Чуждые имена

— Хочешь влезть на Зунну? — сказал Уклиф. Гошган только закряхтел от досады. Рукой махнул. «Завали хлебало, добром прошу», — значило это, и Уклиф его понял ясно. Но не умолк. Он вправе был говорить дальше. — Не твоего полёта птица. И это было бы оскорблением, но Уклиф в тот же миг снял с огня мясо — едва почуявшее дым, ещё кровящее, как любил Гошган — и протянул ему вертел. Гошган взял. Уклиф его знал, знал как облупленного. Уклифа стоило послушать. — Он чистый, — продолжал Уклиф. — Он в комнатах живёт и в кровати спит. — Сгинь, а? — вяло ответил Гошган. От бесспорной Уклифовой правоты его брала тоска. Гошган запустил зубы в сочный кусок. Оторвал, прожевал, сглотнул. Хорошее мясо. Хорошая кормёжка на хорошем месте. Стоила того, чтобы лезть сюда, ломая кости и вырывая глотки… — Он с чёрными водится и на самом верху отчитывается, — закончил Уклиф, как будто не видел кислой морды Гошгана и не понимал намёков. — Смотри, отчитается так, что будешь собственные кишки со стен соскребать. — Да заткнись ты. Вшей своих поучай. Без тебя знаю. — Знаешь, — Уклиф ухмыльнулся, показав обломанный клык, — а подарочек припас. Долго искал? На что выменял? В костре прогорела и треснула ветка, рассыпав искры. — Хватит, — сказал Гошган негромко. Он и так чувствовал себя полным болваном из-за этого подарка. Разумные доводы — одно, шуточки — другое. Ёрничанья он терпеть не желал. Красная злоба поднималась в животе. Даже Уклиф рисковал отловить в зубы. Уклиф мгновенно заткнулся. Какое-то время жевали молча. Потом верный лазутчик Гошгана продолжил как ни в чём не бывало: — Лучше подумай о деле. — О каком? Уклиф беззвучно хихикнул. Бросил в костёр обглоданную кость, поглядел в огонь. Гошган знал, что он скажет, и знал, что это тоже будет неприятная правда. Но такую правду он собирался выслушать со всем уважением. — Гошган, Гошган, — мягким шёпотом протянул Уклиф. — В этих самых Серопустынях, чтоб им сгореть… мы были хороши. Ты был хорош. Ты доказал, что достоин служить на стене. Ты был слишком хорош, Гошган, и если ты станешь ещё немножечко лучше… сказать, что случится тогда? Гошган скривил морду. — Ты ведь сам это говорил, я ничего не придумываю, — заметил Уклиф. — Если ты будешь слишком хорош, тебе дадут войско. Пять тысяч вооружённых до зубов уруков в стальной броне. Может, даже десять. И ты поведёшь это войско на запад. Бить тарков. Ты станешь героем, Гошган! Напомнить тебе, что случается с героями? С ними в конце всегда случается одно и то же. Уклиф пошевелил пальцами в воздухе. — Они заканчиваются. Гошган тяжело вздохнул и снова запустил зубы в мясо. — Тебе хочется бить тарков? — Уклиф весело оскалился. — Хочешь геройских подвигов? Ну, дело твоё, а я не с тобой. Но я надеюсь, я надеюсь, Гошган, что твоя замечательная умная голова работает по-прежнему. И что она останется на плечах ещё долго. Чтобы всё оставалось как есть… как нам всем нравится. Так что, Гошган, пора бы тебе немножечко облажаться. Он снова ёрничал, но теперь — с полным правом на это. Гошган кивнул. Он, конечно, всё знал и сам, но о таких мучительно сложных вещах не хотелось думать. Уклиф выполнял его собственный приказ, напоминая: только расслабишься, только поверишь, что раз добытое с тобой навсегда — закончишь как тысячи таких же болванов с самого начала мира. — Это ещё придумать надо, Уклиф, — сказал он мирно. — Сложно придумать, как облажаться так, чтобы меня не выперли отсюда пинком под зад — бить тарков, только без войска. — Так подумай об этом. Ты же у меня умный. Подумай лучше об этом, а не о том, как бы тебе подобраться к Зунну. — Я подумаю, Уклиф, — пообещал Гошган. — Подумаю. Ты прав. — Конечно, я прав. Гошган облизал с пальцев мясной сок. Сосредоточился, пытаясь прогнать из головы дурь и обмозговать действительно важное дело — и всё-таки оглянулся на драный мешок, в котором лежала книга. Началось с того, что его, Гошгана, и отряд его верных бойцов сняли с охраны Лугбурза и поставили сопровождать Зунну. Ну, положим, не одного Зунну, а Зунну и его свору книжных червяков, но это ничего не меняло. Только Уклиф и сам Гошган поняли, что это — честь и повышение в должности. Бойцы Гошгана по большей части были парни простые. Они решили, что их обидеть хотят. Может, кто провинился, решили они, и теперь страдать должны все, — а раз так, значит, надо этого провинившегося найти и распустить на сухожилия. А дело в том, что охрана внешних стен Лугбурза была для порядочного урука самым лучшим занятием, лучше не придумаешь. Гошган всегда так считал, и парням своим так говорил. Безопасно. Тепло. Сытно. Почётно. Есть места почётнее и сытнее, но это — служить внутри самого Лугбурза, то есть, допустим, каждый день назгула вблизи видеть. От такого быстро с катушек слетишь. А там — либо сам от страха подохнешь, либо волкам на корм отправишься, за наступившей полной твоей бесполезностью. Ещё почётней, конечно, врагов Владыки резать по степям и горам. До того почётно, что когда боевые части мимо Лугбурза проходят, в их честь трубы со стен орут. Но заради той великой чести можно получить стрелу в брюхо или головы случайно лишиться. Не надо нам её, обойдёмся. Мы потихоньку, у стеночки. Тут, у стеночки, тоже можно было головы лишиться. Так лишился её прежний Гошганов начальник Мурган, который повздорил с кем-то из чёрных тарков и был скормлен волкам за неповиновение. Но чтобы этакое несчастье с тобой приключилось, надо в голове иметь не мозги, а жидкое дерьмо. Гошган был парень башковитый и с пониманием, ему не грозило. Получив командирский знак, он тихо удавил Мургановых лизоблюдов, выгнал из отряда самых тупоголовых, набрал вместо них толковых ребят из тех, кого знал ещё по бойцовым ямам, и с тех пор жил и горя не знал. Так оно всё и шло, а потом через Серопустыни пришли какие-то дикие племена. Дикие-то дикие, но вожди у них были умные, а воины — сильные, и потому дикие эти племена пожелали поклониться Владыке и славой себя покрыть на Его войне. Вроде так. Что-то об этом сказали серопустынные вожди. Но прежде чем радоваться и пиры устраивать, следовало убедиться, что тех вождей правильно поняли. В Лугбурзе водились, конечно, чёрные тарки, говорившие на всех наречиях мира. Но никакой урук никогда не поверит никакому тарку, будь тот хоть трижды чёрный — и Владыке то было, конечно, ведомо. Для того у Владыки был Зунну. Гошгану вспомнилось, как он впервые говорил с Зунну. Тот стоял, мелкий и тощий, спокойный как камень, в своём балахоне из чёрной кожи хорошей выделки, и на голове его был чёрный башлык, а из-под башлыка сверкали глаза — звериные, зелёные, чистые. — Ты! — сказал ему Гошган свысока. Легко говорить свысока, когда ты в полтора раза выше. — Что тебе? — сказал Зунну. Его низкий голос звучал вкрадчиво и чуть сладковато, словно голос назгула. — Я тебя не учу писать и читать, — сказал Гошган. — Ты меня не учи охранять вас. Зунну то ли плечами пожал, то ли показалось. — Говорить буду мало, — предупредил Гошган. — Но если велю — падать, то всем вам — падать и тихо лежать. Почудилось, что толмач усмехнулся. Тогда он Гошгана люто раздражал. Он и все его прихвостни. Никчёмные, слабосильные, они выглядели как рабы, которые ещё не на всякую работу пригодны — бычью тушу втроём не утащат. Толмачи мнили о себе невесть что. То и дело норовили покомандовать — и бойцами Гошгана, и им самим. Очень сложно порой было удержать руку и не вколотить в глотку чей-нибудь задранный нос. Сам Зунну говорил вежливо, чужим подчинённым не приказывал, голос не повышал, но всё равно — диво, как в его тощем теле помещалось столько надменности. Гошган никогда прежде не видел урука с такой прямой спиной. Зунну и его толмачей отправили к серопустынникам — слушать, понимать, договариваться. Но им нужна была охрана. И не какая-нибудь, а самая внушительная. Умелая. Чтоб выглядела как на смотру! А ещё — чтобы могла разобраться на месте и действовать по обстоятельствам. Таких всегда не хватало. Вот почему его отряд сдёрнули с охраны стен. Вот почему именно их выбрали для почётной работы, хотя она была для них новой и непривычной. Гошган мог понять сложный приказ и выполнить его. Потому и радовались этому Гошган и Уклиф, главный его помощник. Ведь у Владыки был Зунну для таких случаев, а особую охрану для Зунну пришлось искать. Могли выбрать другой отряд. Но выбрали их! Это значило, что Гошгана признают самым умным среди сильных и самым сильным среди умных. Самым надёжным среди тех и других. Но всё это было действительно сложно, и простым парням объяснять это пришлось долго. Пару крепких ребят Гошган, сцепив зубы, отослал. Никак они не могли уразуметь, где тут честь, а где позор. Нужно им было дело попроще. Добирались долго, тяжело и пакостно. Добрались бы быстрее и легче, если бы толмачи не выделывались. Благо, хоть тащить все эти роскошные шатры и ковры не заставили охрану. Но толпа тягловых рабов, которых отправили с отрядом, сама по себе раздражала невыносимо. Рабы, в отличие от толмачей, были тупые. В минуты просветления ума Гошган понимал две вещи: во-первых, Зунну выделывается не сам по себе, а по приказу. Может, даже приказу Самого. Зунну должен не только передать волю Хозяина, но ещё и выглядеть при этом соответственно. А во-вторых, собственное задание Гошгана не менее важно. Он должен позаботиться о том, чтобы весь его отряд выглядел как надо и вёл себя как положено. Не он один — все должны терпеть раздражение и не давать волю злобе. Но если бы Зунну не распоряжался на каждом привале ставить свой проклятый шатёр, они двигались бы быстрее! Потом, с очередным просветлением Гошган понял, что это тренировка. Сейчас безмозглые снаги тратили очень много времени, собирая и разбирая лагерь, а Зунну ещё усложнял им задачу — наблюдал, злобно сверкая глазами из-под башлыка, и шипел ругательства. Но с каждым разом получалось лучше. Когда дойдёт до дела, шатры поставят быстро, и лагерь вырастет перед мордами серопустынников, словно по колдовству. Гошган любил эти минуты просветления. Они доказывали, что он в самом деле лучше других, а не просто мнит о себе, как каждый первый болван с мышцами. Но чаще всего в его ясную голову приходила мысль, что нужно сдержаться, подождать и потерпеть, а терпеть было тяжело и противно. Ладно. Потом будет честь и награда, а сейчас нужно отвлечься и поглазеть на что-нибудь любопытное. Так что он подходил поглазеть на Зунну, знаменитого такого — и не пожалел. Сначала заслушался, потом поржал, потом снова заслушался: Зунну обещал рабам за нерадение такие замысловатые казни, для которых сейчас не было ни времени, ни инструментов. Имей они хоть каплю мозгов, догадались бы, что грозят им здесь только плети, да и те не всерьёз — так, щекотка. Никто не станет забивать тягловых рабов, находясь посреди грёбаного ничего, где нельзя достать новых. Но мозгов у них не было, они верили, верещали и смешно метались от ужаса. — У него раньше знаешь какое прозвище было? — сказал Уклиф на одной из остановок. Шатёр Зунну как раз поставили и Зунну с прихвостнями удалился к себе. У костров, вместе с бойцами он пищу принимать не изволил. Видно, в заду от гордости шип вырос, присесть не давал. Ладно, ладно, пусть глаза не мозолят. Раздражать бойца за обедом — последнее дело. Гошган как раз наелся, выдохнул и его слегка отпустило. — Грамотей? — наугад предположил он. Уклиф засмеялся. — Грамотеев много. А этого Голугом звали. Зунну Голуг. Гошган готов был услышать что угодно, но тут всё равно поразился. — Чего? — Да кого хочешь спроси. Куга Ломаного спроси, он помнит. Гошган задумался. Он никогда не видел голугов и надеялся, что никогда не увидит. Слухи о них ходили самые мрачные. Сложно придумать, как и чем заработать подобное прозвище. Разве что… Ему представилась морда Зунну, мертвенно-бледная, и пронзительный взгляд зелёных глаз из-под башлыка. Ноги прямые. Спина прямая. Зубы ровные. И высокомерия столько, что хватит на пятерых чёрных тарков и ещё останется. Этак и правда… Гошган хохотнул. — А теперь что? — А теперь Главного Толмача невместно голугом обзывать, — объяснил Уклиф, ковыряясь в зубах. — Главного Толмача и так все знают. Гошган снова хохотнул. Позабавила мысль, что у них с Зунну есть кое-что общее. Мурган набирал себе в отряд больших, сильных и тупорылых, как тролли. Была б его воля, он бы и троллей набрал. Гошган выглядел как надо. И прошлое у него было какое надо — сначала бойцовые ямы, потом верховой дозор в разъездах у Врат. Большой Тупой урук, умеет махать острым железом и удерживаться верхом на волке. Говорит мало и редко. Хочет жрать сытнее и чтобы острое железо мимо не летало. Сам Мурган тоже был урук невеликого ума, поэтому поверил. Все верили. Как не поверить? Ушей у Гошгана, считай, не было — одни огрызки остались. Ещё когда он был недоростком и отирался при бойцовских ямах, постигая немудрящую тамошнюю науку, — ещё в то время ему сломали хрящи в обоих ушах. Первым прозвищем Гошгана стало Вислоухий. Полгода спустя левое ухо ему оторвал необъезженный дурной волчонок, чуть позже правое срезал один дуболом в драке на боевом, заточенном… И быть бы Гошгану Безухим, но он как раз в то время здорово подрос, обзавёлся тяжёлыми кулаками и перестал проигрывать в поединках. Какое-то время его звали Гошган Костолом. Отличное прозвище. Возможно, именно на него повёлся Мурган. Кому же не захочется иметь в отряде послушного и верного Костолома? Теперь уж не узнать, конечно, сожрали Мургана… Обустроившись на стене, Гошган сразу начал думать о том, как бы ему нового командира подвинуть. Не то чтобы Мурган был особенно плох. Ну, туповат, ну, бойцов себе под стать набирал, ну, завёл лизоблюдов ленивых и наглых исключительно затем, чтобы их на шкурах валять… Видали и похуже него. Просто место у него было хорошее и завидное. Но сообразилось это дело само, безо всякой помощи со стороны Гошгана. Мурган решил, что ученик тарка-колдуна из Восьмой башни слишком молодой и слишком тощий, чтобы распоряжаться. То ли замахнулся на него, то ли просто не подчинился. Тарки этого очень не любят. Кто прав, кто неправ, не разбираются — сразу шкуру спускают. С тех пор прошло довольно много времени. Видел Гошган парней и сильнее, и, пожалуй, даже умнее себя. Но всем им зудело вылезти на самый верх. Все умники и молодцы рано или поздно получали жезл, штандарт, войско, отправлялись на запад и пропадали с концами. А он оставался. Так однажды оказалось, что у него вовсе нет никакого прозвища. Гошган — он Гошган, все его знают. Как Зунну. «Условленное место» ничем не отличалось от остальной пустыни. Определил его молчаливый разведчик, который слушал только Зунну и отчитывался только перед ним. Это был урук незнакомой Гошгану породы, такой же костлявый, как толмачи, но повыше. Большую часть времени его было не видно и не слышно. Уклиф объяснил, что парень держится в стороне, чтобы вонь тягла не перебивала ему нюх. Нюх! У Гошгана аж челюсть отвисла. Серопустыни не были пустынями на самом деле. Здесь росла высокая густая трава, через которую тянулась дорога до Нурна. Серой она становилась в сезон цветения, когда выбрасывала белёсые тусклые метёлки. Метёлки сливались в сплошную сероватую поверхность, которая выглядела как бесконечное ничего. Настоящая пустыня вокруг Горы и та выглядела поприятней. Там хоть камни валялись. Трава пахла так, что перебивала вообще всё. Нюх Гошгана отказал ему на второй день. «Да он привычный, — объяснил Уклиф про разведчика. — Он тут постоянно мотается». Тем временем Зунну приказал ставить лагерь — и поторопиться, потому что вождь Хоррох уже близко. Каким образом кто-то мог быть «близко» посреди серой пустоты, которая ясно просматривалась до самого горизонта? Но Зунну слушал разведчика, а разведчик своё дело знал. Дальше вышло очень хорошо. Прямо сердце радовалось, как вышло. Запуганные рабы быстро и ловко повторили то, что делали уже много раз. Словно по колдовству над степной травой выросли чёрные шатры, и над шатрами взлетели штандарты с Багровым Оком. Гошган рявкнул команду — у шатров встала охрана с оружием наизготовку. Картинка что надо! Зунну подошёл к Гошгану. Встал рядом, напряжённо вытянулся во весь невеликий рост. Метёлки травы доходили ему до плеч. С другой стороны возник, как тень, разведчик, имени которого Гошган не запомнил. Он только успел подумать, какая потеха будет, если никто не явится — и тут явились. Выскочили из-под проклятой травы, как из-под земли — сам Хоррох, два десятка его лучших бойцов и свора ублюдков помельче. Тоже выкинули штандарты, две штуки, здоровенные, тяжеленные. Гошган сперва ухмыльнулся, представив, как вся эта толпа много часов ползла носами в землю, лишь бы раньше времени на глаза не показываться и красивую картинку перед послами изобразить. Потом случилось очередное просветление и он скрипнул зубами. Да, ползли. Да, на глаза не показались. Сам Гошган и все его парни много часов пялились на пустую степь, потому что просто пялиться было больше некуда. И никто ничего не заметил, никто! Кроме единственного разведчика, который был приставлен к Зунну и только ему подчинялся. Если бы его здесь не было… и если бы Хоррох захотел их всех перерезать… «Дерьмище», — подумал Гошган. Штандарты, впрочем, у серопустынников были поганые. Кое-как сколоченные корявые жерди, кое-как привязанные к ним черепа. Судя по виду черепов, их не вываривали, а кинули сохнуть и гнить как были. Кто ж так делает? Чтобы хвастаться головами врагов, на них надо шлемы сохранять, а не ошмётки шкуры. И наречие у этого племени было поганое и тупое: «ххы, ххы, ххы». Следующую пару дней Гошгану было очень скучно. По-быстрому обменялись дарами, по-быстрому пожрали, а после Зунну и Хоррох уселись обсуждать какие-то условия. Хоррох болботал и ххыкал по-своему. Зунну отвечал, спрашивал, снова отвечал. Гошган не понимал ни слова, но должен был торчать рядом и изображать верного и бдительного командира охраны… то есть быть таковым. Это раздражало. При Зунну постоянно ошивались двое младших толмачей. Ничего не говорили, но всё время что-то писали и сменялись, похоже, когда отказывала рука. Оставалось только гадать, что они там записывают. Шуточки, что ли, Хорроховы? Часть полотнищ шатра подняли, чтобы не устраивать внутри духоту. Бойцы внутрь не лезли (вот ещё удовольствие, на рожи эти пялиться и болботание слушать), держались поблизости, изредка поглядывали внутрь. Парни Хорроха, не чинясь, расселись в стороне, на краю вытоптанной поляны. То трепались между собой, то вроде с открытыми глазами дрыхли. На них косились, но близко не подходили — Гошган приказал не тревожить. Союзнички будущие, как-никак. Хоррох был не сказать чтоб толстый, а какой-то поперёк себя широкий, приземистый, неприятно-весёлый тип. Часто хихикал и хватал себя за пухлые щёки. Больше всего раздражало то, что он плохо притворялся. Разыгрывал простого парня-весельчака, но в маленьких глазках так и блестело, что он замышляет какую-то подставу. Если б Гошган понимал его наречие, мог бы сообразить, что у Хорроха на уме. Но он не понимал. Заняться было нечем. Волей-неволей он следил за тем, как идут переговоры, и пытался определить, о чём зашёл спор на этот раз. Даже это было слишком просто и скучно, потому что большую часть времени Хоррох изводил Зунну тупой болтовнёй, а Зунну сидел невозмутимый как камень и ждал, когда можно будет снова заговорить о деле. Вот опять, вот снова: серопустынник захлёбывается хихиканьем, отмочив какую-то шутку, Зунну аккуратно сдвигает уголки губ — вверх-вниз — и становится ещё прямее и суше. Шутки Хорроха, видно, были поганые, как он сам. Но голос Зунну, слишком низкий для его тощего тела, звучал по-прежнему — мягко и вежливо, и чуть сладковато. Гошган поймал себя на том, что уже ждёт, чтобы Хоррох заткнулся и заговорил Зунну. У толмача даже гнусное «ххы» звучало не так гнусно. Он его не давил горлом, как Хоррох, а выдыхал. Потом Хорроху наконец надоело. Но перед тем, как устроить свою главную пакость, он попробовал достать их словами ещё раз. Хоррох ткнул в Гошгана пальцем и спросил что-то у Зунну. В этот раз хихикать не стал, только сощурился и расплылся в оскале. Морда его при этом стала совершенно свиной, но так было даже лучше — честно и откровенно гнусная морда. Зунну кивнул с непроницаемым лицом. — Вождь Хоррох желает обратиться к тебе, предводитель отважных, — сказал толмач. Его зелёные глаза блеснули, когда он оглянулся на Гошгана. — А мне-то это на кой? — Гошгану не понравилась шутка. Она была какой-то слишком тарковской. Зунну пожал плечами под балахоном. Слова, которые он переводил, как будто совершенно его не задевали. — Вождь Хоррох спрашивает, не позорно ли тебе повиноваться такому слабому уруку, как я. Вот те на. С чего это Зунну вообще перевёл? Мог бы ответить сам что угодно. Уж хватило бы ума вывернуться Главному Толмачу. Гошган нахмурился. Зунну испытывает его, что ли? Да подавись ты. Это далеко не самый каверзный вопрос, на который ему доводилось отвечать. — Скажи вождю, что я тебе не подчиняюсь. — Вот как? — Мы все здесь подчиняемся Одному — Владыке Чёрной страны. И Хорроху тоже лучше бы Ему подчиниться поскорее, а то мало ли что. Зунну снова кивнул. Перевёл. Что подумал — не понять. Хоррох смерил Гошгана взглядом и захихикал, как будто услышал шутку. Но в мелких глазках мелькнула злоба и ещё очень знакомое Гошгану обещание: я тебе устрою. Потом Хоррох поднялся на ноги, кряхтя, сказал что-то Зунну и ушёл. Зунну посидел с прикрытыми глазами и объяснил — серопустынник отправился говорить со своими топорами. Гошган догадался, что это какие-то то ли звания, то ли прозвища в племени. Советоваться, значит, пошёл. Ладно, пусть советуется. Интересно было одно: что именно собирается устроить Хоррох и, главное, когда. Долго ждать вождь не мог. Не того веса он был вождь, чтобы его решения ожидали по многу дней. Поразмыслив, Гошган понял, что вариантов всего два: либо немедленно, либо через несколько часов, к вечеру, когда послы чуток расслабятся и подумают, что решение будет утром. Сам он на месте Хорроха ждать бы не стал. Именно потому, что на своём месте Гошган воспользовался отсрочкой, пошёл и с бойцами своими поговорил. Как показали события, он снова был прав. Серопустынники разбили лагерь слишком далеко. Не меньше двух сотен шагов. Но это была единственная странность, больше ничего Гошган не замечал. Шатры их по сравнению с мордорскими выглядели убого. Чему удивляться — это были обычные шатры степного племени, а не передвижные дворцы, привезённые толпой рабов ради того, чтобы произвести впечатление. Темнело. Дул ветер. Под ветром хлопали полотнища шатров и тошнотворно шуршали травяные метёлки. С новой минутой просветления Гошгану пришла хорошая мысль: надо поговорить с Зунну насчёт разведчика. Разведчик (как его звать-то?) способен что-то учуять сквозь вонь цветущей травы, он подчиняется Зунну, так пусть Зунну велит ему явиться и принюхаться. Зунну как раз стоял невдалеке, глядя на Хоррохов лагерь. Он повернул голову, смерил Гошгана холодным взглядом. Сказать Гошган ничего не успел. …Степь, плоская степь до самого горизонта. В двух сотнях шагов чужой лагерь, где всё затихло. Никого рядом. Никого. И в этой тихой и пустой степи мимо просвистели две стрелы. Гошган схватил Зунну за шиворот, швырнул наземь и рухнул рядом. Зунну не дёрнулся и не пискнул. Помнил, видно, что было сказано. Гошган оскалился, приподнимаясь на локтях. Очень хотелось выругаться, но было нельзя. Как они стреляют? На звук? Откуда? Они что, лежат там под травой и из-под травы стреляют? Хоррох свихнулся? Дерьмо. Дерьмо. Дерьмище. Если на тебя могут выскочить из расщелины или прыгнуть с обрыва — ты всегда следишь за всеми обрывами и щелями. Знаешь, как звучат шаги по камню и как различить дыхание в темноте. Ты знаешь все хитрости и секреты тех, кто живёт в горных норах и сам можешь любую хитрость устроить. Гошган не знал, как расслышать или расчуять врага, ползущего под травой, и это его страшно злило. Ветер, трава, пустое пространство — слишком непривычно для него и его парней, привыкших к надёжности стен Лугбурза. И слишком опасно из-за непривычки. Чего добивается Хоррох? Гошган насмотрелся на его рожу, что век бы не видеть — навязла в глазах, как гниль в зубе. Но он готов был поспорить на что угодно, что Хоррох не тупой. Они могли бы просто не договориться и разойтись. Но перебить послов Владыки Мордора… Это же самоубийство. Нет, тут точно какой-то подвох… Может, и подвох, но по ним стреляли. Гошган глянул на Зунну — может, чего умного подскажет умный толмач? Он обсуждал затеи Хорроха со своими парнями. Он предупредил их, что стоит ждать какой-то поганой шутки, и даже сказал, когда её стоит ждать. Но Зунну он ничего не сказал. И сейчас толмач не понимал, что происходит. Зунну исполнил приказ, отданный ему в Лугбурзе, он договорился с серопустынниками и думал, что дело сделано. Но в него стреляли! Значит, он ошибся. Он что-то неверно понял. Он всё испортил. И теперь… Свистнула третья стрела. Гошган оглянулся. Промазали сильно, прежние ударили ближе… Зунну под его рукой дёрнулся от ужаса. Перепуганный насмерть, он тихо лежал рядом и смотрел на Гошгана широко открытыми глазами. Этому могучему уруку велели его охранять, но одно дело охранять посольство, которое и так никто не посмеет тронуть, и совсем другое — по-настоящему рисковать жизнью… Четвёртая стрела пронеслась прямо над ними. Но целили ещё дальше и воткнулась она в пустое место. Гошган начал кое о чём догадываться. Зунну беззвучно хватанул ртом воздух. Его колотило от страха. Он смотрел умоляюще. — Лежать здесь, — тихо приказал ему Гошган. — Не вставать. Не метаться. Ветер шевелил траву. Она шелестела, пряча движения и звуки. По трём залпам, видя углы, под которыми стрелы вонзились в землю, Гошган успел прикинуть, откуда стреляли. Напугать решили, скоты серозадые? Ну посмотрим, кто кого напугает. И он пополз. — Хей! Сунну! Хошхан! — весело заорал Хоррох и прибавил что-то на своём нелепом наречии — сплошные «ххы, ххы, ххы». Выждал немного и снова заговорил, смеясь, захлёбываясь от смеха. К его голосу добавились другие. Серопустынники повторяли что-то и хохотали. — Гошган, остановись, — донёсся голос Зунну, низкий и ровный, как всегда. — Это не бой. Это проверка. Они стреляли мимо. Кто бы мог подумать — проверка! Ах, как неловко вышло. Гошган поднялся из травы. Поднял и показал Хорроху его лучника со свёрнутой шеей. Следом, неподалёку поднялся разведчик (отличный всё-таки парень!). Разведчик, видно, был не так зол и своего степняка прикончить не успел. Он отпустил лучника и тот рванул от него как заяц от волка. — Уж прости, великий вождь, — сказал Гошган. — Опоздал ты немного. Я, понимаешь, не люблю, когда в меня стреляют. Зунну! Переведи! Главный Толмач исполнил его приказ с явным удовольствием. Хоррох таращился на них в изумлении, потом поморщился и ответил. — Его воину позорно было не услышать, как ты подбираешься, — перевёл Зунну. — Он не считает, что эта кровь помешает заключить союз. Проверку вы прошли. — Какую проверку? — буркнул Гошган, отбросив ещё тёплый труп. — Хоррох хотел оценить, сколько твоих воинов испугаются и побегут. — Зунну шёл к нему, спокойный, как всегда. Как будто ничего и не было. — Топоры Серых Пустынь не желали сражаться рядом с трусами. Они убедились, что нашли достойных братьев по оружию. Союз заключён, теперь будет пир. Пир и впрямь устроили, но Гошган ждал новой проверки и запретил парням пить допьяна. Мысленно похвалил себя за то, что выгнал тупых, но сильных, набранных в отряд Мурганом. Это было его единственным утешением. Всем хватало ума понимать, что пьяным Хоррох может устроить ещё какую-нибудь проверку и на этот раз будет стрелять на поражение. Бойцы сидели трезвые и мрачные. Сам Хоррох пил и веселился. Теперь вокруг него была толпа своих, понимавших его шутки. От общего гогота тряслась земля. Гошган смотрел и думал, как ненавидит эти рожи. Потом вдруг случилась минута просветления и он понял, чем так важно порученное им дело. Серопустынники нужны им до зарезу. Потому что их отправят в Рохан! И хорошие парни перестанут гибнуть там ни за что, просто потому, что непривычны к открытым пространствам. «Чтоб тебя конелюбы отлюбили прямо в жопу длинными копьями», — мысленно сказал он Хорроху. Стало немного легче. Зунну говорил что-то на пустынном наречии, судя по выражению — льстил всем подряд, тем грубее, чем пьянее становился Хоррох. При нём было полдюжины старших толмачей, которые помогали. Они что-то рассказывали, подхватывали, и вроде как тоже шутили. Выходило неплохо. Второй проверки не случилось. Хоррох просто упился в дым, упал и заснул. Понемногу все разошлись. Ночью злой на всё сразу Гошган встал в дозор первым. Трава по-прежнему воняла и шелестела. Гошган вытащил флягу, глотнул. Был бы он дураком — держал бы во фляге бражку. Но в дозоре или на посту брагой накачиваться — мысль не очень хорошая. Неприятности приключиться могут. Гошган носил при себе зелье. Когда-то над ним за это посмеивались: больной, что ли, лекарство всё время дует? Потом перестали. Зелье он ценил за то, что, утоляя боль, оно заодно прочищало мозги. С болью можно сладить и так, а вот ясная голова — бесценна. В этот раз зелье помогло не особо. Его тяжёлый дух перебил вонь цветущей степи — и на том спасибо. Луна высунулась, белая, как морда Зунну. Гошган представил себе эту надменную морду, прямую спину, вздёрнутую голову и то, как толмач ухитрялся смотреть свысока даже на тех, кто был выше почти вдвое. И потом, сразу же — Зунну, трясущегося от страха, покорно лежащего под рукой. Он ведь понимал: если сейчас охрана разбежится, ему конец. Хорошо, если убьют быстро, но быстро не убьют, поглумиться захотят, слишком гордый, слишком много о себе мнит, будет весело с таким поиграть… Но едва оказалось, что опасность мнимая, как — встал, отряхнулся, и будто не было ничего. Голос ровный, морда надменная. Гошган прочистил горло и сплюнул в костёр. Он бы хотел, чтобы Зунну ещё так полежал. Этим могло и закончиться. Но на следующий день, пока рабы собирали лагерь, он зачем-то подошёл к Зунну и заговорил с ним. Зачем? Чего хотел-то? Не вспомнить уже, из головы вылетело. Вроде как злился на Хорроха с его погаными шутками и проверками. Решил сам на его счёт пройтись — хоть на словах, потому как на железе его покатают конелюбы, но это когда ещё будет. Подумал, что Зунну Хоррох тоже достал до печёнок и Зунну тоже охотно над ним посмеётся. Так, вроде… Он подошёл к Зунну и что-то сказал о том, как серопустынники ползли под травой, чтобы не показаться им на глаза прежде времени. Долго ползли, тяжести с собой тащили, смешно. Зунну посмотрел на него как на недоумка. — Никто никуда не полз. Они роют норы под землёй. Траву поверху сохраняют. Они ждали, сидя в норах. И от этого холодного голоса, от этого презрительного взгляда у Гошгана как будто лопнуло что-то в голове. Что-то в нём расплавилось и вскипело. В глазах потемнело от стыда и ярости. Захотелось снять собственную башку с плеч и от души постучать по черепу. Как же ты, умная голова, так меня подвела? Где твои просветления, когда они больше всего нужны? Почему он сказал это не Уклифу, который бы посмеялся и забыл, а Зунну? Нахрена он вообще заговорил с Главным Толмачом? Дело сделано, все довольны, о чём с ним трепаться?.. Потом волна красной злобы вывернулась и обратилась на Зунну. Забыл, огрызок беломордый, как ты на меня смотрел? Не скулил только потому, что я тебе запретил? Что ты тогда обо мне думал? Больше Гошган с Зунну не заговаривал и даже не приближался. На всякий случай. Стоило мельком приметить эту прямую спину и бледную морду, как в башке текло и горело. Хотелось шею ему свернуть… нет. Хотелось снова увидеть тот взгляд, испуганный и умоляющий. Хотелось послушать, как будет скулить и задыхаться, пока ему шею сворачивают… нет. Скулить и задыхаться — да, но не поэтому. Гошгану очень, очень нравился Зунну, пока Зунну лежал рядом. Лёжа с ним можно было сделать множество куда более приятных вещей. Он надеялся, что всё пройдёт, когда они доберутся домой. В дороге было слишком трудно не замечать Зунну. Гошган не мог отвлечься. Он шёл в стороне, но почему-то всё время видел его тощую фигуру в чёрном балахоне. Слышал обрывки разговоров Зунну с младшими толмачами. Зунну, Зунну, Зунну. Голова выворачивалась сама собой. Это злило. Мозги у Гошгана плавились, но ума всё равно хватало, чтобы понимать — ничего он с Главным Толмачом не сделает. Тот — слишком важный и ценный слуга Самого, и в этих переговорах он ещё раз доказал, насколько он важный и ценный. За посягательство на такого полезного урука Гошгана разберут на сухожилия и сделают это довольно медленно. Лучше вообще на него не смотреть. Заметит, как Гошган обшаривает его глазами, обидится ещё. Скажет в Лугбурзе пару слов кому надо, и с тёплого своего местечка в охране полетит Гошган прямо на Южный фронт под стрелы тарков… Не смотреть было сложно. Утешала только мысль о том, что вот они вернутся, Зунну отправится к себе в башню, больше на глаза не покажется, и через пару дней Гошгана отпустит. Не отпустило. Оказалось, что возможность увидеть Зунну — просто обернуться и увидеть безо всяких затей — была не бременем, а облегчением. Когда всё вернулось на свои места и проклятый толмач скрылся с глаз, стало невыносимо. Дошло до того, что он, как безумный, начал представлять себе разные картинки — о том, чего никогда не могло бы случиться. Такого с ним раньше не бывало, и он начал бояться, что свихнётся. Некоторое время он заботился только о том, чтобы безумие не стало слишком заметным. На другое головы не хватало. Проще всего было воображать всё это, засыпая — натешиться дурью и уснуть. Слаще всего было представлять, как случилось… неважно что, но случилось. И вот он, Гошган Могучий, сидит на троне и велит приволочь ему Зунну, Зунну Бледношкурого. И Зунну волокут ему связанным, раздетым и с петлёй на шее, морда у него разбита, вся в крови и соплях, и гордый толмач — куда только подевалась вся гордость? — плачет и возится в грязи у его ног, ногами сучит, просит пощады. Потом? Потом — пир! И на пиру Гошган кормит его с рук кусками сырого мяса, и позволяет лизать руки. Потом… Другого отодрал бы где-нибудь в нужнике, пошёл бы отлить и там же отодрал, зарезал и утопил. Но не этого. Этого драть у себя в логове, на пахучих шкурах, повыгнав всех, чтоб не мешали… Долго драть. И живым оставить, чтобы повторить. А Зунну трясётся и хнычет, и стелется под Гошгана, под хозяина, пытается ублажить, как умеет — нихрена не умеет, но всё равно приятно, — и знает, что едва надоест — нож в глазницу, мясо на вертел, что останется — в нужник. И ещё, ещё… потом его заклеймить. Гошган сгрёб в лапу свой отросток и мошну под ним. Задышал тяжело. Заклеймить. Он представил, как будет визжать и корчиться Зунну, только завидев дышащее жаром клеймо. Вырываться начнёт. Плакать будет, ноги обнимать, выть — просить. Как заклеймить его? Лоб? Зад? Лоб — чтобы все видели, чей он. Зад — просто для удовольствия. А в уши вдеть золотые серьги, трофейные, тарковские. Чтоб звенели… Наутро в его больную голову вернулась мысль о золотых трофейных серьгах, такая же нелепая, как все остальные. Но с ней, наконец, пришла долгожданная минута просветления. Она тоже оказалась больная и нелепая, зато дело решила. Невозможно взять Зунну силой. Он сидит слишком высоко в башне. Но то, что нельзя взять силой, берётся иначе. И тогда замечательная умная голова Гошгана заработала на полную. Этакую историю следовало начинать с подарка. Но какого? Цацки тут ни к чему. Был бы Зунну попроще, Гошган бы ему жратву таскал. А так… смешно и подумать. Он, небось, с чёрными тарками за одним столом ест. Ножом и вилкой. Что может понравиться Главному Толмачу? Не просто грамотному, а грамотею из грамотеев?.. Щёлк-щёлк: задачка решилась самым простым и очевидным образом. Гошган ухмыльнулся. В орочьих сховищах можно было найти самые удивительные вещи. Гошган отлично знал, откуда они берутся. Когда грабят, командир и лучшие бойцы забирают всё ценное. Но остальным тоже не хочется возвращаться с пустыми руками. Поэтому хватают всё подряд. Порой волокут в норы никчёмный мусор просто от досады, чтоб не думать, что совсем зря сходил. Потому при желании всё, что угодно, можно достать. Хоть арфу. Главное, знать кого спросить, а уж в этом-то Гошган разбирался. Через пару дней один оборотистый парень принёс ему книгу. Когда-то книга выглядела побогаче, но накладки с переплёта содрали давным-давно. Не беда. Главное, внутри, осталось целым. Гошгана раздражало то, что он не мог определить, хороши эти измаранные листки или не очень. Читать он не умел, но саму идею написанного понимал. Вдруг именно эта книга для Зунну бесполезна? Или она ему не понравится? Или у него такая уже есть? Ладно, ладно. Ввяжемся, а там посмотрим по обстоятельствам. Уклиф, конечно, заметил, что Гошган не в себе. Но Уклиф сам носил на плечах замечательно умную голову. Большим командиром он не мог стать только потому, что был мелкой породы, той же, что Зунну. Сильные бойцы таким подчиняться не желали — тупых среди них было большинство. А командовать отрядом разведчиков в какой-нибудь гиблой степи, ежедневно рискуя встретить эоред — этакой чести Уклифу не надо было. Он не лез, куда не просили, и некоторое время наблюдал молча. Но было у него ещё одно большое достоинство, которое Гошган ценил даже выше. Уклиф умел понимать, что происходит, и к чему всё ведёт. Поняв, что у Гошгана едет крыша, Уклиф затосковал. Ему очень нравилась их сытая и спокойная жизнь в охране и он совсем не хотел её лишиться. Дураков на высоких постах он повидал достаточно и понимал, какая это удача — служить под командованием кого-то с мозгами. Наблюдать, как эти редкостные мозги плавятся и вытекают в уши, было больно. Прошла пара дней с того, первого разговора. Гошган хранил книгу у себя. Ничего хорошего он ещё не придумал. Мысли его, как у волка на привязи, всё время возвращались к цепи, на которой он сидел. Когда лучше пойти к Зунну? С какими словами преподнести дар? Даже об этом он не мог поразмыслить толком. Перед глазами вставало: Серопустыни, трава, ветер, и Зунну, перепуганный, задыхающийся, с широко распахнутыми глазами, лежит под его рукой. Потом Зунну лежал уже в других видах и позах… в общем, подумать не получалось. — Я знал, что однажды тебе снесёт чердак, — сказал Уклиф со вздохом. Понаблюдал за тем, как жарится мясо, выждал, снял с огня. По-хорошему, конечно, такому как Гошган полагалось есть в компании сильнейших бойцов отряда, а не одного хитрого советника. Но Гошган набирал свой отряд под себя. Даже самому здоровому из бойцов, Вагбе Троллебою, было по нраву то, что командир может не только побить его в поединке, но и обхитрить целую башню чёрных тарков. А раз так — пусть его советуется за ужином со своим тощим Пронырой. — Ты всегда был слишком разумным, — сказал Уклиф. — Слишком здравомыслящим и дальновидным. Это ненормально. Но я ждал, что тебе надоест торчать у стеночки и ты захочешь славы и подвигов. Захочешь стать командиром десяти тысяч. А что тебе вдруг до зарезу понадобится подружиться с Главным Толмачом… Гошган, Гошган. Да если уж так чешется — заведи ты себе лизоблюдов, как все. Троих, чтоб досыта. Авось отпустит. Гошган криво ухмыльнулся. Предложение его насмешило. — Или как старина Дурфаг сделал, ещё лучше, — Уклиф прожевал кусок и продолжил: — «Люблю, говорит, тощих и узкоглазых», — и целую заставу себе таких набрал. Живёт в своё удовольствие, а заставу ту двадцать два раза брали и не взяли. Гошган засмеялся. Отличный парень всё-таки Уклиф, бесценный. Жаль, что не на него замкнуло. — Уклиф, — сказал он, понизив голос и всем видом показывая, что не желает оскорбить, — а ты когда-нибудь… на кого-нибудь влезал? «Давал влезть», — хотел бы спросить он, потому что Уклиф был мелкой породы. Той же, что Зунну. Но так говорить не следовало. — Был у меня названый брат, — ответил Уклиф без раздражения. — С ним лезли друг на друга. Бывало. Больше никого не хочу. Про брата Гошган помнил. Тот погиб, прикрыв собой Уклифа от одного здоровенного тарка. То ли случайно, то ли сам своей волей прикрыл. Память брата Уклиф чтил. — Так что, Гошган, — сказал Уклиф укоризненно, — подумал ли ты о деле? Ты хоть помнишь, о каком деле должен был подумать?.. Я твой собственный приказ выполняю. Не сердись. — Не сержусь. О деле. — Да. О каком? — О важном. — Да. Уклиф начал беспокоиться. Гошган подшучивал, но почему именно? Он совсем свихнулся — или наоборот? Гошган весело осклабился. Минута просветления посетила его вот только что, и это была одна из лучших минут. Всё сложилось, как будто детальки вошли в пазы. — Дурак ты, Уклиф, — сказал Гошган добродушно. — Умный, а дурак. — Чего это? — Уклиф не обиделся. Ему было любопытно. — Сам же говорил — пора мне немножечко облажаться. — Говорил. И? — Безобидно облажаться, — уточнил Гошган. — Безопасно. Не по делу. Глаза Уклифа округлились. До него дошло. Он посидел, озадаченно моргая, потом расхохотался и хлопнул в ладоши. — Гошган! Недаром я всегда в тебя верил! — Ну, — сказал довольный Гошган и запустил зубы в мясо. …Итак, облажаться. Смешно опозориться. Странненьким показаться, с придурью. Чтобы кому надо стало ясно: Гошган парень хороший, положиться на него можно и приказ он выполнит, но вот армии таким не дают… Проделать такое было куда сложнее, чем сказать. Трудности начались сразу. Главный Толмач жил слишком высоко в башне — так высоко, как Гошган никогда не поднимался. Не так, конечно, чтобы урука туда не пустили. Но чем выше он шагал по бесконечной лестнице, тем сильней тревожился. Что, если на четвёртом этаже в охране уже стоят тарки? Они слушать не станут, что им ни плети. Пнут обратно вниз, да и всё. Обошлось. Видно, Зунну, тоже уруку, пусть и высокопоставленному, не по чину было иметь такую охрану. В начале широкого коридора стояли два бугая в блестящих нагрудниках — сытые, здоровые, глаза хитрые, рожи изображают умеренную тупость и неумеренную бдительность. Гошган как на себя со стороны посмотрел. Еле удержался, чтоб не поржать. На него, как полагалось, зыркнули грозно, опросили, куда и зачем, покривили морды, но узнали и кивнули — иди, мол. Пялиться вслед не дозволялось, так уши навострили. Ясное дело! Очень скучно сторожить пустой коридор Восьмой башни, хоть и кормят за это лучше, чем за охрану какой-нибудь пограничной заставы. Захотелось уши поганые укоротить. Гошган напомнил себе, что эти ему как раз пригодятся. На то и расчёт. Эти двое потом должны по всему Лугбурзу растрепать, какими странными делами занимается командир охраны внешних стен… Шаги его замедлились. Запоздало пришло на ум: что, если Зунну просто не выйдет? Не станет разговаривать? Зачем ему это? Было задание, был приказ, а теперь их нет. А если он выйдет, но… Гошган всерьёз опасался: увидев его после всех этих треволнений, облажается как-нибудь не по плану, а по-настоящему. Ладно. Ладно. Думать об этом было поздно. Зубы сцепить и вперёд. …Ничего особенного не случилось. Зунну вышел. Закрыл за собой дверь. Он и в самом деле жил в комнатах, как тарк. Потянуло заглянуть за дверь, увидеть, что там внутри, но она захлопнулась слишком быстро. Ничего не случилось. Стало не хуже, не лучше, а… спокойнее, что ли. Будто пить хотелось, и он не добрался ещё до воды, но увидел ручей и услышал его журчание. Зунну стоял перед Гошганом, точно такой же, как прежде — мелкий и тощий, но очень прямой, очень дорого и чисто одетый. И даже на голове у него по-прежнему был кожаный чёрный башлык. Гошган увидел знакомый холодный взгляд, услышал знакомый низкий и ровный голос: — Зачем ты мне это принёс? Гошган уставился на книгу в собственной руке. — Ну, — сказал он грубее и проще, чем мог бы, — ты ж… ты ж грамотный, нет, что ли? Стало быть, знаешь, к чему эта штука нужна. Пару мгновений Зунну смотрел на него испытующе. «Совсем дурак? — читалось в его звериных, зелёных, прекрасных глазах. — Или прикидывается?» Потом толмач сделал насчёт Гошгана какой-то вывод, лицо его будто обесцветилось и Гошган больше не мог угадывать его мысли. Зунну ещё немного поколебался — и взял книгу. Он взял. Он её принял. Сердце Гошгана бухнуло о рёбра. Зунну перевернул несколько страниц, вчитался — это было видно, это было заметно, как он вчитывался, ускользая из единственного настоящего мира куда-то в другой, сотканный из паучьих значков на пергаменте; совсем другой мир, много более притягательный и интересный… Потом Зунну улыбнулся. Что-то новое было в его улыбке. — Интересно, — сказал он. — Что ты за неё хочешь? Гошгану немедленно представилось, что он хочет, как именно и сколько раз. Он прогнал эти мысли. Нельзя торопиться: можно спугнуть. Зунну понравилась книга, но ему, конечно, и в голову не пришло, что это подарок. Он хотел расплатиться. И сейчас пришло время для самых важных, самых глупых и безумных слов. …Гошган пожал плечами. Разыгрывать простака было очень удобно. Иногда от этого вообще все вещи становились проще. — Ну… — буркнул он. — Расскажи, о чём написано. Зунну удивлённо нахмурился. Смерил его взглядом, настороженным, оценивающим. Если бы он уловил сейчас хоть намёк на угрозу, хоть тень издёвки… Что происходит? Чего ему надо, этому здоровяку? Неужто ему в самом деле интересно? В глазах толмача мелькнула растерянность. Он медлил. Но Гошган стоял и ждал, как будто и правда ничего другого не имел в виду. — Это книга о том, как тарки воевали друг с другом, — сказал Зунну. — Давно. На севере, — и прибавил: — Люблю такое. — Какие тарки? Наши? Чёрные? — Нет. Поэтому и забавно. Гошган вставил ещё несколько ловких вопросов, ответов на которые не запомнил. Он слушал, как Зунну говорит, и пялился на него, всласть облизывая глазами — а Зунну принимал это как должное. На того, кто рассказывает что-то очень интересное, именно так и смотрят, разве нет? Он угадал с подарком и словами лучше, чем сам ожидал. Ну, или в ободранной книге была какая-то магия, она подействовала на Зунну, и тот размяк… Сейчас Гошган вёл себя как болван и недоумок, и Зунну имел полное право снова посмотреть на него как на недоумка. Парочка охранников проводила Гошгана издевательскими взглядами. Они ухмылялись в открытую. Гошган сделал вид, что не заметил. Едва закончится смена, эти двое побегут и всем растреплют. Вот и отлично. Он возвращался к себе страшно довольный. Главный Толмач очень удивился, но он вышел, он заговорил, принял книгу, и потом говорил ещё долго, потому что его просили. С точки зрения Зунну то, что сделал Гошган, было странным, но не поганым и не тупым. Он этого внутри становилось сладко и чуть щекотно. Мысли о Зунну преследовали его по-прежнему, но уже не мучили. Или мучили, но иначе. Больше ему не хотелось Зунну резать или жечь. Хотелось… так, баловства. Зажать, пощупать. Проверить, вся ли у него шкура такая же белая, как морда. Обнюхать везде. Облизать. Башлык этот снять и посмотреть, что он под ним прячет. Клеймо, небось, или татуировку какую поганую. Он не всегда был Главным Толмачом. Могло по-всякому помотать, прежде чем зацепился за хорошее место. Гошгана вот мотало. Заваливаясь спать, он подумал… Нет, сам он ничего не подумал. Это было — как будто что-то подумало им. Оно притихло, когда он смог досыта наглядеться на Зунну, но оно по-прежнему сидело в его больной голове, решало и распоряжалось. Его логово ему всегда было по сердцу. Да, тут воняло, но воняло-то им самим. Ворох шкур истёрся, слежался и стал твёрдым, но все его выемки и горбы были точь-в-точь под тело Гошгана. Под его привычку спать на боку, подтянув к брюху колени. «Как ты его сюда приведёшь? — сказало оно, превратившись в голос внутри. — Как ты его сюда положишь?» «Положишь? Зунну? — ответило оно же, но другим голосом. — Да ты сдурел». Ошалевший Гошган помотал головой. Он к такому не привык. Но стало лучше. Прежде его болезнь незамысловато жрала его и обгладывала до костей, а теперь она стала требовать вещей глупых, но скорее приятных. Наутро он велел рабам выкинуть эти шкуры и натащить новых, да посвежее. Поразмыслив, выменял на запасную кольчугу (у него их было несколько) огромное трофейное полотнище из дорогой пушнины. Одеяло, что ли? Слишком большое и тяжёлое для плаща. Чересчур мягкое и скользкое для него самого, но Зунну… Зунну он точно хотел положить на это. Он скатал полотнище и бросил рядом. Иногда трогал его и думал — пусть ждёт. Оно было как обещание. Это была четвёртая или пятая книга. Дело продвигалось медленно, но хорошо. Зунну принимал подарки, охотно разговаривал, понемногу начинал говорить не только о подаренных книгах, и, наверно, уже догадывался, чего Гошгану надо на самом деле. Возможно, умный толмач догадался давным-давно, но не показывал виду — колебался, размышлял и испытывал Гошгана, проверяя, умеет ли тот сдерживаться и ждать. Зунну был мелкой породы, ему предстояло лечь с кем-то намного крупнее и сильнее себя, и если Гошган хотел по согласию, то сперва должен был доказать, что способен быть безопасным. Он это понимал, так что терпел и ждал случая. Случай… Гошган почуял неладное за два этажа. Нюхач он был небольшой и не особо на свой нос полагался. Но этакое дело било через ноздри прямо в мозги. В воздухе висел запах страха. Гошган поднялся ещё на несколько ступенек и застыл. Охраны не было. Умные, хитрые, ценящие своё место охранники четвёртого этажа башни куда-то провалились. Сдёрнули, не вытерпев ужаса, и оставили за собой кислую вонь. Гошган сглотнул. Неужели… Назгул? Будь это и правда назгул, Гошган сам бы позабыл обо всём и сдёрнул отсюда впереди собственного визга. Но о приближении назгула говорит тошнотворный звон в ушах и тяжесть в затылке. Их не было. Величайшие слуги Владыки оставались в своих покоях на верхних этажах башен. Спустился кто-то помельче. Помельче — однако достаточно страшный, чтобы двое толковых уруков предпочли оставить пост и получить за это плетей. Гошгану следовало бы взять с них пример. Отойти. Выждать время. Вернуться позже. Хотя бы просто держаться потише и не привлекать внимания. Но книга… Зунну… Зунну там? Что с ним?.. Болезнь в голове Гошгана взвыла, заглушая и голос разума, и голос страха, и потащила его вперёд. Он поднялся, миновал покинутый пост охраны и увидел колдуна. Зунну, Главный Толмач, был очень важным уруком — но всё ещё уруком. Гошган догадывался, что где-то высоко в башне сидит чёрный тарк, который по-настоящему отвечает за дело и отдаёт приказы. Много он об этом не думал — зачем? Сейчас к Зунну спустился хозяин. И хозяин был недоволен. Гошган не понимал, о чём они говорили. Он даже не знал, что это за язык. Звучало как будто привычно, изредка мелькали полузнакомые слова. Ни во что внятное они не складывались. Зунну отвечал колдуну на его языке, запинаясь, — то ли знал его плохо, то ли попросту слишком боялся. Он извинялся. Он умолял за что-то его простить. Повторял это снова и снова, мелко кланяясь. Он сжимался и втягивал голову в плечи. Руки поднимал, словно пытался заслониться от удара. Колдун не замахивался и даже не приближался. Стоял в двух шагах, смотрел брезгливо — и бил словами. Зунну, маленький и жалкий, вздрагивал и просяще заглядывал снизу вверх. Колдун был очень высокий, выше Гошгана, прямой и тощий. Его поджатые губы потемнели и высохли, а лицо вокруг глаз стало синеватым и полупрозрачным, как будто кости черепа там просвечивали сквозь кожу. Руки он прятал в широких рукавах кафтана. Должно быть, по привычке. Поздно прятаться, когда пасть почернела, а остальная рожа упрозрачнилась. Это был верный знак, что колдун носит одно из Малых колец. «Недоназгул, значит», — подумал Гошган. Понятно, почему сбежала охрана. Колдун услышал шаги и обернулся. Зунну тоже оглянулся и дёрнулся. В глазах его стоял ужас. Колдун смерил Гошгана ледяным взглядом. Чёрный рот его покривился. Что это за червь, кусок грязи осмелился привлечь его внимание? Прервать важный разговор? Как нужно держаться в таких случаях, Гошган знал и неоднократно упражнялся. Челюсть вперёд, плечи вниз, ни единой мысли в глазах — имеешь вид Большого Тупого урука. Ещё носом шмыгнуть можно. Чёрные тарки всех вокруг себя презирают, поэтому никогда не присматриваются. На этом тоже поначалу сработало. Колдун не удивился, что тупой бугай ввалился туда, откуда сбежали его более умные собратья. Он уже высказал всё, что хотел. Негодный его раб Зунну уже понял свою вину. Не было причин оставаться дальше в этом низком, поганом месте. Колдун собрался уйти. Гошган почти успел обрадоваться, что спугнул этого тарка и закончил мучительный для Зунну разговор. Но провинившегося раба следовало наказать. Колдун брезговал к нему прикасаться. Брезговал и думать о нём слишком много. Он увидел удобный случай, который к тому же показался ему забавным. Мёртвые чёрные губы изогнулись в усмешке. Прозрачные глаза сощурились. Череп под кожей прорисовался ясней. В Гошгана ударило заклинание красной злобы. Чары эти он знал и ненавидел. Когда тарки приходили полюбоваться на драки в ямах, то часто подбадривали бойцов своими погаными чарами. Им не нравились долгие, хорошие, толковые бои, когда противники изучают друг друга, хитрят и рассчитывают. Им нравилось, чтобы уруки бросались в драку тупо и бессмысленно, как даже дикие звери не делают. По слухам, в настоящих боях эти чары тоже применялись, ещё и похлеще. В ямах колдуны упражнялись и совершенствовались, чтобы потом погнать толпу одуревших уруков на своих обожаемых родственников с запада. Что делать с чарами, Гошган тоже знал. Не сдерживать злобу. Всё равно не сможешь. Направь её не туда, куда хочет колдун, только и всего. Он хочет, чтобы ты потерял разум, стал тупым комком злобы. Чтобы сорвался на того, кто рядом. Того, кто слаб и не может себя защитить. Но единственный, кто заслуживает удара — это сам колдун. Колдун не стал смотреть, что получится. Швырнул заклинание, повернулся и ушёл. Считай, повезло. Второго заклинания Гошган бы не одолел. Он тяжело перевёл дух. Шагнул ближе. Зунну отшатнулся от него. Вжался в стену, дрожа от страха. Может, этот большой урук и не собирался бить этого мелкого, но под чарами он вряд ли соображает, где он и кто он. Чары оставили в нём только одно желание — поскорее увидеть кровь, и неважно, чью… Гошган наклонился и положил мешок с подарком у ног Зунну. Было трудно разжать пальцы, кулаки свела судорога. Зунну дёрнулся, прижимаясь к стене. Он едва дышал. — Я пойду, — выдавил Гошган, не узнавая своего голоса. — Тяжело… это. …Зунну смотрел потрясённо. Ужас в его глазах сменялся недоверием и вслед — восторгом. Гошган может? Он правда может — вот так?! Гошган мог. Но усилие, которое требовалось для этого, сожрало его целиком. Он не мог обрадоваться или возгордиться, не мог больше ничего подумать или сказать. Оставалось только одно, единственное, самое важное и главное — уйти, не тронув Зунну. На деревянных ногах он спустился по лестнице. Красная пелена застила глаза. В висках стучало. Сводило челюсти. Страшное напряжение не уходило. Злоба в нём требовала крови. Он сумел придержать её и отложить, но не мог от неё избавиться — иначе как выплеснув наружу. Нужно убить. Убить. Прямо сейчас. Внизу, в переплетении ходов и лазов мимо него прошмыгнул раб, посланный по какому-то делу. Тощий, сутулый, грязный, со сломанными ушами — они все выглядели одинаково. Раб торопился. Шарахнулся в сторону, но недостаточно далеко. Гошган ударил без замаха. Снага умер мгновенно — грудная клетка сложилась внутрь. Дышать стало легче. — Куда ты несёшь эту ногу? — полюбопытствовал Зунну. Гошган озадаченно хмыкнул. Откуда Зунну тут взялся — во дворе под открытым небом, да ещё рядом с бойней? Неподходящее место для Главного Толмача. Если только он не пришёл сюда за ним, Гошганом. Но чтобы прийти сюда за ним, Зунну должен был узнать, когда он заканчивает с делами, и ещё спросить, куда он отправится после. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Болезнь в его голове заорала, что это правда, и что только так и может быть — нет у Зунну другой причины ошиваться там, где ему быть не положено и даже небезопасно. И что первым делом он побежал к Гошгану и нашёл повод заговорить. И что Зунну смотрит теперь совсем по-другому — снизу вверх смотрит, соответственно росту, больше не строит ни каменную морду, ни ледяной взгляд. «Не гони, — сказал Гошган болезни. — Напугаешь его, и всё насмарку». Он повременил с ответом. — Несу кормить Старую, — сказал он Зунну. — Идём со мной? Зунну не ждал предложения. Но оно пришлось ему по душе. Любопытство охватило его, и он не колебался: — Я с тобой. Он шёл рядом, так близко, что его можно было потрогать. У Гошгана аж рука зачесалась. Потянуло сгрести Зунну за плечи, потискать, будто в шутку, прижать к себе. И Зунну бы, наверное, даже не обиделся… «Тише, тише, — Гошган урезонивал болезнь, словно капризную волчицу. — Он же не лизоблюд какой, чтобы его напоказ щупать. Уважать надо Главного Толмача». Они прошли через полупустой двор, миновали каменную арку и ещё один двор, такой же пустой и широкий. Если задрать башку, отсюда можно было увидеть все главные башни Лугбурза — невообразимо огромные и ужасающе тяжёлые на вид. Если смотреть на них долго, начинало звенеть в ушах. Там, наверху сидели такие важные рожи, о которых не стоило задумываться лишний раз. Приятный запах мяса с бойни истаял позади и сменился другим, таким же приятным запахом волчьих ям. Гошгану хотелось спросить у Зунну, чего хотел от него колдун и чем эта история закончилась. В чём Зунну провинился? Как отоврался потом? Он должен был придумать причину, по которой остался цел. Но говорить об этом сейчас не следовало. Вместе они спустились в подземелье. Зунну, видно, никогда не бывал тут прежде. Он насторожился и подался ещё ближе к Гошгану. Задел его локоть, и локтю стало сладко, будто языку. Старая ещё постарела. Стала совсем дряхлой. Но как-то она сумела узнать Гошгана и подошла к ограде загона, улыбаясь по-волчьи. Она уже ничего не видела: бельма затянули её старые глаза. Но она всё ещё чуяла. Гошган видел, как шевелятся её влажные ноздри. — Ах ты, Старая! — сказал он ласково. — Ах ты, моя! Ну жри, вот тебе, жри. — У-у! — ответила ему Старая, — у-ур!.. И только потом начала хватать куски мяса, которые Гошган кидал ей через ограду. Крупные он рвал для неё помельче — зубов у Старой уже совсем не было. Зунну с интересом смотрел на это. — Почему она так странно рычит? — спросил он наконец. Гошган зубами срывал с кости мясо для Старой и ответил не сразу. — Когда была молодая, — сказал он, — получила от тарка стрелу в горло. Выжила. Но с тех пор ни рычать, ни реветь не может. Только у-укает вот так. — Это твоя волчица? — Когда-то была моя. — А потом? — Потом рожала щенков. Я на ней сюда приехал, — Гошган усмехнулся, — когда из дозоров перешёл в охрану. Она уже старела тогда, под верх не годилась, только в матки. — А потом, — угадал Зунну, — она стала слишком старой, чтобы рожать, но ты всё равно её кормишь? — А что? — буркнул Гошган. Он чувствовал, что Зунну нравится всё это, очень нравится. Что Зунну хорошо думает и о нём, и о его милой Старой. А ещё — что Зунну уже решил. Он решил ещё прежде этой прогулки, но теперь стало даже лучше. Заботиться о полудохлой зверюге было тупо и малость позорно, но Зунну так не считал. Он сам был странным и ему нравилось, что Гошган — тоже странный. На это и был расчёт. Теперь оставалось только придумать, как хорошо предложить. С полным уважением позвать его подружиться поближе… Размышляя над этим крайне важным и ответственным вопросом, он сунул нос в суму, в которой приволок мясо. Там оставался ещё кусок или два. Нет, один кусок. Коровье сердце. Гошган оглянулся на Зунну. Тот спокойно наблюдал за ним и как будто даже слегка улыбался. Зелёные глаза светились в полумраке. Старая уже наелась. Она никогда не ждала от Гошгана больше, чем он мог дать. Сейчас она снова почуяла, что последний кусок предназначен не ей — и не обиделась из-за этого. Милая, верная его Старая! Замирая от собственной наглости, Гошган вытащил из сумы коровье сердце. Показал его Зунну и зубами разодрал сердце на две части. Одну протянул толмачу. Изумлённый взгляд прекрасных звериных глаз… Гошган сглотнул. Замер. Почудилось вдруг, что Зунну может отказаться. Что, если ему не нравится? Что, если Гошган с самого начала понимал всё неверно, и это болезнь в голове заставила его видеть то, чего нет? Зунну улыбнулся и взял сердце. Он взял. Он запустил зубы в свежий, кровящий ещё кусок мяса, и кровь потекла по его острому подбородку. Кровь измазала пол-лица: и впалые щёки, и вывернутые ноздри. Зунну отрывал и глотал куски, не жуя. Ему быстро надоело это занятие, сердце было слишком плотным, он засмеялся и бросил остатки Старой через ограду. Посмотрел Гошгану в глаза, снова — будто с прежним высокомерием, сверху вниз, но бледная морда его была вымазана дарёной кровью. — Подождёшь, — сказал он странно и со странной усмешкой. Гошгана продрало дрожью. — Жди. Зунну пришёл к нему вечером следующего дня. Спина прямая, морда надменная, взгляд свысока брезгливый, как у того колдуна. Зачем он снова натянул эту маску? Прятался за ней, чтоб чего не подумали случайные встречные? Или просто знал, что именно таким Гошган сильней всего хочет его завалить — аж пальцы на ногах поджимаются?.. Может, и знал. Он ведь умный, господин Главный Толмач. Гошган ухмылку довольную спрятал и подыграл: согнулся в поклоне, обратился с почтительностью, как к большому начальнику. Но Зунну играл лучше. Пронзительный взгляд зелёных глаз пробил насквозь, как стрела. Хуже стрелы. Сначала сердчишко зашлось, потом скрутило кишки, а потом… ну, и отросток в штанах зашевелился. Опустился кожаный полог. Стало темно. Победным жестом Гошган развернул меховое одеяло. Сел, хлопнул по нему ладонью — сюда тебе. Медленно, будто задумчиво Зунну окинул взглядом его жилище: низкий каменный свод пещеры, щель над входом, куда проникал воздух и тусклый, едва различимый свет. Ложе из шкур. Кули с добром — добра было немало. Гошган ждал. Он ждал достаточно, чтобы потерпеть ещё минуту. И ему приятно было видеть Зунну, Зунну-толмача в его логове, Зунну, который вот-вот сделает последний шаг навстречу. Зунну встал перед ним и начал раздеваться. Гошгана снова тряхануло дрожью — как тогда, в логове Старой. Вся шерсть на нём стала дыбом, даже там, где на шкуре его, вроде, вовсе не было шерсти. Вместе с шерстью стал дыбом в штанах его отросток: будто стальной штырь. Гошган не мог оторвать глаз от Зунну. А Зунну расстегнул и снял перевязь вместе с длинным кинжалом в ножнах. Отложил чуть в сторону: ещё можно схватить, но уже придётся тянуться. Один миг отсрочки для Гошгана, который сделает что-то не так. Потом он снял кожаный кафтан. Сбросил сапоги. Стащил через голову рубаху, аккуратно придержав и оставив на месте башлык. Гошган задохнулся от восторга и вожделения. Как околдованный, он смотрел на бледную кожу на груди и животе Зунну. Шкура Зунну была настолько светлой и настолько тонкой, что под ней там и здесь проступали красноватые сосуды. Морщинка на впалом животе, над пупком. Остро захотелось прижаться лицом к ней. Тонкие тёмные полосы на боках и плечах. У любого из них спина исполосована плетью, но Зунну, с такой тонкой шкурой, наверное, всё чувствует больней, чем другие… Гошган мысленно пообещал, что будет терпеть и сдерживаться, сколько нужно. Наконец единственным, что осталось на нём из одежды, оказался башлык. Башлык из тёмной, почти чёрной замши. Медленно Зунну поднял взгляд. Ноздри его подрагивали, рот приоткрылся. В тесном логове всё тяжелей и острее становился дух вожделения. Зунну шагнул к Гошгану и сел рядом — просто рядом, не глядя на него. Его колени были сжаты, словно от смущения, и Гошган догадался — последнее и самое важное предлагают сделать ему. Он обнял Зунну. Осторожно снял чёрный башлык с головы толмача и увидел его светлые волосы. Светлые. Густые. Волосы. «Зунну Голуг, — мелькнуло в его мыслях. — Так вот почему… ну да, конечно…» Подчиняясь его рукам, Зунну опрокинулся на спину. Перехватило горло. Всё вокруг поплыло. Гошган склонился к драгоценному телу, прижался щекой. Обнюхал везде. Зунну был отмытый до скрипа и пах не сильно, но запах его показался каким-то особенно чистым и тонким. И не скажешь, что слаще: этот запах в носу и во рту или то, как Зунну подставлялся, позволял себя лапать и щупать. Гошган торопливо содрал одежду, лёг на Зунну сверху и зарылся носом в его волосы. Зунну закинул руки ему на плечи. Он тяжело дышал. Повернул голову, и его шея, его тонкокожее белое горло оказалось прямо под зубами Гошгана. Кровь забилась в голове. В глазах стало красно. Шея Зунну была так близко, шкура на ней была такой тонкой… Нет, нет, нет. Живая кровь пульсировала в сосудах. Послушная, доступная сладкая плоть. Свежая, ароматная. Слишком близко. Зубы Гошгана заныли от вожделения — едва ли не острее, чем ныл и требовал его отросток. Зверь внутри хотел запустить клыки в мясо, хотел выпить кровь и сожрать остальное. Да чтоб его… Только не это. Не сейчас. Нет. Нет! Одолеть приступ было не проще, чем перебороть колдовские чары. Благо, он длился недолго и переливался не в давящую одержимость, а в иное волнение и желание — намного, намного слаще. Гошган выдохнул и отстранился. Он не был зверем. Он хотел другого. Кое-что, принадлежащее Зунну, он сможет проглотить. Он усмехнулся. Мысль обрадовала его. Зунну послушно лёг в его объятия, когда Гошган чуть приподнял его на руках — и чуть опустил, такого вот, со сжатыми коленями и откинутой головой… Зунну не подумал сопротивляться, когда Гошган приник ртом к его отростку и начал лизать и сосать. Зунну только дышал хрипло и часто, и изредка дёргался, выгибаясь сильней. Потом, после того, как его дар наполнил рот Гошгана… Зунну, задыхаясь, перевернулся — сам перевернулся на живот и расставил ноги. И в самом деле на его тонкой шкуре следы от плетей заживали плохо. Остались шрамы. Гошган принюхался — нет, свежих среди них не было. Он стал облизывать и кусать спину Зунну, спускаясь от шеи ниже, и потом раздвинул его зад, открыв для себя такое вожделенное отверстие. Зунну не противился. Гошган сознавал, что ему дают. Зунну-толмач позволил ему влезть на себя. Это уже случилось и ничто не могло этого изменить. Но всё равно он вначале облизал Зунну — везде и по-всякому. Это было приятно: Зунну вправду был чистый, очень чистый, и он так вздрагивал и подёргивался под языком, что это было даже слаще, чем просто заправить в него отросток. Потом Гошган навалился на него, прижал собой. Взял за руки — крепко, не вырваться. Уже не дотянется до ножа, даже если захочет. Но Зунну не пытался освободиться. Он мог сколько угодно сверкать глазами и цедить через губу, но он был мелкой породы, и под сильным парнем его повело. Он закрыл глаза и опустил голову на шкуры. Гошган чувствовал его дрожь. Зубы снова дёрнуло зовущей болью. Гошган чуть не выругался. Как же это мешало! Он ведь так долго, так упорно доказывал Зунну, что с ним — можно. И доказал, и победил, и вкус этой победы в тысячу раз слаще, чем вкус крови. Он его толком ещё не распробовал, этот вкус. Всё впереди, Зунну лёг под него, он поверил, он даже глаза закрыл… Гошган всё-таки побоялся лизать его шею и вместо этого прихватил зубами за кончик уха. — Ну давай уже, — проворчал Зунну. Не так уж сильно его повело. Гошган расстроился. Он старался. Что он любит? Ну, кроме как лежать под кем-то сильным, это любят все мелкие… Он облапил Зунну и сжал так, что рёбра захрустели. Зунну хрипло выдохнул. Его голова свесилась, тело стало мягким как тряпка, он начал дрожать сильней. «Поплыл всё-таки», — подумал Гошган удовлетворённо. Теперь ему хотелось развернуть Зунну. Положить на спину и посмотреть, какое у него лицо, когда ему заправляют. Он взял Зунну покрепче, сгрёб в лапу его отросток с мошной и медленно, с расстановкой натянул его до упора. Зунну задёргался на нём, но не скулил, только дышал громко. Гошган с облегчением почувствовал, что желание крови покинуло его, как только его отросток оказался в тепле. Он снова мог облизывать Зунну, не боясь, что поранит. Гошган облизал ему уши и шею, радуясь, что больше не хочет кусать. Потом лизнул в бровь и в закрытый глаз, и вот тогда Зунну ахнул и завилял задом. Гошган обрадовался ещё сильнее: понял, что Зунну это любит. Он драл Зунну бережно, как стеклянного. Хотелось, чтобы Зунну не пожалел. Чтобы потом ещё пришёл, за добавкой. Гошган уже чувствовал, что одного раза ему будет мало. Как же можно этакое сокровище, досыта и за один раз? Не-е-ет… нужно повторить, повторить, чтобы Зунну ещё раз вот так сладко под ним забился, и захныкал, как будто ему больно, но ему не больно. Зунну распластался по скользкому меху, дрожа и задыхаясь. Он не открывал глаз. Его развезло хорошо, по-настоящему. Многие любят, чтоб больно. Как-то Гошган с самого начала знал, что нет, Зунну не любит, и снова угадал. Шкура у него слишком тонкая, с такой боль не в сладость, а только в досаду… Он полежал, отдыхая, потом развернул Зунну и отодрал второй раз. Сначала тот просто давал, а он просто любовался тем, как Зунну ему даёт, потом вспомнил, что можно лучше. Наклонился ближе, вылизал зажмуренные глаза. Зунну хватался за мех, выдирая его, и дышал всё громче. Гошган укусил его за ухо. Зунну схватился за него, подмахивая, но не укусил в ответ и даже не расцарапал, только руки сцепил на загривке — намертво, не подняться. — Все уши мне изгрыз, — медленно проговорил Зунну и так же медленно, глухо засмеялся. — Голодный, что ли? Он не пошевелился, так и лежал с раскинутыми в стороны ногами. Тощая грудь вздымалась и опускалась. Гошган смотрел и любовался. Глаз не отвести. Это он сделал. Это после него Зунну лежит тряпкой. Двигается медленно, еле встаёт на дрожащих ногах, опускается на четвереньки, чтобы найти одежду. Вот так бы его сейчас ещё разок… Ладно, ладно, он уже еле живой. Зунну встал, одёргивая рубаху. Бросил: — В следующий раз вымоешься. Сначала Гошгана взъерошило от восторга, вся шкура пошла мурашками: следующий раз! Будет следующий раз! Потом праведное негодование пересилило. Что этот недоросток о себе возомнил? Из золота сделан? Гошган мылся несколько раз в жизни, но тогда для мытья имелась важная и веская причина — у него была сильно ободрана шкура, он чистил ссадины, чтобы не загноились. Это было осмысленное, разумное мытьё, а не для… — Вымоешься — буду тебе сосать. Гошган понял, что вымоется для надёжности два раза, и это будет самое осмысленное мытьё в его жизни. Зунну полюбовался его ошалелой мордой, усмехнулся — свысока, как прежде, но это больше не раздражало. Пусть нос задирает сколько угодно, только приятнее будет разворачивать его носом вниз… Потом Зунну спрятал искусанные уши под башлыком и ушёл. Он потом ещё приходил — всегда приходил сам, к себе не звал. Гошгану любопытно было посмотреть, как живёт Зунну, правда ли его комнаты выглядят как комнаты тарка. Как-то он заявился к нему с книгой, по старой памяти. Зунну подарок принял, смотрел мягко. Гошган сказал: «Пригласишь? Поболтаем», — и двинулся к двери. «Нет», — ответил Главный Толмач так, что он замер на полушаге. Ну нет так нет. Всему своё время. Зато у него в гостях, в его логове Зунну оставался всё дольше. Не уходил сразу, покувыркавшись, оставался лежать, тискаться и разговаривать. Вначале как будто удивлялся, даже не верил — неужто Гошган в самом деле хочет наглаживать его, как тарк кошку? Раньше, видно, с ним не особо церемонились. Но сильно Зунну не упрямился, а вскоре вошёл во вкус и начал сам подставляться. Это было отдельное удовольствие — перебирать все его сахарные косточки и чувствовать, как он лужицей растекается под руками. Так они валялись как-то, очень довольные друг другом, Зунну лежал на Гошгане, а Гошган гладил его по волосам и расслабленно думал, что из этой головы получился бы отличный трофей. Есть умельцы, которые выламывают кости черепа, нетронутым оставляя лицо, а потом высушивают голову так, что она становится размером с кулак, и если сохранить волосы… Ладно, ладно. Живым он и слаще, и как трофей — ценнее. Наугад Гошган сказал: — Говорят, ты в кровати спишь. — Что, хочешь в мою кровать? Гошган засмеялся. Он хотел, Зунну это знал, но не соглашался. И сейчас бы тоже не согласился, поэтому Гошган назло ему ответил: — И так неплохо. Он сдвинул ноги. Ему нравилось чувство, что Зунну лежит на нём целиком. Зунну устроился поудобнее и вздохнул от удовольствия. — А правда, что тебе выше десятого этажа ходить можно? — спросил Гошган. Выше десятого ни одного урука не пускали. Там ходили только тарки, служили только тарки, а грязную работу выполняли их доверенные рабы из людей востока. Не сказать, чтоб туда кто-то рвался. Все тарки — поганые отродья, свои не лучше западных, а ещё там можно было встретить назгула в небоевом. По слухам, в небоевом они даже хуже. — Правда, — ответил Зунну без выражения. Шея его под рукой Гошгана закаменела. Гошган понял, что ему там плохо, и что лучше б он туда не ходил, но приходится. У этого мелкого, слабого урука очень много власти, и он за эту власть платит очень болезненно и страшно — так, что Гошгану лучше не знать вовсе. Новая минута просветления была нежеланной. Стало вдруг ясно, что всегда такой до скрипа отмытый Зунну вовсе не потому, что ему это нравится. Что патлы эти голугские Гошган на его месте сбрил бы нахрен, и ещё факелом прижёг, чтоб не росли, а не отращивал и прятал под башлыком. И… почему он не замечал раньше? Зунну ни разу его не расцарапал, и не потому, что так уж осторожничал. У него когти срезаны. Срезаны, подпилены и вычищены, руки выглядят как руки тарка. Ободрать когтями он просто не может. Гошган вздохнул. Очень любопытно было поспрашивать про того колдуна. Кто он? Чего он от Зунну требует? В чём Зунну провинился перед ним тогда — так, что его чуть не убили? И как у него дела теперь? Простил хозяин? Видно, простил, раз не выгнал. Не надо с ним об этом разговаривать. Пусть лучше лежит, закрыв глаза, и всего себя подставляет. Пусть хоть иногда не думает о поганых вещах… А потом Зунну не пришёл. Сначала Гошган только плечами пожал — мало ли чем занят Главный Толмач. Дел у него много. Обид ему не чинили, сердиться не на что. Придёт позже, как проголодается. Но дни шли за днями, складывались в недели, а Зунну не приходил. Болезнь в голове Гошгана снова заметалась и загорелась. Он думал, что всё прошло, когда он добился своего, но он ошибся. Его безумие заткнулось, увяло и стихло, но оставалось с ним. Теперь оно выползло из норы и охватило его, как самый сильный противник. Что, если Зунну надоело? Разонравилось? Или — хуже — Гошган всё-таки обидел его и сам не заметил? Или — ещё хуже — с ним случилось что-то плохое? Нет, если бы Главный Толмач сменился, слухи об этом мигом бы донеслись. Но могло случиться что угодно ещё. Колдун тот поганый… Мысли изводили Гошгана. Как-то ввечеру он вскочил, будто его ножом ткнули, и бегом направился в башню. …Гошган толкнул дверь сильнее и сдвинул её вместе с лежащим за ней телом. Зунну валялся на собственном пороге дохляк дохляком, как будто не дышал вовсе. Выглядело так, будто он дополз до двери, спрятался за ней, и на этом силы кончились. Бледная его морда стала ещё бледнее, губы посинели. Что с ним стряслось? По башке дали? Отравили? Может, и отравили, кто его знает, кому он дорогу перешёл. Может, кто из младших толмачей на его место метит, место завидное… Гошган приложил остатки уха к его груди. Сердце билось. Он стащил с Зунну башлык, осмотрел голову в поисках синяка или ссадины. Нету. Тогда Гошган тщательно принюхался — сперва к дыханию, потом, задрав на Зунну рубашку, к поту. Если отравили, запах пота изменится. Нет. Гошган догадался, что причина беды носит Малое кольцо, и злобно оскалился. Но была в этом дерьмище одна хорошая сторона. Раз Зунну не отравлен, его можно напоить зельем. Наверняка станет лучше. Он сгрёб толмача в охапку и перенёс на кровать. Комната вправду выглядела как комната какого-нибудь тарка: окно, на окне занавеска, в шкафу книги и свитки. Умывальник. Кровать застелена. Простыни чистые, аж пахнут чистотой. Всё это было страшно неуютно и неприятно, как будто сами стены и потолок пялились недобро и желали зла. Гошган достал флягу, поболтал — оставалось немного, но Зунну много и не надо. Он осторожно взял голову толмача в ладонь, открыл ему рот и чуток влил. — Пей давай, — сказал, не рассчитывая, что его слышат. Зунну лежал-лежал трупом, но потом всё же сглотнул и закашлялся. «Долго он тут так валялся? — подумал Гошган и рассудил: — нет, недолго». Не больше пары часов. Личных рабов ему не положено, но куча рабов приписана к этажу. Не сам же он тут всё отстирывает и отмывает. Раньше или позже, скорее раньше, к нему бы толкнулся какой-нибудь раб и нашёл его. В гости захаживать Зунну перестал дней десять или двенадцать назад. Значит, это не в первый раз. Что с ним делает поганый колдун? Зачем? Зунну вдохнул глубже. Рот его кривился. Послевкусие от зелья оставалось мерзейшее. Как очнётся — начнёт плеваться… Гошган невесело усмехнулся. Он сидел рядом и рассматривал серую морду Зунну. Она выглядела полупрозрачной, точно у его хозяина. Зунну кое-как разлепил веки. Глаза его тоже стали тускло-серыми. — Что ты здесь делаешь? — едва слышно зашипел он. — На кой ты припёрся? Очухивается, значит. Жить будет. — Ага, — сказал Гошган. — Добавочки тебе надо. Пей. Зелье помогло, Зунну оживал на глазах. Сопротивляться начал. Барахтался смешно, как недельный щенок. Гошган взял его аккуратно, но крепко, заставил проглотить ещё немного зелья. — Что это? — выдохнул Зунну. — Лекарство. Сам же чуешь, лучше стало. Всё, теперь лежи. Толмач смотрел на него с ненавистью. Его злило, что Гошган видит его таким. И жилище своё тоскливое он показывать не хотел. Ладно, живой и злобный Зунну лучше, чем дохлый. — На кой ты сюда припёрся? — процедил он. — Я тебя не звал. — Соскучился, — буркнул Гошган. Зунну заморгал и отвёл взгляд. Гошган смотрел на него и думал, что колдун с верхних этажей башни завёл себе игрушку — чистенькую, беленькую. Со спиленными когтями. Зачем только? Гошган никогда не слышал о том, чтобы тарк драл урука, хотя не сомневался, что эти могут. Но у старика с Малым кольцом уже череп сквозь морду светит. Небось, давно всё отсохло. Тогда зачем? — Давай ещё, — велел Гошган. — Если спать собираешься — один глоток, если не собираешься — три. Зунну скривил морду, подумал и сдался: — Один. И… иди отсюда, а? — Ладно, ладно. Гошган дал ему флягу, потом отобрал и поставил на стол. Было жалко отдавать, потянуло глотнуть напоследок, но там и так-то оставалось на пару глотков. Гошган напомнил себе, что ему вернётся. — Тебе оставлю, — сказал, — завтра допьёшь. Зунну смотрел на него удивлённо. Гошган наклонился и лизнул его в бровь. Зунну пришёл через два дня, как ни в чём не бывало. Это он умел: отряхнуться, встать и слабости не показывать. Теперь Гошган понимал, откуда что берётся и чего ему стоит. Он, получается, полжизни так. А что сделаешь? Ничего не сделаешь, ничем не поможешь. Зелье вот, правда. — Флягу твою назад принёс. — Зунну цедил слова и косился из-под башлыка хмуро и зло. — Я тебе хорошего зелья подгоню, — сказал Гошган, — его Хшан Беспалый на бойне варит. Хорошее — то, которое на коровьих костях настаивают. Ещё бывает плохое, в нём только жир и травы. Оно на вкус поприятней и пахнет лучше, но мёртвых не поднимает. Очень ему нравилось, когда Зунну смотрел на него так: растерянно и как будто послушно. Словно толковый ездовой волк, которого оседлали, а он и не против. Гошган усмехнулся. — Что там стряслось? — спросил он тише. — Какого… Он хотел спросить, какого хрена добивается от Зунну колдун. Чего ему нужно. Кто он такой вообще. И много ещё о чём хотел спросить, но Зунну покачал головой, и взгляд его стал холодным и твёрдым, как каменная стена. Гошган заткнулся. Посидел молча, поразмыслил. Встал наконец и сказал: — Пойдём пожрём. …Угощать после себя нельзя. Это оскорбит того, кому положено брать вторым. Гость не его. Твой второй, может, в этого гостя и плюнуть побрезгует. Поэтому кого хотят угостить — угощают прежде себя. Смешней всего была обалдевшая рожа Уклифа. Тот, конечно, давно догадался, что Гошган своего добился и Главного Толмача огулял. Но Зунну, открыто признающий, что его огуляли?! А кроме Уклифа, который умел понимать правильно и знал, когда стоит заткнуться, тут никого не было. Если б Гошган, как полагалось, ел со своими бойцами, он бы Зунну к костру с собой не повёл. Это штука тонкая и требующая понимания: не всеми победами можно открыто хвастаться, не всякая рожа годится в свидетели. Уклиф, конечно, тоже растреплет, не удержится. Но он правильно растреплет. Всё будет как надо. Бегал-бегал Гошган-недоумок к беломордому толмачу в башню, дурью маялся. Кучу добра перевёл, обменял на мусор: книжки какие-то, а теми книжками и костра толком не развести. Странненький он, с головой не дружит. Ну, так поначалу казалось. Потому как поладили эти двое. Спелись. И теперь Гошган — не только командир охраны внешних стен (что само по себе звучит неплохо), но и друг задушевный господина Главного Толмача. А тот, как известно, с чёрными водится и на самом верху отчитывается. Если придётся, так отчитается, что любой пожалеет. Все эти умные и правильные соображения промелькнули у Уклифа на роже, словно написанные словами в книжке. Он ничего не сказал. Подал, как было заведено, Гошгану вертел, а Гошган передал вертел своему гостю. Только вертел был здоровенный, и куски на нём — слишком крупные для Зунну. Тот примерился с озадаченным видом. Подумал немного, догадался. Углы его рта аккуратно сдвинулись — вверх-вниз. Так же аккуратно Зунну откусил кусок и вернул вертел Гошгану. От одного куска едят побратимы. Или друзья настолько близкие, что то же самое. Когда они остались наедине, Зунну залез на Гошгана и вцепился так, что не оторвать. Он больше не выделывался — гнулся как надо и вставал, как ставили. В рот брал без капризов. Гошган всё равно драл его бережно и с уважением. Слаще всего было чувствовать, как Зунну ему верит. Глаза закрывает: делай что хочешь, всё твоё. Под конец Зунну отпрыгал на нём верхом. Свалился с него, задыхаясь, и долго лежал тихо. Потом завозился медленно, будто нехотя. Было уже поздно. Гошгану представилась комната, куда сейчас уползёт Зунну, неприютная, нежилая. Много ли света попадает в окна на четвертом этаже Восьмой башни Лугбурза? А всё равно: высокий потолок, над головой пусто, ничто не укрывает, не защищает, и занавеси не спасут, если покажутся луна или солнце. Нехорошо, неспокойно, небезопасно. — Куда собрался? — буркнул Гошган. Зунну послушно притих. Оглянулся с вопросом. Гошган прибавил: — В этом твоём ящике стеклянном удавиться хочется. Спи тут. Зунну не стал спорить. Подкатился к нему под бок, под руку, как будто даже с облегчением. Почти против воли Гошган начал думать о том, как вытащить Зунну из западни, в которой тот оказался. Как избавить его от колдуна? Будь этот ублюдок уруком… ах, как всё было бы просто. Прикончить. Подставить, потом прикончить, и всё это — чужими руками, чтобы комар носа не подточил. Если бы речь шла об уруке, Гошган не просто сумел бы это устроить — он бы ещё предложил Зунну на выбор разные способы. Пусть бы тот решил, какая месть его повеселит больше. Но убрать тарка, да ещё тарка с Малым кольцом… Нечего и думать. На такое способен только другой тарк. Если зайти иначе… А никак не зайдёшь. Только ждать. Может, колдуну однажды надоест забавляться с чистеньким умненьким Зунну. Или колдун просто подохнет. Малое кольцо не даёт бессмертия, он подохнет, как все тарки, только позже. Но место его не останется пустым, придёт кто-то новый. Может, этот новый выберет другого Главного Толмача. А Зунну вылетит из своей тоскливой отмытой комнаты и отправится вниз, в ямы, откуда его вытащили когда-то. Там Гошган его поймает и заберёт себе. Раб из него выйдет паршивый. Неумелый, гордый, себе на уме. Став рабом, он уже не будет таким желанным и ценным. Сказать по правде, он и лёжа не особенно хорош, драли и получше. Но позволить ему сдохнуть или отдать его кому-то… невозможно. Невозможно. Болезнь, как дурной комар, зудела в виске. — Давай сдёрнем отсюда? — предложил Гошган неожиданно для себя. — Вместе. — Куда? — Да хоть в Серопустыни. Или на восток. На юг. Зунну приподнялся на локте. Посмотрел на него. — И кем ты там будешь? — тихо сказал он. — И кем я там буду? Глупость сказал Гошган и сам это понимал. Это сейчас он, сытый и благополучный, мог заботиться о том, как бы послаще потешить свой отросток. На самом деле вообще всё это было одним сплошным баловством от сытости. Оказавшись там, где добывать жратву тяжело и сложно, он мигом забудет о чепухе и прекрасные глаза Зунну перестанут его волновать. Но он, Гошган, крупный парень, бывал в переделках, неплохо умеет драться и сила его останется с ним везде, куда бы он ни отправился. Зунну придётся куда хуже. Он мелкий, слабый и привык не просто к сытости, а к очень хорошей жизни. Кому сказать, не поверят, что такие уруки бывают. (Гошган не знал слова «изнеженный», но это было именно оно). Там, где Гошгану будет трудно добыть еду, Зунну окажется беспомощным вовсе. Никчёмный раб, которого проще зарезать и самого сожрать, чем таскать с собой и кормить. Зунну это понимал лучше Гошгана, потому что был умным. Но ему всё равно было приятно, что Гошган предложил. Вроде бы и враньё, и глупость, а душу греет. — Никуда мы отсюда не денемся, — сказал он и улёгся рядом. — Давай спать. Гошган облапил его тощие плечи и уснул. Снилась ему какая-то дичь. Деревья, цветы, резные беседки. Горы — но не те чёрные, дышащие пламенем горы, к каким он привык… Другие горы поднимаются стеной в половину неба. Они сверкают, залитые другим огнём — белые, золотые. Далеко внизу, под ними, в многорядной оправе из скал и пляжей дышит и вздымается тело большой воды. Это называется «море». …Дом стоит на высокой прибрежной скале, и ведёт туда длинная извилистая тропа. После дождя, когда земля становится скользкой, путь и вовсе может оказаться небезопасным. Один неверный шаг — оступишься и полетишь в воду. Но море под обрывом глубокое, острых камней там нет. Если сорвёшься, просто выплывешь на берег, и придётся сушить одежду. Будет смешно. Он легко взбегает по крутой дорожке. Толкает открытую дверь. Проходит по короткой анфиладе комнат, где всё так знакомо — угасший, невыметенный камин, истёртые подушки на креслах, тяжёлые шкафы с кодексами и свитками… Эти шкафы хранят в себе не только бездну мудрости, но и солнечное тепло. Яркий свет льётся в высокие, во всю стену окна. Светлое дерево под лучами становится тёплым, и книги на полках — тоже. А витражей в доме нет. Хозяин не любит витражи. Они мешают читать. Сам он, конечно, сидит в кабинете, как всегда, чрезвычайно важный и занятой. Пальцы в чернилах, губы в чернилах и, кажется, даже золотые косы кое-где нужно отмывать. Зато вязь tengwar на тонкой бумаге перед ним безупречна. Он даже простые заметки пишет каллиграфией — очень уж это любит. — Ты опять просидел весь день над книгами, маленький lambengolmo? Он поднимает взгляд и кажется суровым и недовольным. Но это притворство, шутка. Зелёные глаза вспыхивают теплом и приязнью, и в следующий миг он улыбается. Его золотая грива растрёпана, волосы заплетены кое-как, даже рубашка зашнурована криво. Мудрец ужасно неаккуратен во всём, что не касается luvar и telkor. — А ты, конечно, весь день гонялся за каким-нибудь несчастным оленем? — говорит он. — Неужели это так увлекательно? — Так попробуй хоть раз! — Не вижу смысла. — Ты очень смешно ворчишь. — Я не ворчу. — Ворчишь. — Ах… ладно, — он вздыхает и откидывается на спинку кресла. — Чего ты хочешь? Нет, я не пойду с тобой на охоту. — Я не зову тебя на охоту. Знаю, что ты этого не любишь. Мудрец усмехается. — Все твои мысли написаны у тебя на лице, — говорит он. — И куда же ты хочешь меня вытащить? Очень, очень рискованно вот так подходить и сдвигать в сторону стопку книг, чтобы присесть на край стола. Если стопка рассыплется, или ещё что-нибудь упадёт на пол, мудрец будет ужасно сердиться. Тут нужна поистине охотничья ловкость. Но он проделывал это уже тысячу раз, и конечно, у него получается. Lambengolmo смотрит на него выжидательно. Он даже не попытался что-то срочно дописать. Это хороший знак. Пожалуй, и вправду удастся завлечь его на прогулку. — Вокруг так много прекрасных мест. Некоторые из них совсем недалеко, ты успеешь вернуться к ночи. Но те, что дальше, намного занятнее. Кони застоялись, просятся на прогулку. Лодка качается на волнах, ветер играет её парусом. У рыбаков нынче праздник большого улова, они будут петь песни. Ты же любишь записывать песни, а? Вот и весь секрет. Он уже почти согласился. Но нрав у мудреца трудный, он просто не может уступить так легко и быстро и, конечно, ещё поупрямится. — Это прекрасно, — говорит он, снова принимаясь за кисть, — и очень соблазнительно, но я занят. Нельзя спрашивать, чем он занят. Ничем таким, что не могло бы подождать пару столетий. Но ведь дело совсем не в том, чтобы его переспорить. Лучше вместо этого взять его за руку и отобрать кисть — вот так. Он растеряется, попробует сделать вид, что рассердился, и не сумеет. Он такой славный в эти мгновения. Хочется его потискать, словно маленького щенка. — Что ты делаешь?.. — Идём. А то опоздаем к началу праздника. — Я занят! — Вставай. — Не хочу. — Вставай. — Не хочу. — Тогда я отнесу тебя вместе со стулом! — тоже отличная мысль! Расправить плечи, вдохнуть поглубже — и он в самом деле отрывает от пола огромное резное кресло, которое весит немногим меньше, чем сидящий в нём мудрец. — Ай! — Видишь? Я очень упрямый. Со мной проще согласиться. И мудрец заливисто смеётся, откидывая голову. Он редко смеётся, но это очень красиво: смех его низкий и мелодичный, как будто перезваниваются большие колокола. Он возражает в последний раз (и сам знает, что в последний): — Ты можешь пойти повеселиться без меня. — Но я не хочу веселиться без моего лучшего друга. — Ах… — он опускает глаза и выглядит смущённым, — хорошо, хорошо, как скажешь. Я пойду с тобой. Ненадолго. А теперь поставь моё кресло на пол, пожалуйста… И с его губ слетает имя — несуществующее имя, которое невозможно расслышать.