Тот, кто я

По утрам в зеркале я ищу того, кто я. Он приходит не сразу, его нужно узнать, примерить на себя. Натянуть рыжий парик, блекло-голубые линзы, кожу в частых веснушках, незаметный шрам под левым глазом, широкий разворот плеч. Натянуть на себя Рональда Уизли, тридцати лет, перспективного аврора, женатого, с двумя детьми. С семьей, с Норой, с другом Гарри Поттером, единственным, кто когда-либо что-то подозревал. Я усыпил его подозрения рассказом об интрижке с Лавандой. Интрижку действительно пришлось завести — Гарри друг, но сволочь подозрительная, не зря я его всегда ненавидел. Насчет интрижки Гарри сказал, что я, конечно, свинья, но что он мной гордится, потому что я в конце концов «вернулся в семью». Не знаю, что по поводу этой истории придумала Лаванда. Она врет себе как дышит, так же легко, как и окружающим. А вот я с удовольствием бы выплюнул правду Гарри в лицо и посмотрел, как оно оплывает под воздействием этой самой ядовитой субстанции на свете. Но я не могу сказать правду, это часть обета. И я не могу называть Гарри — Поттером, даже про себя. Странно, насколько все оказалось несложным. К мимикрии у меня повышенные способности. Будь я анимагом, я бы был хамелеоном, я так думаю. Лестница, любовно отремонтированная руками Рональда Уизли по картинкам из маггловских журналов, приводит меня в кухню, где наша жена готовит нам завтрак. Я называю ее ласково «Гермиона». Кто бы поверил, что я не собьюсь ни разу за столько лет? Я не сбился. Она постоянно изменяет тому, кого любит, со своим мужем и счастлива. Я даже не уверен, что хочу сказать ей правду когда-нибудь. Все-таки мы спим вместе, а это не проходит незаметно, это врастает — в меня, не в него. В коридорах Министерства со мной здоровается уйма народу, не знающего, что я умер. Точнее, не знающего, что я жив. Настроение у всех приподнятое, предпраздничное, я тоже улыбаюсь, и шучу, и обсуждаю со Сьюзен, что можно подарить очередному претенденту на ее руку и сердце. Меня тошнит от Сьюзен и ее кавалеров, которые, любому дураку ясно, вовсе не собираются предлагать ей какие-либо части своего тела. Именно ей, эпизодической Сьюзен, мне порой до зубовного скрежета хочется выложить все, выплеснуть в лицо и смеяться долго-долго, глядя, как она колеблется между воплем и улыбкой, не зная, всерьез я или шучу. Она дура, она не может оценить моей игры, ее легче легкого обмануть — и это невыносимо раздражает. Она видит только оболочку. Я тоже всегда придавал большое значение оболочке. Я ненавижу Сьюзен за то, что она — немного я. Она забирает у меня часть того, что от меня осталось. — Я думаю, лучше галстук, Сью, — советую я со знанием дела. Я не скажу ничего из того, что мне хочется, даже если бы мог; я боюсь, я трус, я хочу жить. Я умираю каждый раз, когда по работе приходится проявлять гриффиндорское бесстрашие. Как они с этим живут — они и тот, кто я? Вечером нас ждут в Норе. Семейные традиции — святое, и в этом мы с ним похожи. Мои родители лежат в семейном склепе вот уже восьмое рождество, в декабре там темно и холодно. Я киваю отцу, который с возрастом становится похож на Ксенофилиуса Лавгуда, и целую маму, от щек который пышет жаром очага. Я думаю о тех, кто лежит в ночи, окоченевший, кто не оттает с приходом весны, и мне все еще привычно больно. Ненавижу семейные праздники. Нас так много, что стол приходится увеличить. Мои братья, их жены, их дети, наши дети — как елочные игрушки, сваленные в коробку, вперемешку. Здесь можно задохнуться от тепла, от запахов, от слов, от улыбок. Иногда мне кажется, что таково наше общее мнение — мое и моей оболочки. Наверное, это какое-то искажение восприятия, нарушение взаимодействия, что ли. Интересно, долго ли я проживу, прежде чем что-то пойдет не так? Я вообще не слышал, чтобы этим ритуалом пользовались. Когда-то искал сведения, а потом перестал. Это ведь только так говорится — оболочка. А память, привычки, чувства куда деть? Меня все меньше, я знаю. Я привыкаю к себе в зеркале, вживаюсь в себя, втягиваюсь, как камень в топь. Но иногда вдруг я начинаю видеть все прежними, своими глазами. Мне даже кажется, что они становятся серыми. У меня ведь были серые глаза? Артур — отец — произносит тост, и все обмениваются пожеланиями. Какого чуда я хочу от рождества? Ну если уж на то пошло… Я, например, хочу, чтобы разрубленный Сектумсемпрой на одном из своих первых дежурств Рон Уизли не заметил меня, как нарочно, потащившегося в тот вечер в Лютный и пытающегося выскользнуть из магазина, где приверженцы Волдемортовых идей положили двух авроров. Или чтобы ему при виде меня в затуманенную смертью голову не пришел неизвестно где вычитанный ритуал обмена. Или чтобы я не струсил и бросился бежать, невзирая на то, что его палочка была направлена мне прямо в грудь — могло ведь повезти. Я хочу, чтобы не было никакого Непреложного обета, скрепленного смертью одного из участников, а значит — вдвойне нерушимого. Я хочу никогда не чувствовать, как ползут по руке знобящие струйки, не видеть, как закручиваются и рыжеют волосы, как проступают на белой коже запястья точки веснушек, ставя точку на истории моей жизни. Я хочу никогда не слышать булькающего шепота: «Мать с ума сойдет… хватит с нее Фреда… ты заменишь, ты ведь должен Гарри… счет будет закрыт…». Я хочу не чувствовать тепла, заливающего ту руку, которой я оперся на грязный пол — потом кровь из-под ногтей пришлось вычищать полчаса. Из-под крепких, окруженных заусенцами ногтей Рональда Уизли. Я хочу забыть, как смотрел на себя, скорчившегося на полу, побледневшего от потери крови, с хлюпаньем выдыхающего в последний раз; и как докладывал позже Кингсли о том, что, кроме авроров, в инциденте пострадал случайный покупатель, Драко Малфой — «не повезло». Я хочу забыть об этом восьмое рождество подряд. Кажется, я прогадал. Счет не закрыт, я продолжаю платить по нему, меня просто грабят. Я хочу вернуть свою жизнь, пусть даже на те две секунды, что понадобились бы Уизли для Сектумсемпры. Но, видимо, я слишком плохо этого хочу — и в мешке Санты обнаруживается свитер, квиддичные перчатки и коробка шоколадных кексов, но меня там нет. Многочисленные Уизли открывают подарки. Они счастливы.