I'll be there for you

      Каору кажется, что стены его дома — бумажные. Он сутулит спину и ежится, крепче сжимает пальцами кисть, ощущая поясницей и всеми позвонками очередной порыв ветра за окном, поплотнее запахивает юкату и вздыхает.       — Кара, — как-то уж слишком устало зовет он и на привычное безэмоциональное «да, хозяин» просит сделать температуру в комнате выше.       — Температура в двадцать четыре градуса по Цельсию является максимально комфортной, — заявляет Кара. — Дальнейшее повышение температуры может плохо сказаться на вашем самочувствии.       — Теперешняя тоже плохо сказывается, — Каору в этот момент даже не думает, что спорит с искусственным интеллектом — настроения, как и сил, нет совершенно, и ощущение дискомфорта давит на каждый нерв, заставляя раздражаться от любого движения воздуха в комнате. — Мне холодно, что непонятно? Сделай теплее.       — Вы не заболели, хозяин? — в вопросах, подобных этому, должны бы звучать забота и беспокойство, но разве дождешься этого от запрограммированного им же самим куска железа. — Чувствуете озноб? Головную боль? Другие симптомы?       Каору прислушивается к себе и понимает, что чувствует. Вздыхает, забирается с ногами в рабочее кресло, поджимая колени, обнимает их руками, скользит холодными пальцами по запястьям и выше и прячет их в рукавах. Ведет плечами, прижимается щекой к теплой обивке кресла и устраивает поудобнее внезапно ставшую тяжелой голову. Вот бы так уснуть, — думает, прикрывая глаза, — а еще чаю бы. Мятного.       Мысль о чае заставляет открыть глаза снова — в доме не то что мятного чая, наверное, вообще ничего нет. Можно заказать доставку, но нежелание тыкаться в телефон, выбирая продукты, а затем еще и ждать, пока их привезут, отчего-то оказывается сильнее нежелания пройтись до ближайшего продуктового. Поэтому Каору снова вздыхает, осторожно опускает на пол подзатекшие ноги, медленно, словно внезапно постарел лет на тридцать, выпрямляется и как есть, в домашней юкате, выходит из дома.       Порывы ветра, чуть теплого, ощущаются на коже как наждачная бумага. Каору чувствует неимоверную слабость в конечностях, а еще что его начинает немного мутить. Вдыхает поглубже, переходит через дорогу и, сделав еще несколько чересчур медленных и осторожных шагов, тянет руку к ручке двери магазина.       Потянуть на себя дверь стоит ему просто титанических усилий, но он все же справляется и оказывается внутри, берет корзинку и движется вперед, на ходу пытаясь сообразить, что ему стоит купить. Получается плохо — по сути он просто блуждает среди полок, скользя по расставленным на них продуктам невидящим и очень уставшим взглядом. На периферии зрения мелькают люди, также бредущие по маршруту «вход — полки с товарами — касса — выход», и все они, за исключением подростка в смутно знакомой кошачьей толстовке, совершенно неяркие и — то ли потому, что Каору забыл дома очки, то ли потому, что перед глазами от плохого самочувствия уже стало немного плыть — сливаются в монохромное пятно. Откинув назад заплетенные в косу волосы, Каору медленно движется к холодильнику с молочными продуктами, берет пару бутылок молока, йогурт и тофу. По пути к кассе прихватывает связку бананов, несколько упаковок лапши быстрого приготовления и коробку с чайным ассорти — имбирь с айвой, мята, ромашка и зеленый с апельсином — больше ему и не нужно — хозяюшкой он никогда не был, а сейчас его единственная цель — просто с голоду во время предположительно наступившей болезни не умереть. Рассчитывается за покупки — подросток в кошачьей толстовке, стоящий в очереди в соседнюю кассу, отрывается от телефона и смотрит на него слишком уж пристально — и, снова с трудом преодолев тяжелую дверь, выходит на улицу. Начинает накрапывать дождь. Вот только этого сейчас не хватало.       Каору возвращается домой на удивление сухим. И даже испытывает по этому поводу что-то похожее на тихую радость — сил осталось ровно на то, чтобы не бросить продукты посреди кухни, принять лекарства и заварить себе чай, и на переодевание в сухое их бы точно не нашлось, даже несмотря на то, что как ложиться в постель в мокрой юкате и с такой же мокрой головой, Каору представлял смутно. Впрочем, на то, чтобы дождаться, пока чай остынет до комфортной температуры, сил не находится тоже — когда это происходит, Каору уже тихо посапывает, накрывшись пледом, прямо на диване в гостиной. Пока за окном накрапывающий прежде дождь постепенно превращается в ливень.

***

      Коджиро выходит на перекур в половине второго. С открытия ресторана прошло каких-то полтора часа, но он уже чувствует себя выжатым досуха — его не совсем привычное, но, в общем-то, знакомое позднеосеннее состояние, когда приливы сил становятся редкими, а сонливость накатывает вместе со все раньше и раньше наступающей темнотой и не отпускает до самого полудня, сменяясь затем раздражительностью и полным упадком моральных сил. И желанием курить, чтобы как-то подуспокоить нервы.       На ходу вынимая из кармана фартука пачку и зажигалку, он толкает плечом входную дверь и выходит в дождь. Хмыкает, увидев под навесом у входа неразлучных Лангу и Рэки — они уселись прямо на собственные доски и что-то живо обсуждают, касаясь друг друга ступнями и лодыжками, и Мию — неизменно в кошачьей толстовке и с телефоном в руках.       — Мда, ну и погода, — потянувшись, произносит Коджиро и, зажав в зубах сигарету, поочередно приветствует подростков ударом кулака о кулак. — И охота вам в такой дождь гонять?       — Нам с Лангой на работу к трем, — лениво, скрипучим голосом немного невпопад выдает Рэки и почесывает затылок.       — Вот и сидели бы до этого времени дома, простудитесь еще, — с каких пор в нем пробудился ворчливый взрослый, Коджиро и сам сейчас с трудом понимает, но удивлённые взгляды на себе не ловит и делает вывод, что не так уж это на него и непохоже. — Зайдите внутрь, хоть чаем вас напою.       — Лучше бы какао, — мечтательно тянет Рэки и хитро смотрит на Лангу. — Что скажешь?       — Какао — это хорошо, — отвечает вместо Ланги стоящий между ним и Коджиро Мия, стягивает с головы капюшон с кошачьими ушами и немного ерошит черную, слегка промокшую челку. — А вот болеть — как-то не очень.       Он возвращается к игре, но вдруг, не отрывая взгляда от экрана, как бы невзначай бросает:       — Кстати, видел вчера в магазине Черри, вид у него был неважный. Какой-то болезненный, что ли, — Рэки и Ланга недоуменно переглядываются. — Он как вообще, нормально?       — Да не знаю, — честно отвечает Коджиро. — Мы с ним с прошлой недели и не говорили толком.       Рэки и Ланга снова смотрят друг на друга, одинаково нахмурив в непонимании брови, а затем переводят взгляд на Коджиро.       — Ну так узнай, — как-то уж слишком резко, как будто даже слегка раздраженно бурчит Мия, опять-таки не поднимая глаз от телефона. — Друг ты ему, в конце концов, или кто.       Складывается впечатление, что Мию это каким-то образом задело за живое. Коджиро тоже задело, да так, что почему-то очень хочется ответить, что «или кто», вкладывая в это не дерзость или веселость, но годами копящуюся тоску. Но вместо этого он просто достает из кармана брюк телефон, печатает весьма лаконичное: «Как ты там?» и нажимает «отправить».       — Пойдёмте внутрь, так уж и быть, будет вам какао, — открывает он дверь и прячет телефон обратно в карман.       Спустя час ожидания ответа он проверяет телефон и, не увидев галочек, значащих, что сообщение прочитано, вздыхает и качает головой. Через два часа начинает думать, что стоит закрыться сегодня пораньше. Через три — готовит томатный соус к пасте так, как его всегда просит сделать Каору — без базилика, с минимумом чеснока, одной — ни больше, ни меньше — веточкой петрушки и щепоткой острого перца. Через четыре, когда соус готов и слегка остыл, перекладывает его в контейнер, ставит контейнер в бумажный пакет с логотипом ресторана и туда же опускает пачку лингвини, небольшой кусок пармезана и банку с куриным бульоном. Через пять с половиной меняет табличку на двери на «закрыто» и выпроваживает последних посетителей. Приводит в идеальный порядок кухню, снимает фартук, гасит свет и выходит.

***

      Каору спит почти до самого вечера. Когда он окончательно открывает глаза, на часах уже около шести. Тело ощущается тюфяком, но суставы почти не ломит и кожа не болит от любого прикосновения. Он ерзает на простынях, вспоминает, в какой момент все-таки решил перебраться в кровать, потирает глаза, смаргивая слезы в уголках, и тянется к тумбочке за телефоном. Среди нескольких уведомлений о письмах от клиентов висит сообщение от Коджиро, и увидев его — короткое и лаконичное «как ты там?» — Каору просто свайпает в сторону, и оно исчезает непрочитанным, но растревожившим что-то внутри, до участившегося дыхания и тихой, непонятной даже ему самому злости.       Отвечать смысла большого он не видит: Коджиро, получив так ожидаемое им самим «нормально» (ибо что еще Каору может ему сказать?), положит телефон в карман и продолжит, облокотившись на барную стойку и поигрывая бицепсами, лучезарно улыбаться какой-нибудь очередной грудастой синьорине, как он делает это при каждом удобном случае, а когда Каору находится совсем близко к нему — кажется, с особым усердием.       Раздумывая об этом, Каору выпутывается из своего одеяльного кокона, медленно — голова нещадно трещит — то ли от долгого сна, то ли из-за температуры, то ли из-за мыслей о Коджиро и его синьоринах — шествует на кухню, прижав к вискам прохладные пальцы, и, доставая сахар и чай, досадливо грохает дверцами шкафчиков, пока закипает чайник.       «Хозяин, напоминаю Вам, что у Вас одно непрочитанное сообщение от…» — едва не заглушенный бурлением воды в чайнике механический голос Кары и мерцание браслета на запястье отвлекают Каору.       — Удали. — Резко обрывает он ее, рассеянно опускает в пустую чашку два кубика рафинада, чайный пакетик и наливает кипяток. Зачем ему лишние стрессы.       Чашку к журнальному столику он несет двумя руками, игнорируя ручку. Ладони жжет неприятно — не так неприятно, как все остальное, но достаточно для того, чтобы, опустив ее на подстаканник, можно было испустить наконец вздох облегчения, и для того, чтобы хотя бы на несколько минут забыть обо всем и сосредоточиться только на нагревшемся буквально за несколько мгновений от кипятка фарфоре, зажатом в руках.       По гостиной разносится легкий запах мяты, Каору вдыхает его, устраивается на диване, подложив под спину пару подушек, укрывает ноги пледом, но затем высовывает из-под него одну — так температура собственного тела кажется ему наиболее комфортной — и достает из органайзера на подлокотнике дивана вязание.       В семье Сакурояшики с незапамятных времен существует традиция: если рождается девочка, то ее в обязательном порядке обучают вязанию, а если мальчик — каллиграфии. Но поскольку Каору был единственным ребенком своих родителей, то бабушка, дабы себя не оставить в обиде, наплевала на условности и научила любимого внука всему, что умела. И Каору был ей за это благодарен. Он еще на первом курсе университета открыл для себя тот факт, что вязание успокаивает его ненамного хуже катания на скейте, поэтому в моменты, когда у него не было возможности встать на доску, он доставал спицы.       И вот сейчас — как раз такой момент.       Он просит Кару включить ему канал NHK и под передачу о традиционном искусстве керамики, старательно считая петли, довязывает для бабушки очередную шаль. Пока не раздается звонок в дверь.

***

      Каору хмурится, потому что гостей он сегодня не ждал, как, в общем-то, и в любой другой день.       — Ну и кто бы это мог быть? — бормочет он себе под нос, но тут же получает ответ — целых два — «Нанджо Коджиро», сказанное механическим голосом Кары, и вполне себе человеческое «это я», произнесенное непосредственно Коджиро во плоти.       Это заставляет Каору нахмуриться еще сильнее. Он откладывает вязание и сжимает пальцами переносицу. Думает, думает…       — Кара, твоя система распознавания лиц, как мы только что убедились, работает отлично, — выдает он наконец нарочито громко — так, чтобы за дверью, до которой от дивана метра два, его наверняка услышали, — так сделай одолжение, запомни, что впускать его в мой дом…       — Каору, не упрямься, пожалуйста, — голос за дверью звучит устало, с ноткой безнадежности, и Каору ощущает укол вины. Достаточно болезненный для того, чтобы, скрыв свои чувства за максимально спокойным и пренебрежительным: «Ну ладно, входи», позволить Каре разблокировать замок.       — Спасибо, Кара, ты как всегда очень любезна, — благодарит ее Коджиро громким и слишком уж, по мнению Каору, радостным голосом, привычным жестом ерошит волосы и уверенно движется к кухне, чтобы оставить там принесенную с собой еду. Но на полпути останавливается, оборачивается и ловит на себе раздраженно-вопросительный взгляд Каору. Губы того поджаты, брови сведены.       — Мия сказал, что видел тебя вчера в магазине, и вид у тебя был нездоровый, — отвечает Коджиро на незаданный вопрос. Он все-таки дошел до кухни и теперь стоит к Каору лицом, отделенный от него барной стойкой, на которую и выкладывает содержимое пакета. — На сообщение ты не ответил, поэтому… — он пожимает плечами, как будто окончание фразы было чем-то самим собой разумеющимся.       — Звонить не пробовал? — скрещивает руки на груди Каору.       — А ты бы ответил на звонок? — парирует Коджиро, и это явно правильный вопрос.       Ответа на который, впрочем, не следует.       В гостиной на несколько минут воцаряется молчание. Коджиро определяет сыр, соус и бульон в холодильник, пачку лингвини оставляет на кухонной тумбе рядом с плитой, кипятит чайник, забирает с журнального столика пустую чайную чашку и, не спросив Каору ни где у него чай, ни сколько сахара ему положить, ни какой он, собственно, чай будет, просто делает два одинаковых — мятных с двумя кубиками сахара. Так, как Каору и любит.       Каору, наблюдая за всем этим, только неопределенно хмыкает.       — Ну так, что с тобой случилось и как ты себя чувствуешь? — спрашивает Коджиро, опуская чашки на журнальный столик. Видя, что свободного места на диване для него нет, он, не прося разрешения, аккуратно берет Каору за лодыжки, приподнимает его ноги и, заняв освободившееся пространство, укладывает их себе на колени.       — Я не разрешал тебе меня трогать, — бурчит Каору и убирает с него ноги, сгибает их в коленях и опускает ступни на диван, все же упираясь пальцами Коджиро в бедро.       Коджиро смотрит на него со смесью грусти и укоризны, и это заставляет Каору перестать вести себя как заноза.       — Простыл я, наверное. Вчера поднялась температура, и чувствовал себя плохо, — тихо, но как-то будто через силу начинает он.       — А в магазин в таком состоянии зачем высунулся? — перебивает Коджиро, разворачиваясь к нему всем телом. Поджав левую ногу под себя и опустив правую на пол, он кладет руку на спинку дивана и смотрит Каору прямо в глаза.       Каору эту смену положения никак не комментирует, лишь упрямо поджимает губы и отводит взгляд, прежде чем ответить:       — В холодильнике было пусто. Я не хотел умереть больным и голодным.       — Мог бы заказать доставку.       — Было лень тыкаться в телефон.       — Мог бы попросить кого-нибудь.       — Например кого? — едко и с вызовом интересуется Каору.       — Например меня, — звучит так, словно это что-то само собой разумеющееся.       И это распаляет Каору.       — И ты бы что? Пришел и принес мне еды? — температура в комнате явно стала повышаться — иначе с чего вдруг щекам Каору начинать гореть румянцем. — Не смеши меня.       — Но сейчас же я здесь, — урезонивает его Коджиро настолько просто и тихо, что Каору в своем окончательном теперь смущении едва не задыхается.       Возразить становится нечего, признавать правоту Коджиро он не хочет, поэтому решает вернуться к тому, от чего его оторвал незваный гость — к вязанию и телевизору.       — Даже не думай ничего говорить, — предупреждает он Коджиро, едва поймав на себе удивленный взгляд медово-красных глаз.       Коджиро в этот момент кажется, что недобро блеснули не только глаза Каору, но и спицы в его руках, поэтому он молчит.       Молчит, но не отрывается от созерцания — спиц, металлических, мерно постукивающих друг о друга каждый раз, когда Каору провязывает очередную петлю, и ловких тонких длинных пальцев, держащих под контролем все — и спицы, и нить, и само вязание. Это зрелище завораживает настолько, что Коджиро смотрит, затаив дыхание: Каору, всегда чрезвычайно грациозный и утонченный во всем, что делает, теперь, как ему кажется, показывает какой-то совершенно новый уровень. И выглядит при этом так естественно, что реальность вокруг Коджиро сужается до одной точки — точки соприкосновения пальцев Каору со спицами.       В горле становится уж слишком сухо. Коджиро тяжело сглатывает, моргает, тянется за чаем, о котором не вспоминал достаточно долго для того, чтобы у того была возможность остыть.       — Ты забыл про чай, — напоминает он Каору, видя, что и его чашка стоит нетронутая. Делает еще один глоток. Отводит взгляд от спиц и скользит им по лицу Каору — непривычно расслабленному и как всегда красивому. Мгновение любования заканчивается, когда Каору отрывается от вязания — его золотистого цвета глаза смотрят прямо в глаза напротив.       — И долго ты еще собирался на меня пялиться, — спрашивает он. — Это, знаешь ли, странно. «И еще смущает», — хочет добавить он.       Коджиро этот вопрос игнорирует, одним глотком допивает оставшийся чай и ставит чашку на подстаканник.       — Кстати, почему ты еще здесь? — Каору откладывает вязание на столик и делает глоток еле теплого чая. — Неужели не жалко тратить время на меня? Мог бы провести его в постели с очередной красоткой… — Каору смотрит на часы и хмыкает, — всего девять, вечер еще можно спасти.       Коджиро слушает речи Каору со снисходительной улыбкой.       — Мой вечер не так уж и плох, — почти мурлычет он. — И, к твоему сведению, последним человеком, которого я уложил в свою постель… — его губы растягиваются в легкой улыбке, и по шее Каору от сочетания этой улыбки и спокойной, почти ленивой речи, пробегает, кажется, целый легион мурашек, — был ты. И зачем ты тогда так напился?..       Это вгоняет Каору в краску.       — Да все потому, что тошно было смотреть — на тебя и твою очередную… — выпаливает он, очерчивая ладонями по воздуху форму груди, примерно показывая, какого размера у этой очередной был бюст, — просто омерзительно. Вот и пришлось заказывать вторую бутылку вина, чтобы не дать испариться приятному впечатлению от той почти идеальной карбонары, которую я в тот вечер ел.       Здесь Каору покривил душой — карбонара была не почти идеальной, а самой вкусной из всех, что он ел, но раз уж ее готовил Коджиро, то почему бы не задеть его этим.       Коджиро на все услышанное хмыкает и поджимает губы. Но затем улыбается. Медленно переводит взгляд на торчащую из-под пледа ногу Каору в белом носочке и смыкает пальцы на чуть теплой лодыжке.       — Так ты, значит, — он слегка тянет ногу на себя, чтобы она разогнулась в колене, и нависает над Каору, произнеся ему почти в самые губы: — ревнуешь?       — Ты слишком близко, — голос Каору звучит до нелепого слабо и сипло. Он сглатывает и пытается отклониться чуть назад. — А еще слишком много о себе возомнил.       — Правда? — Коджиро не пытается сократить слегка увеличившееся между ними расстояние, а наоборот, и сам немного отодвигается и смотрит Каору прямо в глаза. Так, словно он видит его насквозь.       — Правда, — шипит Каору, упираясь ладонями в мускулистую грудь Коджиро и отталкивая его. — И раз уж ты решил посвятить вечер мне, почему бы тебе не приготовить ужин?       — Хорошо, — просто и легко соглашается Коджиро и встает с дивана.       Каору возвращается к вязанию, надеясь, что Коджиро наконец уйдет на кухню, и можно будет выдохнуть и если не закончить бабушкину шаль, то просто немного успокоить подрасшатавшиеся за эти несколько минут нервы. Но Коджиро не уходит просто так — сперва он берет плед за краешек и укрывает им ненакрытую ногу Каору, затем идет к окну и приоткрывает его. Каору бурчит, глядя из-под очков, что можно было просто попросить Кару сделать кондиционер чуть прохладнее, на что Коджиро возражает, что Каору должен немного подышать воздухом.       — Но если вдруг почувствуешь, что начало сквозить — позови меня, и я закрою окно, — добавляет он и внезапно касается ладонями сперва шеи, а затем щек и лба Каору. Задумчиво тянет: — Температура, кажется, еще есть. Ты измерял? — происходящее так обыденно в масштабах человечества, но так шокирующе для Каору, что тот только и может, что в который уже раз за вечер тяжело сглотнуть.       Когда дар речи возвращается к нему, Коджиро уже скрывается в кухне.

***

      Ужинают они в тишине — неожиданно уютной. Еда простая и вкусная, и вступать в перепалки у Каору нет никакого желания. Он даже предлагает Коджиро вино — в холодильнике есть начатая бутылка, но тот отказывается, шутит, что из солидарности пить не будет. Каору на это предлагает ему из солидарности принять жаропонижающее, на что снова получает отказ, комично-вежливый, вслед за которым Коджиро все-таки не сдерживается и тихонько смеется. И у Каору в груди становится совершенно тепло, и хочется улыбнуться.       Когда ужин заканчивается, Коджиро снова заваривает им чай — Каору — ромашковый, на сон грядущий, а себе зеленый, потому что нужно еще добраться домой. Каору, на которого вдруг наваливается дикая усталость, сжимает чашку в ладонях и думает о том, что хотел бы, чтобы Коджиро остался. Думает слишком усердно, и лишь когда горячий фарфор уже второй раз за вечер обжигает кожу, тихо ойкает, опускает руки на колени и просто смотрит на них, не зная, куда еще деть взгляд, чтобы только не смотреть на человека, что сидит напротив.       Веки начинают тяжелеть. Каору снимает очки, потирает глаза и медленно втягивает носом воздух. Коджиро замечает это, приподнимается со стула.       — Идем, — оказавшись за спиной Каору, он мягко обхватывает его одной рукой за талию, а другой берет под локоть. — Тебе нужно прилечь, а я вымою посуду и все здесь уберу.       Его голос звучит мягко, почти гипнотизирующе, и Каору даже не сопротивляется — встает и просто идет. И просто позволяет завернуть себя в плед и уложить на диван.       Глаза уже почти отказываются открываться, но Каору, сонно моргая, все-таки фокусирует свой взгляд на лице Коджиро — на теплых глазах и такой же теплой улыбке, и благодарит — за ужин, и за то, что вообще пришел.       Коджиро запахивает плед чуть плотнее и осторожно касается волос Каору, убирая от лица несколько особенно непослушных розовых прядок. Каору на это реагирует лишь тихим сопением.       — Когда ты наконец поймешь, я всегда буду рядом, — шепчет он, погасив в гостиной свет, и уходит, оставляя на макушке Каору невесомый, но полный нежности поцелуй.