Мой особый вид самоиронии или "Секрет Полишинеля"

Что люди испытывают в момент потери? Как по мне это все очень индивидуально, зависящее не только от степени привязанности к ушедшему человеку, но и от характера. Чаще всего люди говорят о рвущей изнутри боли. Давящем чувстве, что плотной веревкой обвивает шею не позволяя вздохнуть. Они говорят о фантомных гвоздях, прибивающих тело к полу, не позволяя двигаться. О слезах, неконтролируемо рвущихся наружу, стекая по опухшим щекам соленым ручьем. О апатии пришедшей на смену горю. Такой гнетущей, словно ты упал в колодец, из которого не хочется выбираться. Другие собирают всю волю в кулак и идут дальше с натянутой на лицо улыбкой, игнорируя разбитое в щепки сердце. Все мы разные и реакции у нас разные… Но почему моя такая серая? Совсем не книжная, не та, что описывают в романах девятнадцатого века и даже не то, что я ощущала тогда, казалось бы сто лет назад, после смерти отца или не та, как когда я потеряла дедушку. Она не была похожа на ту, когда перед моими глазами умер неизвестный мне человек. Эта боль была другой. Невыносимой. Я. Хотела. Умереть. Впервые в жизни я хотела все закончить, но рука не поднималась. Горло сдавило болезненным криком, которому так и не удалось выйти наружу. Он снова мне приснился. Снова эти размытые силуэты и плывущие картинки от которых по телу бежит рябь мурашек. Грудь сдавливало отпечатком невозможной тяжести, словно с меня стянули железный сундук, который давил на ребра норовя сломать хрупкие кости. Я сползла с кровати плетясь на кухню. В горле пересохло, а всю воду, оставленную самой себе на ночь у кровати, я уже выпила. Мне не спалось третьи сутки. Я ступала медленно, неспешно. Каждое резкое движение отдавалось болью во всем теле, оставляя шуршащее эхо тяжести в горле, где-то на уровне щитовидки. Она медленно сползла вниз, огибая ключичную ямочку, резко падая куда-то между ребер оседая там новым сдавливающим ощущением. Глубоко вздохнуть, в попытке освободиться от давления в груди, у меня тоже не получалось. Виделось, как невидимая рука приставляет к горлу нож, надавливая, в попытке перерезать гортань. Жаль, что нож мне только мерещился. Иногда боль уходила, притаивалась, подобясь хищному зверю, что выжидал, когда его ослабшая, от череды приступов, жертва потеряет бдительность. В комнате было душно и пахло противным воском сгоревшей свечи. Вчера мне отключили электричество, так что пришлось расставить по всему дому свечи. Я заснула, не успев их все затушить, так что теперь в доме воняло дымом и горелыми фитилями. Как неудачно то пробки выбило… Голова гудела, мешая собрать мысли в кучу, да и, если честно, собирать их не хотелось. Горячий чай обжигал горло, отвлекая от гнетущих мыслей, засевших с момента похорон. Похороны я никогда не любила, а бывала на них подозрительно часто. Возможно у меня на судьбе, корявым почерком, написано: «терять близких безвозвратно»? Но почему-то именно эти прошли для меня особенно тяжело. Вся эта суета, слезы и осознание собственной бесполезности давило на меня все три дня после его кремации. Его — самого лучшего и преданного человека в моей дрянной жизни. Баджи мертв. Взгляд сам собой упал на запястье, а точнее — на чёрную тонкую резинку. Это было моим напоминаем о нем. Это и фото, подаренное его матерью в день похорон. На нем: мы вдвоем, только поступившие в среднюю школу. Совсем малявки. Оказывается, мы с ним вместе туда поступили. Точнее, сначала он, а после переезда, через неделю, и я. Не думаю, что мы ладили, скорее просто дружили по соседству. Я прикусила язык. Это не «Мы» и на фото совсем не «Я», а Нео. Та девушка чью жизнь я бессовестно украла. И ладно, если бы я использовала свой второй шанс с пользой, но я все бесповоротно проебала. Глаза совсем пересохли. Опухли, как и все остальное лицо. Плакать несколько дней подряд было явно дурной идеей. Я закрылась в доме, не подпуская к себе никого. Абсолютно никого, хотя ребята пытались меня растормошить, привести в чувство, но я просто не хотела этого, или, если уж быть совсем откровенной, не могла смотреть им в глаза. Особенно тяжело было смотреть на Чифуи. И особенно тяжело было игнорировать Майки. Мне просто хочется сдохнуть. И эта мысль не была похожа на шутку или слова уставшего человека, мне действительно казалось, что так будет правильно, но я настолько жалкая настолько бесполезная, что даже саму себя убить не могу. А Баджи смог. И этот истерический смешок, слетевший с моих губ лишь доказательство собственной слабости. Я даже в руках себя держать не могу. Да и смысл уже? Смысл мне тут быть? Как я здесь оказалась? ЗАЧЕМ?! А вот чашка, полетевшая в стену, вовсе не виновата в моей поехавшей кукухе и грязных мыслях собственной смерти… И ребята не виноваты, и Кейске виноват не был. Стул неприятно скрипнул, намекая на то, что кушать мне пора бы перестать, а то пять лишних килограммов за пять дней со смерти лучшего друга — это дохуя. Нормальные люди от стресса худеют, а я только и делала что заедала эмоции и заедала, судя по моему состоянию — плохо. За окном солнце только коснулось горизонта, окрашивая чистое небо в ярко-оранжевый цвет. Цвет его глаз… Нужно пройтись и подышать воздухом. Можно сходить к реке или поскрипеть ржавыми качелями на площадке у школы. Главное не забрести на кладбище, а то лягу прямо рядом с могилой. На улице было по-осеннему прохладно и как только подул первый утренний ветерок, я сразу пожалела о забытой на диване толстовке. Щеголять по осеннему Токио в одной мятой футболке да в засратых соусом шароварах не самая лучшая идея. Наверное, помимо одежды, я и на лицо сейчас не очень. Я никогда на него «очень» и не была, но вот сейчас все еще хуже: опухшая, с грязными волосами в нелепой гульке, красными глазами и темными, аки круги панды, мешками под глазами. Путь я свой держала в неведомые страны, ноги сами перебирали, а рассматривать местные пейзажи настроения не было, как и в целом поднимать взгляд и отвлекать себя от любования рваных кроссовок. Мне их Баджи порвал… Говорит, мол: «Дай померить, у нас один размер ноги», — весь такой уверенный в себе засовывает свою лапищу в мои кеды, а следом идет треск. А это кроссовок по швам на носке полез. Я потом в него этими же кедами и запульнула. Почему не выкинула? Ну, видимо во всем виновата моя сентиментальность и фраза мамы: «Нормально, во дворе в них работать будешь». Ага, собаку выгуливать, да мусор выносить. От воспоминаний неприятно кольнуло сердце. Сама себя мучаю ими. Дура, что тут скажешь? Я бы, наверное, и дальше шла в никуда, если бы меня не окликнули. Голос был радостным, но встревоженным и не обратить на него внимание — просто невозможно, вот я и обернулась, сталкиваясь взглядом с ясными, ярко-голубыми глазами. Такемичи, заметив, что все же сумел привлечь мое внимание, поспешил подойти ближе. Я не хотела его видеть. Правда не хотела, потому что на глаза сразу набежали слезы, а в горле застрял ком. Совесть загрызла. Я винила его в смерти Баджи, винила до самых похорон, пока не осознала — это была моя оплошность, а он, этот светлый и невероятно добрый парень, ни в чем не виноват. Мне просто нужно было кого-то винить. А он молодец. Он потрясающий. Он старается. А я просто ужасна в попытках переложить на кого-то другого ответственность за свой косяк, который стоил кому-то жизни. — Нео, — Он щурился, разглядывая мое лицо подмечая всю его измотанность. — Ты в порядке? — Он говорил тихо, спокойно, словно боясь спугнуть зайца с лесной тропы. Я молчала, глядя точно ему в глаза улавливая в них все то беспокойство, что он пытался так неумело скрыть. И мне бы хотелось ответить «Да», натянуть на лицо привычную, до ужаса лживую улыбку, но я не смогла, меня просто разрывало изнутри, поэтому я, из последних сил сдерживая слезы, выпалила глухое: — Нет. — Руки сами вцепились в рукава белой рубашки парня. — Я не в порядке. Никто не в порядке. Все пошло по такой залупе, Мичи. — Я плакала и говорила, задыхаясь собственными эмоциями. Его руки подхватили меня за локти, но не выдержав, все же позволили мне осесть на холодный, сырой от недавнего дождя, асфальт. — Нео, тише, все будет хорошо. — Он гладил меня по волосам, не отпуская рук, словно боясь, что я убегу. — Нет не будет! — Я не выдерживала. Все тело трясло и мне просто хотелось наконец выговориться. Просто, чтобы кто-то знал, насколько мне, мать его, паршиво. — Потому что я не смогла, а значит и ты не сможешь! Потому что я знала, Такемичи! Знала все до последней детали, знала с самого начала, но ничего не сделала, потому что дура, бесполезная и жалкая! Потому что была занята совсем другим, а не спасением тех, кого, сука, люблю. — Крик перешел в хрип, а после в шепот, в такой тихий, что диву даться, как он только меня расслышал. — Все будет только хуже, с каждым разом… И в конце, ничего не изменится. А он словно и не слышал меня, продолжая успокаивающе гладить по голове. — Почему ты так в этом уверена? — Он говорил спокойно, но я готова поклясться — пальцы его дрожали. — Потому, что я все это видела. — И мне бы стоило объяснить все по нормальному, разжевать и расставить по полочкам, но сил не было. — Значит мы все точно изменим. — Он наверняка улыбнулся мне, подбадривая. —Просто дай мне время и все будет хорошо. «У нас нет времени». Я бы сказала это вслух, но от его, пропитанного уверенностью голоса, становилось спокойно и мне, почему-то, хотелось ему верить. И я поверила опять переложив всю ответственность на чужие плечи... — Такемучи? — Строго, почти шепотом. — Нео? — Уже более гулко, окликивая. Этот голос я бы могла узнать из тысячи даже потеряй я память. Я знала эти нотки тревоги, взволнованности, прикрытые строгостью и тихим, еле прослеживающимся рычанием. Я слышала топот шагов, невесомых, скользящих, словно их обладатель ничего не весил. Чувствовала, как Такемичи отстраняется - встает. Слышала, как он что-то говорит подошедшему, а тот отвечает невнятно и благодарит. И Ханагаки уходит. А вновь прибывший стоит рядом, топчется на месте, что-то бурчит, но, не услышав от меня и слова, садиться напротив. Горячие пальцы касаются подбородка, приподнимая и я вижу, как на меня смотрят два черных, смолянистых глаза. И от этого взгляда, мягкого, сочувствующего мне только хуже. Это я должна его утешать. Я должна стать его поддержкой ведь ему в тысячу раз тяжелее. Он потерял друга детства, кажется того единственного, кто был с ним зная все его изъяны. Все ошибки прошлого. — Прости. — И шепот мешается со всхлипами. Он лишь слабо улыбается, касаясь своим лбом моего. Майки теплый и рядом с ним мне спокойно, хорошо, словно если бы я вернулась домой после долгого и утомительного путешествия. — Пойдем домой. Он не спрашивает, а молча берет за руку и ведет, неспешно перебирая ногами, чтобы я не отставала. И я иду, не смея перечить. Все же, наверное, это единственный человек, с кем я не могу спорить. Или просто не хочу…