Шахматная партия

Сонная пелена застилала сознание, прокрадываясь в его задворки, приглашая вновь провалиться в дремоту. Ломота в теле умоляла хотя бы сменить позу, но по закону подлости чуть двинешься — всё как рукой снимет. Как назло, так и случилось. Такемичи зевнул, поднимая голову с широкого котацу, шея и спина затекли и теперь неприятно ныли. Он обнаружил, что уснул в своей старой подростковой комнате: такой просторной и уютной, в вечном беспорядке, за который постоянно ругала мама, — навевает ностальгию. Напротив мирно сидел Кисаки, увлеченный шахматной доской. Раз Ханагаки здесь, должно быть, будущее изменилось — вот и славно. Стоп, Кисаки?! Такемичи отскочил назад, как ошпаренный, случайно рассыпав расставленные в непонятном для него порядке фигуры на пол, над которыми корпел Кисаки. Тот не удержался от нарочито горестного вздоха: — На кой черт тебя дёрнуло портить мои труды, а? — подобрав вещи и вернувшись к делу, он скользнул равнодушным взглядом по лицу Ханагаки, затем хитро прищурившись. — Что, приснился свой позорный проигрыш? — Кисаки? — ошалело выдохнул Такемичи. Слегка не соображая, он выпалил: — Ты что, заставил играть меня в шахматы? Шахматы — сущий кошмар, хуже любой человеческой пытки, и если Кисаки все-таки поймал его и решил пытать, то выбрал лучшее из худшего. Множество и множество непонятных правил: так не ходи, так тоже, то не делай, сё, пятое, десятое, а от постоянной вереницы мыслей с попытками предугадать скорее всего несуществующую стратегию оппонента и лучший вариант действий пухла голова. Ханагаки просто не мог сидеть спокойно, блуждая в потёмках разума с вечными «а что, если…», перебирать варианты и ждать того же от противника. Спонтанность и импровизация — его лучшие подруги. Может, иногда они и подводили, но научили действовать быстро и точно и давали моментальный результат. Только сейчас эти подруги отказывались осознать происходящее. — Конечно. Я насильно притащил тебя к тебе же домой и под дулом пистолета заставил сыграть в русскую рулетку с шахматами. — Он выжидающе посмотрел на Такемичи. Его юмор не оценили, и Кисаки вздохнул: — Дурак? Ты сам, вообще-то, попросил научить. — Сам попросил? — растерянно хлопал глазами Ханагаки. Как он мог его попросить, если пару секунд назад радостно жал руку Наото, чтобы вернуться в будущее и поделиться успехом миссии? Почему он в его доме и не пытается убить? Не могут же путешествия во времени давать сбои. Только… Только если всё-таки могут — перед ним ведь самый настоящий Кисаки, спокойный и собранный. Сидит в его комнате и с умилительной любовью расставляет шахматные фигурки. — О, ну, ты так жалобно смотрел, что я не устоял и великодушно согласился, — ехидничал Кисаки. — Люблю эту игру... А ты уснул, пока я объяснял правила! Я решил поиграть твоими фигурками — в итоге ты же всё и разбросал! — Он беззлобно стукнул Такемичи по лбу. Тот поморщился. — Ага, ты по доброте душевной решил распорядиться моими фигурками и сделать вид, что честно выиграл, — обиженно потирал лоб Такемичи. — Победа, достигнутая обманом, по сути — лишь её иллюзия, — философски отмахнулся Кисаки. — Уж кто бы говорил. — На что ты намекаешь? — он ненадолго оторвал взгляд от фигур. — Всё твоё существо — сплошное лицемерие и обман, — не удержался Такемичи. — Обижаешь. Я просто знаю, где и как нужно изощриться в формулировках собственных фраз. — Но ты попытался выиграть обманом. — Вовсе нет. Что плохого в том, чтобы поиграть с самим собой? Разве ты так никогда не делал? — парировал Кисаки невозмутимо, уже начав расставлять фигурки другого цвета. — Делал… — нехотя признался Такемичи. — Ну вот. — Почему тогда не разбудил? — Чтобы ты с заспанным лицом сидел и слушал вполуха, а потом хныкал, какие шахматы сложные? Нет, спасибо. Я не такой жестокий. — Он невольно улыбнулся. Кажется, попытки Такемичи уличить в жульничестве его забавляли. Ханагаки же в упор ничего не понимал. Они не пытались друг друга прикончить, но всё нутро его кричало бежать как можно дальше от Кисаки, а тот лишь вёл с ним праздную беседу, не излучая привычной опасности. Если его действительно случайно закинуло в какую-нибудь альтернативную временную ветку, это прекрасно объясняло происходящее. Тогда, чтобы выбраться, самым логичным решением было снова пожать руку Наото — и Ханагаки окажется у себя. Нужно лишь немного попритворяться и улизнуть. Однако уходить не хотелось, каким бы страшным ни казался Кисаки: терзало проклятое человеческое любопытство. Он никогда не видел и не общался с ним настолько близко. В «своём» прошлом Такемичи иногда ловил его странные взгляды, источающие безграничную угрозу. Под ними чувствуешь себя добычей, ещё не загнанной в угол, но которая непременно там окажется — всего лишь вопрос времени. Это пугало и заставляло нервно оглядываться по сторонам. Не то чтобы у здешнего Кисаки взгляд не был тяжёлым — скорее, равнодушным и безучастным. — Непривычно видеть тебя таким дружелюбным со мной, — вслух обронил Такемичи. — Каким же ещё я должен быть? — смутился Кисаки. — Нет, я, конечно, мог бы кинуть в тебя парой шахматной фигур за погром, но мне жаль портить их о твое лицо. Они этого не заслужили, — добавил он, чуть погодя. — Какой ты милый, — скривился Ханагаки. — Не обольщайся. — Напомни, почему мы у меня дома? — Научить играть тебя в шахматы. — Кисаки помолчал и вдруг хитро сверкнул глазами: — Может, сделаем игру более интересной? — Мне не по себе, когда ты и «интересно» в одном предложении. — Сыграем на желание. — Я не умею играть, — напомнил он. — Ты уделаешь меня всухую. Так нечестно. — Не переживай, мы упростим правила, — сказал Кисаки, разворачивая шахматную доску с уже расставленными фигурами. Не дав возможности возразить, он пустился в лаконичные объяснения ходов каждой из них, от количества правил разболелась голова. Такемичи с невероятным усилием старался понять хотя бы суть, чувствуя себя безнадёжно глупым, и к концу объяснений запомнил только, что король — самый главный и нельзя допустить, чтобы ему поставили мат. Ещё Кисаки разрешил спрашивать что-либо во время игры и не будет засчитывать ошибки. Ханагаки нервно сглотнул. — Думаешь, я смогу тебя обыграть? — Скорее всего, нет, — усмехнулся Кисаки. Он передвинул пешку на пару клеток вперед и выжидающе взглянул на Такемичи. Тот, поизучав доску, с тяжелым вздохом сделал свой ход. Игра продолжалась несколько минут, пока Ханагаки с удивлением не обнаружил, что первым забрал две пешки оппонента. Он подозревал, что ему позволили это сделать, но слегка недовольное выражение лица противника говорило само за себя. — Молодец, — коротко отозвался Кисаки, одобрительно кивнув, и Такемичи не смог сдержать радостной улыбки. Признавать не хотелось, но ситуация начинала приходить по душе. Приятно сидеть в спокойной обстановке, пусть рядом и находился виновник всех бед в его мире, хладнокровный преступник. Ханагаки бы соврал, сказав, что его никогда не интересовала личность Кисаки: столько всего провернул, причем так изощренно, аж раздражало. Изловить его — отдельный навык, куда сложнее шахмат. Иронично: теперь они вот так просто сидели друг напротив друга, наслаждаясь компанией и игрой. Он горько отметил, что здешнему «ему» повезло. Кажется, в этой временной линии они дружили — и будут дружить даже после его возвращения. Кошмарных событий прошлого и будущего не существовало. Вот почему Кисаки вел себя так, как Ханагаки представить не мог: пока ждал очередного хода, развлекал небольшими интересными историями с саркастичными комментариями, над которыми Такемичи глупо хихикал; шел навстречу возрастающему интересу оппонента к игре, не забывая делать вид, что ему, вообще-то, все равно, да-да, пусть не думает себе там что, важна лишь победа. Игра продолжалась, ненадолго ход времени потерялся, Ханагаки забрал ещё пару пешек, Кисаки тоже. Прекращать вовсе не хотелось. Хотелось запомнить все вот так и беречь ярким, но тоскливым воспоминанием, понимая, что подобное никогда не повторится — с ним уж точно. — Шах и мат, Такемичи, — вывел из мыслей голос Кисаки. — Желание моё. Я выиграл, — лукаво взглянул он. — Причем честно. — Удивительно… И чего же ты хочешь? — Узнаешь, — послышался нервный смешок. Кисаки осторожно сел рядом. Он пытался собраться с духом, но руки мелко дрожали, взгляд блуждал по шахматной доске. Вся уверенность и собранность тотчас испарились, на месте их остался беспокойный подросток, пытающийся претворить задуманное в жизнь. Заметная смущенность забавляла Такемичи, и он гадал, что же «дражайший» враг из другого времени собирался выкинуть на этот раз. Зная Кисаки, должно быть, что-то интересное. — Как глупо… — он покачал головой. — Моё желание… Можно я… Можно… Боже, блять, мой, соберись! — выругался Кисаки, хлопнул себя по щекам, отчего Такемичи вздрогнул, и сразу выпалил: — Можно тебя поцеловать?! Вопрос пришелся ударом под дых — выбивающим из колеи. Такемичи несколько оторопел и не мог понять, не сошел ли случайно с ума: он ожидал этого меньше всего, блять, да он вообще о подобном не думал! Кисаки — этот Кисаки! — видел его так?! А что тогда творилось с другим? В голове роился клубок мыслей, одна стремительно вытесняя другую, нужно было срочно что-то сказать, как-то отреагировать, но получилось только: — Что? — Я спросил, — отчеканил он каждое слово, — можно ли тебя поцеловать. Это моё желание. Всё просто. «Нихуя не просто!» — в панике подумал Такемичи. Впервые ему казалось, что он находился не в нужное время и абсолютно не в том месте. Затаённые обиды терзали изнутри, слишком много злости накопилось, чтобы с легкостью кого-то поцеловать, будто ничего не имело значение. Не утешало, что это — другое время и другая жизнь, чужая, по сути, судьба. — Не знаю… Я правда не знаю, — растеряно прошептал он. Кисаки цокнул и, придвинувшись ближе, аккуратно взял его лицо в ладони, заставляя встретиться взглядом. — Хорошо. Я не хочу быть грубым, понимаешь? — сдержанно начал он, — Но ты проиграл желание. Он смотрел в упор, не собираясь отпускать, и, хотя взгляд его выражал всю решительность намерений, Такемичи чувствовал легкую дрожь пальцев. Кисаки тоже боялся, но совсем по другой причине. Один до чертиков был напуган возможным отказом, другой — ответственностью. Чужие трепетные, кошмарно ласковые прикосновения затуманивали здравомыслие. Он отчаянно хотел принять верное решение, но чем дольше оттягивал выбор под пристальным взглядом, тем яснее понимал, что снова проиграл — уже легче сдаться без боя, позволить судьбе распорядиться им. — Ладно, — вполголоса сказал он. — Поцелуй меня. Кисаки поцеловал без лишних слов. Даже не поцеловал: припал губами и охнул, когда чужая рука легла на напряжённое плечо, заставляя расслабиться. У него это впервые — да и чего таить, у Такемичи практически тоже: он ни с кем этого не делал, кроме Хинаты один раз на фестивале. Страх холодом обвил внутренности, но он уступал приятным ощущениям. Такемичи с ужасом понял, что никто из них не собирался отстраняться, и Кисаки слегка подался вперёд, напирая. Такемичи доверился ему, открыл рот. Его целовали неумело и мокро, они стукались носами и зубами, очки слишком мешали. Кисаки норовил зарыться пальцами в его волосы, Такемичи же не понимал, куда деть руки. Наверное, он будет корить себя за то, что получает удовольствие, не сможет как прежде посмотреть в глаза другому Кисаки, или Чифую, или Наото, или Хинате в конце концов. Такемичи всё понимал: тем не менее, ему нравилось, нравилось до одури, это по-своему опьяняло. Хотелось побыть здесь еще немного: где жизнь казалась чуть проще, где Кисаки целовал его со всей чувственностью, словно такой шанс больше не выпадет. Такемичи старался ответить тем же — он-то точно не сможет повторить. Он попытался положить руки на пояс, прижать к себе ещё ближе, и Кисаки, прильнув, случайно повалил обоих. На секунду они отстранились. — Спасибо, — выдохнул Кисаки ему в губы. — Помолчи, — простонал Такемичи, закрывая лицо руками. — Ты слишком хитрый. — Так я больше не лицемер? — Ты придурок. — Ты тоже мне нравишься, — улыбнулся Кисаки, и Такемичи мог поклясться, что никогда не видел такую искреннюю улыбку с его стороны. Кисаки сел, распаленный, стал поправлять очки и одежду, продолжая улыбаться своим мыслям. Такемичи остался лежать, не отводя взгляд, запоминая каждую мелочь настолько четко, насколько мог. Сердце мелко щипало: изнутри вздымалась какая-то тревога, а за ней — проблеск непонятной искры, очень похожей на надежду, заранее обреченную на смерть. Желание побыть здесь чуть дольше, не отпускать этот маленький мир, переполняло. Он невольно коснулся чужой руки — всё такой же реальной, как и его собственной. — Что такое? — встрепенулся Кисаки, отвечая на прикосновение Такемичи своим. — Ничего, — помотал головой Такемичи. Немного подумав, он добавил: — Может, сыграем еще одну партию? Кисаки хмыкнул: — Я только «за».