлеба бездомной собаке. И он, если честно, знает, кто ему весь мир к ногам положить сможет, время остановить и зализать все раны. Но Эндрю никогда не станет просить, а уж тем более — дарить что-то взамен. Самый дорогой подарок, который он может подарить Нилу — уйти. Из комнаты, из дома, из жизни.       Неужели он всегда был таким слабым? Определенно, нет.       Он смотрит в календарь и про себя отмечает, что всё только начинается. Первый день, а впереди — хуже, с каждой секундой и каждым часом будет становиться плохо. Невыносимо даже ждать, когда отключит полностью. Словно смотреть на песчинки, которые катятся, так мучительно долго, через горлышко песочных часов.       Мозг такая штука — капризная, чуть что — сразу дезамбалаж. Чувство схожее с незапланированным переездом, только из тебя будто душа эмигрирует. Куда — непонятно. Но как только нагуляется, то придёт обратно, замученная и разбитая вдребезги, а Эндрю снова примет её, сделает вид будто не замечал отсутствия и начнёт снова трудиться, пока она в очередной раз не решит прогуляться на воле. Так себе обычно объясняет это блондин. Сколько не старайся работать над собой, всё равно придёт день, когда всё сделанное обратится прахом. И твои демоны выберутся наружу.       Эндрю бы закурил, пока ждёт. В одиночестве, холоде и печали. Поджав колени к груди в углу кухни. Только сигареты в комнате, а там — страшно. Там призраки прошлой ночи, там поцелуи, прикосновения, там — что-то неведомо тёплое, почти горячее, обжигающее, там, чёрт возьми, следы Нила. Заставляет задыхаться. Снова Эндрю всё портит. Всегда так. Нил просто не сможет привыкнуть. Нил даже попросту не достоин привыкать к этому, он достоин здорового партнёра, которого не будет выбрасывать из жизни, который сможет, не раздумывая, сказать ему о его красоте, необыкновенности, сможет быть открытым и искренним, сможет признаться в любви. Они будут работать над отношениями и в конце концов построят счастливое семейное гнёздышко.       А Миньярд, судя по всему, — не для этого. Он, кажется, родился для одиночества. Всё его друзья — тени и невидимые демоны. Он просто не сможет выползти из своей норы. Из своего королевства дураков.       Нож выглядит очень привлекательно, словно кричит, желает быть использованным, словно жаждет порезать тонкую белую кожу, оставить свои следы, перекрывая невидимые поцелуи Нила, забирая себе, отвоёвывая своё. Эндрю как ошпаренный бежит в ванную, запираясь на защелку. Хорошо, что Нила нет дома, очень хорошо, что он не видит этого. Он бы подумал…а что бы он подумал? Будто Эндрю может залезть к нему в голову. Будто Эндрю спросит когда-то. Наверное, стоило бы, но это выше его сил. Страх услышать что-то больное, разрывающее и так покалеченную душу.       В ванной даже бритва безопасная — ей ничего не порежешь, никого не убьешь и не покалечишь. Себя в том числе. Эндрю очень хочет охладиться, в голове жужжит и гудит, словно жуки или стрекозы. Хоть волком вой от безысходности.       Когда стало слишком холодно под ледяными струями воды, Эндрю переключил на горячую до упора. Вода сначала с ледяной переключалась на тёплую, а позже на горячую. Но не обжигающую. Жаль. Эндрю хватал воздух ртом и пытался прийти в себя. Вернуть себя в реальность, он чувствовал себя падающим, будто летел с высотки на землю и всё никак не мог разбиться. А так хотелось. Он выключает воду и думает о том, куда можно спрятаться.       Голова всё так же гудит, но пока соображает. Лишь бы ничего не натворить. Лишь бы Нил не огорчился, только ради него это нужно пережить. А потом Эндрю обязательно что-нибудь придумает. В комнате обязательно пахнет Нилом, он так или иначе вечером придёт, даже если Эндрю скажет ему убраться прочь. Но есть ещё комната. Они ещё даже не успели обсудить, чья она будет, там только кровать и пустой шкаф, на полке, разве что, лежит какая-то не разобранная маленькая коробочка. Он даже не помнит, что внутри. Мгновенно принимает решение уйти туда прямо сейчас, напяливает на своё мокрое тело растянутую серую футболку. Не свою — Нила, она лежала в стиральной машинке грязная — единственное напоминание, что Эндрю ещё тут. Пахнет потом и гелем для душа, но даже это, брезгливого Миньярда, не волнует.       Он забирается под нетронутое одеяло, укутываясь с головой, и старается отключиться, жмурится сильно и зажимается в убогий клубок, будто подобная поза сможет его спасти. Наверное, поэтому Нил спит именно так. Прячется от ночных демонов. Он задыхается, правда задыхается, слышит сердце, которое бьётся через раз, но так сильно — до тошноты. Та-ак сильно. Рёбра переламывает в порошок, а Эндрю снова выкидывает из сонного состояния — резко, но недостаточно, чтобы встать с кровати или хотя бы перевернуться. Его бросает — то в жар, будто в раскалённый котёл, то в режущий холод. Лишь бы пережить. Ради Нила, помнишь, Эндрю? Только ради него.       Он слышит как хлопает входная дверь, слышит голос Нила, но не может побороть себя. Ему так жаль. Слышит свой собственный голос, который режет по ушам, говорит Нилу оставить его в покое. Будто видит испуг Нила, но ничего не может поделать. А Нил умный мальчик, чтобы уйти без вопросов, достаточно умён, чтобы понять, что Эндрю, пока что, помощь не нужна.       Но пока сердце ещё бьётся, Эндрю будет бороться, он обязательно придёт в себя.       Он точно не скажет, почему его из холодного пота вытащил звонок в квартиру. Такой надоедливый и зудящий, что блондин предположил, что может, на самом деле, сейчас убить. Он находит телефон на другой стороне кровати, помнит, что Нил сказал позвонить если что-то случится и положил его туда. Заряженный. Какая ирония: Нил Джостен заряжает телефон для Миньярда, а не наоборот. Шесть дней прошло — это Эндрю видит в календаре. Он пытался напялить на себя какие-то штаны, не особо торопясь, возможно предполагая, что нежданный гость уйдет. Но этого не случилось, в квартиру продолжали звонить. Кэр на пороге он видеть совсем не ожидал.       — Здравствуй, мой хороший, — щебечет женщина, как только Эндрю открывает ей дверь. Она сжимает в руках глубокую тарелку, прикрытую полотенцем.       Эндрю смотрит на неё нечитаемым взглядом и всей душой желает закрыть эту тупую дверь, потому что с ней ему общаться точно не хотелось.       — Пустишь? Я пирожки принесла. Представляешь, напекла целую гору, а сама не управлюсь, вы-то с Нилом точно вдвоём быстро мне поможете. Да? — она приподнимается на носочках и снова встаёт на пятки, будто маленькая девочка. Её выдают только седые волосы и морщины на лице.       — Эй? Выглядишь будто белены объелся, — она очень необдуманно берёт его за запястье одной рукой, придерживая тарелку другой, — Ох, мальчик мой! У тебя же температура! — она усаживает его на стул посреди кухни, а сама опускает тарелку на стол, совершенно забывая зачем пришла:       — Ну-ка дай сюда, — она прикладывается губами к его лбу и Эндрю ловит оцепенение. Что она делает?       — Сейчас мы тебя на ноги поставим! Молоко с мёдом и в одеяло, градусник есть?       — Я молоко не пью, — только и может пробубнить блондин. И это, кстати, правда.              — Прекрасно, — взмахнула руками, — Пошли! — она схватила Эндрю за руку, и поволокла за собой как мешок с картошкой к себе на этаж. Он решил, что успеет ей нагрубить и отказаться, но чуть…позже. Правда же?       Её квартира как капля воды похожа на их с Нилом, не считая пряного запаха и кучи безделушек на полках. Большинство заполнены фотографиями: этих людей Эндрю не знает — оно и понятно, но ни на одной нет её самой. Его привлекает вязаная кукла, а рядом стопка старых пожелтевших бумаг, будто каких-то писем.       Кэр сбегала за одеялом, укутав Эндрю с головой, вытолкала того с коридора в зал, усадила у старого телевизора на диван и оставила.       Атмосфера наполнена одиночеством, но не привычным, Эндрю ощущал совсем не то всю эту неделю, это одиночество — приятное, словно нажитое годами, пропитанное полным душевным покоем, целостности памяти и настоящего. Обволакивающе теплое и домашнее.       — Вот, — вручает в руки тёплую кружку, — Пей! — Эндрю вдыхает аромат мёда, смешанный с молоком, а на поверхности плавает отвратительная пенка. Он вспоминает чай, который ему делал Нил, получая отказ каждый раз. Он сейчас всё бы отдал за кружку чая, а не молока с пенкой. Но всё же пьёт, убеждая себя в правильности своего поступка. Она кладёт ему в руку таблетку и подмигивает.       — Народные средства — хорошо, но мы же не в каменном веке! — плюхаясь рядом, укладывает пухленькие ладошки на коленки и улыбается:        — Ну, рассказывай, — спрашивает Кэр, будто лучшая подружка, покачиваясь и ожидая ответа…       — Что? — растерянно глянул на неё, сжимая кружку в руках. Этого только не хватало…       — Подружка бросила?       — Как Вы пришли к этому выводу?       — Я старушка конечно, но не глупая! Все болезни в вашем возрасте из-за разбитого сердца! — утверждает она с подозрительно серьёзным видом. Серьезно что-ли?       — Я в твоё время столько мальчишечьих сердец разбила! — продолжает, — Ох, времена были. А сейчас что? Кому я нужна такая беззубая, да седая? Хотя и раньше никому не нужна была, слишком проблемная, — вздыхает, и Эндрю мысленно благодарит, что ей куда интереснее рассказывать, чем слушать.       — Что это значит?       — Говорю же: ни один паренёк меня покорить не смог. Только время тратили и деньжищи, а я словно стена непробиваемая. Только один смог, и то — старый пень. Умер раньше меня, представляешь?! Предатель. Предпочитаю думать, что это меня так природа наказала за характер. Гадюка ещё та была, столько крови у него выпила.       Она приподнялась с дивана и ушла в коридор, когда вернулась в её руках были те самые пожелтевшие листы, вложив в руки Эндрю эту стопку, она продолжила:       — Вот — смотри! Писал мне с армии, целых два года. Думаешь я хоть на одно ответила? Нет, конечно! А потом всё равно жил со мной — чудачкой. Потому что любил меня, словно безумец.       Она что-то говорила и дальше, но Эндрю её больше не слушал, он читал. Целая стопка слов, размашистых букв, потекших чернил, стихов, слегка глупых и наивных, ошеломляюще ласковые признания и просто чувства. И всё только ей одной. Это всё оканчивается одной фотографией, потрёпанной временем и постоянными щупаньями старческими пальцами, в этом Эндрю был уверен. Он тоже ни за что бы не отпустил такую любовь.       Не отпустил бы?       — Я ему говорила, что игра не стоит свеч. Всё без толку, пытался больше и больше. Я и влюбилась. Оказывается, некоторым людям не нужны подарки и громкие слова, не нужно внимание, только рядом быть и любить. А любовь она чувствуется, даже если не говоришь. Её невозможно не заметить, поверь мне. Иногда предпочитаю думать, что мы просто оба сумасшедшие. Но нашли же друг друга, два сумасшедших человека. Судьба, наверное, — она мечтательно вздыхает.       Эндрю ей верит почему-то, отчего-то слушает и впитывает. Такую любовь он и почувствовал в квартире, даже после смерти, она продолжает витать в воздухе. Даже самого одинокого человека заполнит теплом и верностью. Такая любовь не умирает.       — Ну так что там с подружкой? Будешь её добиваться?       — Это не девушка.       — Тогда не вижу поводов так убиваться! — Эндрю даже усмехнулся от абсурдности всей ситуации.       Может она и права?

***

      После нескольких часов проведённых у Кэр, стало тепло, стало уютно и вообще — лучше. Эндрю будто задышал полной грудью. Сейчас — по-настоящему. Ему впервые захотелось создать что-то своё, такой же уют как у женщины. Он понял кое-что, по-настоящему важное — счастье нужно создавать самому, а не пытаться его понять или найти. Потому что его не существует в той материи, которую вообразили себе люди. Это чистый лист, который только и стоит заполнить разными цветами. Наставить своих отпечатков и хранить.       Жизнь казалась такой сложной, но на самом деле, — вот она — чистый лист. А ты горе-художник, сам создающий себе проблемы.       Эндрю пришёл к выводу, что всё это время ждал у моря непогоды и сам её на себя навлёк, а стоило только принять тот факт, что тебе в руки положили пластилин, а ты вместо того, что бы создать что-то своё, слепил трагедию. Иногда, счастье само лезет в руки, а ты не в состоянии его принять.       Невыносимо уродливая правда.       В гостиной на диване, в собственной квартире, которая успела стать родной, — самое место для ожиданий. Эндрю уставился на стену и тихо-тихо сидит, слушает тиканье часов, которые показывают вот-вот скорое прибытие Нила. И правда: Нил заходит тихо, но грузно, будто несёт на себе целую тонну вселенской печали.       Эндрю чувствует удар под дых. Он как всегда эгоистичен, как всегда…а Нил, наверное, себя винит во всём. Эх…       — Привет, — тихо, полушепотом Нил опускается у дивана на колени, устало выдыхая.       — Привет, — Эндрю, вероятно, впервые на это глупое приветствие отвечает. Раньше казалось, что «привет» — слишком по-простому – скользко и бессмысленно.       — Я купил торт. Глупо, наверное, но сладости всегда помогают.       — Ты что, сидишь на сайте молодых мамочек?       — Если бы, — он наклоняется, чтобы оставить поцелуй на большом пальце ноги Эндрю, потому что только туда и дотягивается, и поднимает отчаянный виноватый взгляд.       — Прекрати.       — Что прекратить?       — Ты ни в чем не виноват, — выдыхает Эндрю и трёт переносицу.       — А кто виноват?       — Никто. Мы с Би просто надеялись, что в этот раз я справлюсь.       — С тобой уже было такое?       — Много раз. Это все следствие. Иногда мозг так разгружается.       — Сейчас тебе лучше?       — Нет.       — Но ты уже разговариваешь.       — Я это делаю потому, что ты не заслуживаешь молчания, и я пойму, если ты… не захочешь больше, — сомневается, продолжая говорить, но он не остановится, пока не расскажет всё. Пора перестать быть эгоистом. Нил такого не заслуживает.       — Что не захочу?       — Иметь со мной дело, — Эндрю подбирает извилистые слова, побаиваясь говорить настолько прямо, насколько нужно. На самом деле, он просто боится слова «отношения», а особенно в контексте — не захочешь больше со мной строить отношения.       — …Эндрю… — Нил хмурится, понимая, к чему ведет блондин, — Я не ради того, чтобы тебя бросить остался. И живу не ради того, чтобы, когда мне наскучит, уйти. По-моему, я дал это понять? Если я решил… то есть… если я сказал «да», то это навсегда. Захочешь от меня избавиться, я найду и утащу тебя вместе с собой. Посмотри на меня. Мы столько всего пережили, неужели с этим не справимся?       — Ох, блять, Джостен. Как романтично, — хрипло посмеивается Эндрю, и в Ниле это откликается настоящим ласковым пламенем.       — Перестарался? — улыбается Нил.       — Слегка, — блондин тоже одаривает его улыбкой, может слегка натянутой, но всё же. Он продолжает:       — Когда я сказал, что ты не захочешь больше быть со мной, я был полностью серьёзен. Твой темп жизни отличается от моего, ты резво передвигаешься, а мне иногда нужно время, как сейчас, мне нужны паузы, чтобы отдохнуть и набраться ресурсов, я не поспеваю за тобой. Однажды тебе надоест.       — Давай поговорим об этом «однажды», когда оно настанет? Сколько времени уже прошло? Ещё ни разу не усомнился в своём решении. Я готов останавливаться столько, сколько скажешь и мой темп небыстрый, мы идём нога в ногу, и как только попросишь – я остановлюсь и буду стоять столько, сколько потребуется тебе. Разве сейчас я не рядом? Эндрю, слышишь? Я больше не вру, это — чистая правда и ты знаешь.       — Да.       — Что-то ещё?       — У нас с Би была методика для моего понимания «человеческих» чувств, сейчас я снова не могу в них разобраться и дать хоть какое-то разумное объяснение, поэтому завтра она будет делать это сама.       — Она снова посадит тебя на таблетки?       — Нет, но это куда хуже. Возможно меня выбросит на несколько недель. Это трудоёмкий процесс.       — Но ты справишься?       — Конечно, как и всегда, — уверяет его Эндрю, подхватывая холодные пальцы парня, переплетая со своими. Нил всё так же сидит на полу, в куртке и с повязанным шарфом вокруг шеи.       — Что я могу сделать?       — Иди сюда, поцелуй меня, — Эндрю зарывается в его лохматых рыжих волосах пальцами, пока тот забирается на диван, устраиваясь между его ног. Оставляет невесомый поцелуй в уголке губ и ластится, словно кот, укладывается под Нила, мнёт пальцами шею парня, потом забирается под шарф, развязывает аккуратно, откидывая в сторону. Целует шею, пробирается пальцами под куртку, пытаясь снять.       — Уверен? — Нил буквально задыхается, дышит тяжело и неуклюже, цепляется то за талию, то за бедра, будто пёс ненасытный. Но лишнего себе не позволяет – только поглаживания и поцелуи в скулу, губы, щеки. Везде, где достаёт.       — Думаю с завтрашнего дня у меня не будет на это сил и желания. Поэтому не тупи, бери пока дают. Потом поедим твой дурацкий торт, а сейчас займись мной, Нил. Нилу повторять не нужно, и сомневаться в решении Эндрю он не станет. Он позволяет Эндрю стянуть с себя куртку, пока пробирается прохладными ладошками под растянутый домашний свитер. Он даже жалеет, что блондин снял его футболку, в которой провалялся всю неделю. От Нила, как и обычно, пахнет улицей и сыростью, приятной сыростью, почти драгоценной. А от Эндрю гелем для душа и зубной пастой. Он впервые помылся за эти семь дней и ему та-ак хорошо. Будто вместе с грязью смылась вся гадость с головы. С Нилом он не чувствует той тяжести, что раньше, только какая-то различимая свобода. С ним хочется жить. Ради него хочется. И что сделать? Эндрю, кажется, потихоньку это принимает. И счастья Нилу с кем-то другим не желает, только рядом с собой. Он готов ему это счастье сам вручить. Готов работать сколько потребуется, чтобы построить судьбу с этим парнем. По-другому никак.       Руки у Эндрю цепкие, особенно когда он боится. Боится отпустить, боится потерять, боится остаться один. Нил пытается отлепить его пальцы от своей шеи, но они лишь сильнее сжимают кожу.       — Эндрю, тут тесно. Пошли на кровать.       Отлепиться от опоры, которая держит тебя над пропастью — сложно, особенно сложно, когда не хочется. Не сегодня. Эндрю закинул ноги Джостену на талию, прижав к себе, и впился губами в губы ещё сильнее. Ещё надежнее. Нил смеётся и мычит:       — Держись крепче.       — Я и так…блять, — ахает удивлённо Эндрю, когда его поднимают в воздух, вцепившись в бёдра. Сейчас, на самом деле, сильнее схватившись, словно коала какая-то, отлипать совсем нет желания. Никуда и никогда. А Эндрю тяжелый, но Нил сказал бы, что всё в порядке, так что пусть. Пусть ещё держит.       Как они добрались до кровати? Никто не знает. В памяти сохранятся только пальцы сухие и шершавые на коже, покрытой миллионом мурашек и откинутая одежда в спешке, спутанный шепот и стоны. А стоны у Эндрю…он даже не знал, что умеет так отдаваться другому. Так поощрять.       Это помешательство. Это безумие. Но тихое. Только для них двоих.       Эндрю Нила так близко ещё не подпускал. Разводя ноги шире, приподнимая таз, сжимая в руках холодные простыни, пока Нил неуверенно его растягивает, скользит донельзя влажными пальцами, оставляя поцелуи на впалом животе, и смотрит так, как никогда в жизни не смотрел. Там, в голубых глазах, только равновесие, чистый уют и уверенность в своей открытости. Такого Нила хочется, не просто хочется — под ним желается. Ему только доверять и отдаваться. Оттого Эндрю и мелко потряхивает. Миссионерская поза такая скучная, но для них — самая откровенная. Глаза в глаза, кожа к коже прилипшая и смешанное дыхание, губами ловить стоны, застывшие между ними, чувствовать замерзшее время.       Так переворачивается мир. Когда осознаешь, что Нил умеет защищать, сдерживать, успокаивать. И может быть рядом, когда нуждаешься в нём больше всего на свете. Шепча что-то в висок, тихо-тихо, посмеиваясь хрипло, на грани слышимости. Наверное, всякий бред, но Эндрю в этом растворяется. Где-то всё равно неудобно, липко и больно, но блондин с лёгкостью это выдержит, почти не обращая на это внимания. Принимая в себя член, в голове даже не возникает ничего страшного, только эмоциональное насыщение. Насыщение своим человеком, удерживающим тебя в этом мире крепкой хваткой на талии и глубокими, жадными и обжигающими поцелуями.       Нил умеет любить. И это слышно в тяжелом дыхании, ощутимо в уже горячих ладонях на пояснице, поглаживающих ласково и осторожных прозвищах. Эндрю вспомнит и хороший мой, и очаровательный, и котёнок — произнесенные в бреду, но чистом…любовном бреду. Прежде чем кончить, Эндрю раскраснеется как самый настоящий подросток, закрывая руками пылающие щеки. А Нил уберёт его ладошки с щек и сцелует все солёные слезинки, толкаясь глубже и плотнее в горячее тело, отчаянно прижимая к себе.       Да, это безумие. Но оно напополам, на двоих, поровну на каждого. И этим безумием они дышат. Бесконечно долго и много.       Вместе.