who made you look so pretty?

Одиннадцатого августа Чанбин подскакивает ни свет ни заря, как и каждый житель планеты, который перешагивает порог совершеннолетия. В этот день приоткрывается завеса будущего — и туда очень не терпится заглянуть. Чанбин ждет появления своей фразы с самого утра. Накопленные с годами мечты розовой дымкой формируются в заразительный смех и крепкие объятия до хруста костей. Не сосчитать, сколько вариантов чернильных слов уже перебрано в голове. Сколько догадок о том, как ощущается жжение вен в момент первой встречи, как на смену неловкости придет по-домашнему теплое понимание, что вот он, тот самый, твой второй кусочек паззла. Драгоценный камень, чьи грани засияют для тебя ярче, чем для других. Чанбин не сомневается: среди восьми миллиардов уж точно найдется один человек для него. Несобранность сказывается надетой наизнанку футболкой. Когда семейный хор распевает поздравления, он задувает свечи на торте, напрочь забыв про желание. Просто сегодня сложно пожелать чего-то, кроме появления метки поскорее. Чанбин постоянно одергивает рукава и проверяет, не проворонил ли, может, неведомым образом не почувствовал долгожданный момент. Он всегда считал, что не входит в круг тех, кому достаются скучные «привет» или «извините». У него наверняка должно быть что-то необычное, более особенное, чем у других. Теперь он готов принять что угодно, лишь бы заветные слова появились. К вечеру на горизонте мельтешат смутные сомнения, но Чанбин отмахивается от них и продолжает стоять на своем: нужно еще немного потерпеть. Чем дольше тянутся часы, тем чаще он повторяет себе, что для судьбы нет точного времени. Ровно в полночь Чанбин, глядя на свои голые запястья, не может проглотить жгучий ком в горле. Потому что это, вообще-то, было очень важно. Идеальный человек — и правда звучит как сказка, которая для Чанбина, похоже, не сбудется. Поэтому ревет он от души, хуже ребенка, так, что весь дом стоит на ушах. Даже сестра неловко похлопывает по спине, пока Чанбин завывает в подушку. — Это не конец света. Ты не один такой, ну. По сути, это верно: процент одиночек по земному шару — критически маленький, совсем милипиздрический, но Чанбин втискивается в него всем своим существом, занимая на социальном дне почетное место. Среди таких есть индивидуумы, которые находят свою любовь и без меток, или наперекор им. Чанбин, впрочем, в истинность таких чувств не верит. И тем хуже ощущается собственное отчуждение теперь. Грезы детства и юности бьются о суровую реальность: руки, как и были, сверкают девственной чистотой и на следующий день. И через неделю, которую Чанбин проводит, погрузившись в экзистенциальный кризис. Ни единой буковки в хитросплетениях холодно-синих вен. Состояние бессилия затягивается на целый месяц: не очень-то легко перестроить свои принципы и подготовиться к иной жизни, когда все вокруг вертится вокруг поисков своего избранника. Когда ты сам чем-то обделен, чужая доля воспринимается острее. Может, Чанбин раньше просто не замечал, что все общество — это сплошной кричащий баннер. «Мы найдем вашего соулмейта даже на другом конце земли, только заполните анкету…» — разноцветную листовку суют в руки. «Союз, заключенный на небесах.» — билборд встречает прямо на выезде с парковки. «Вы созданы друг для друга!» — мигает навязчивая реклама на каждом втором сайте. Полное взаимопонимание. Душевная близость. Родство сердец. Незримая связь. Все абсолютно помешанные. Чанбин еще как замечал, просто сам был частью этого. Люди не светят своими метками направо и налево: они надежно укрыты под часами, браслетами и повязками. Это что-то вроде этикета, негласное правило, чтобы не пускать кого попало в свою личную жизнь. Поэтому Чанбин поступает так же. Завершив длительные сеансы самокопания, он надевает розовые напульсники и приказывает себе забыть о нытье. Страдания дико утомляют и высасывают жизненные силы. Чанбин длительно сосуществовать с апатией не хочет и не может, и на исходе лета мешающие переживания задвигаются в сторону. Наличие призрачной надежды ранит сильнее, потому что в попытках ухватиться ты прыгаешь все выше и с каждым разом больнее валишься вниз. В некоторых случаях стоит перестать скакать и успокоиться. Привыкнуть можно к чему угодно. Раз для Чанбина не предназначено родственной души, то имеет смысл окружить себя людьми и забыть, что такое одиночество. Морального состояния, это, конечно, не поправит, но мозг с охотой обманывается. В конечном итоге, переживать о том, что невозможно изменить — это все равно что жаловаться на свой рост. Этого Чанбин не делал, хотя мог бы. В его жизни есть множество других вещей, требующих внимания: любящая семья, Джисон и Чан, музыка, в которой он собирается преуспеть, надвигающийся год на факультете искусств. И самое главное — он сам. Он есть у себя, и лучшей опоры человечество еще не придумало. Окончательно вычеркнуть пункт с поисками любви из жизненных целей удается аккурат к началу сентября. Возобновляются встречи с людьми, заботы по учебе и внеурочные занятия. Чанбин отвлекается и чувствует себя значительно лучше. Друзья стараются обходить болезненную тему стороной, но стоит Чанбину приметить, что это портит общее настроение, то сам делает из этого шутку. Он все бахвалится, что особенный, и слишком крутой, чтобы принадлежать только одному человеку. Так проще — и смириться, и заставить привыкнуть окружающих, чтобы отличие поскорее стало нормой. Джисон спрашивает про напульсники на запястьях лишь однажды, во время перерыва на студии, и то потому, что кто-то должен. Чанбин отпивает противный кофе из автомата и выдает свою душераздирающую историю. А потом с удивлением обнаруживает, что кофе горчит сильнее, чем привкус потери, и убиваться уже совсем не хочется. Друзья, разумеется, поддакивают и заливают, что эти метки вообще никому не нужны. Чанбина поддержка греет, хоть она и не полностью искренняя. Им самим, например, очень нужны — и это очевидно и нормально. Чан уже год прячет под повязкой «G’day mate». Он старше, получил свою метку раньше, и все гордился, что его родственная душа — прямиком с горячо любимой родины. Поэтому, когда в дверях аудитории на втором месяце обучения появляется австралийский новенький, Чанбин смотрит именно на Чана, у которого валится челюсть. Руки, тем не менее, времени не теряют: они ловко перекидывают рюкзак Джисона с соседнего сидения на ряд назад — прямо к Чанбину. Первое, что шепчет Феликс, занимая освободившееся место, вынуждает Чана пережать запястье. Он с улыбкой во все тридцать два шепчет то же самое в ответ, и теперь Феликс зеркалит его действие. Оба сидят и смущаются, как придурки, а Джисон с похоронным лицом проходит мимо, делая вид, что ничего не произошло. — Я тебе говорил сразу ко мне садиться, такого бы не случилось. — Чанбин похлопывает по деревянной лавке рядом и победно играет бровями. Джисону, видите ли, шумно было. Теперь выхода нет — потерпит. Сам Джисон получает свои заветные слова немногим позже. Среди ночи, которую Чанбин проводит за выравниванием битов, раздается трель видео-вызова. Друг визжит по ту сторону экрана, тыча в камеру рукой с надписью. И Чанбин действительно рад за него, потому что Джисон своего счастья заслуживает, без иронии. — Да не дергайся, я ж не вижу! Когда припадочный наконец перестает трястись, Чанбину удается разглядеть аккуратные буквы: «Погода сегодня хорошая». — Ну и скукота. — умиленно усмехается Чанбин, но Джисон едва ли способен сейчас отреагировать даже на слабую колкость. Он восторгается так, как будто ему нужно было лишнее подтверждение. На самом деле, оба прекрасно знают, кто за этой фразой кроется. Она прозвучала еще в школе, и Чанбин бы скорее удивился, если бы избранником Джисона был кто-то иной, кроме Минхо. Абсолютно исключено. Чанбин уже забронировал себе место шафера на их свадьбе и продумал сногсшибательную речь. — Поздравляю, большой мальчик! В отсутствии родственной души обнаруживаются свои плюсы, и Чанбин хватается за каждый. Самый главный — безусловно, освободившееся время. Его Чанбин тратит с умом: часть — чтобы подтянуть оценки и свою фамилию выше в табеле успеваемости, часть на спорт, и самую большую — на музыку. В последнее Чанбин погружается с головой. Он пишет, перемалывая все свои переживания в слова на бумаге, и в них нет любви как бесформенной эмоции — но есть вполне осмысленная любовь к жизни. Простая, но нерушимая твердыня, о которую крошатся зубы любых проблем, какими бы устрашающими они не казались. Чанбин хочет дарить это ощущение тем, кто готов слышать, поэтому делится так, как умеет: с щедростью и приправив строки перцем. Текст вышагивает мотивационной дробью, разгорается уверенностью и силой. Текст пульсирует бодрым ритмом, кроша сомнения в труху. Текст шипит и плывет мягким барабанным боем. Текст присваивает все звезды с неба и распихивает их по карманам. Текст вводит в гипноз, разрывает границы и резким пинком подталкивает за их пределы. Чанбин никогда не напишет, что гремучие потоки рек делают путь непроходимым. Он напишет, что они ему — по колено. Он сжимает свои цели и стремления до прямоугольных куплетов и упаковывает их мелодией, трепетно разглаживая каждый звук, доводя до идеала динамику и превращая композицию в путешествие. Для его лирики — самая большая коробка и самая яркая лента. Музыка создает его, или он музыку — вопрос риторический. Чанбин не любит эфемерных определений, вроде тех, что искусство необходимо, как воздух, что оно — отражение души. Он в этой философии больше материалист. Чанбин считает, что его музыка — это и есть он сам, целое и неделимое, ни грамма фальши и все как на ладони. Он верит в то, что делает, и хочет, чтобы другие эту веру разделяли. Каждый раз, когда Чан хмурится, вслушиваясь, а потом округляет глаза и каждый раз, когда Джисон качает головой в такт и расплывается в улыбке, — Чанбин чувствует себя понятым. Их одобрение, как правило, оканчивается записью трека: рождением детища, и внутреннее я сигналит, что все не зря. Оно светится новообретенным вдохновением и подбадривает продолжать. Когда твою суть принимают и осмысливают — это однозначно лучше, чем неизвестная далекая любовь. Чана поступление на первый курс никак не меняет. Он по-прежнему безвылазно торчит на студии, вероятно, решает там корни пустить. Как ни зайди, сидит и сосредоточенно колдует над сэмплами, только оттенки черного в одежде меняются. Чанбин ради приличия интересуется у провалов под глазами, спал ли Чан на этой неделе, и считает часы по пальцам. Чанбин нахваливает его за старательность, но работу втихаря забирает. Потому что Чан советов не слушает и не умеет о себе заботится, хотя, вроде, старший. Спасибо, хоть не отказывает вместе поиграть в футбол. Феликс тоже занимает строчку в чановом расписании, как влитой: аккуратно помогает отсрочить будущее выгорание. Ну, что еще немаловажно, он приносит домашние сладости, большая часть которых достается Чанбину. Это дело он любит. Джисон почти все свободное время проводит в танцклассе. Поскольку его мужик — главный хореограф всея факультета, он успешно пристраивается помогать с треками. Сам, впрочем, отмахивается, что это хорошая практика, как будто не выбивал с боем эту нужную только ему обязанность. Чанбин чаще всего видит его посапывающий затылок везде, где можно и нельзя. Как он при этом успевает писать гениальную лирику и загоняться по пустякам — загадка для всех.

***

— Чанбин! Так и знал, что ты тут. У входа в спортзал материализуется лохматая русая макушка, когда Чанбин по обыкновению разминается. Он переводит взгляд на взбудораженного Джисона и пожимает плечами: — Где мне еще быть. Сегодня четверг, я пытаюсь увидеть хотя бы намек на пресс. — Вот именно. — с ученым видом Джисон поднимает указательный палец, — Четверг. Это значит, что у нас осталось всего три дня. Чанбин укладывается на свои колени и с покрякиванием пытается дотянуться руками до пяток. — Три дня до чего? — До концерта, конечно. — звучит так, словно ответ очевиден всем на планете. — Октябрьский бал. — Это почему «у нас»? Ты меня пригласить хочешь? — Чанбин излишне кокетливо улыбается, махнув челкой, — Я прям нарасхват! Платье хочу розовое с блестками. — Тебя приглашать равно остаться без нервных клеток и денег. — бухтит Джисон, а потом косолапо мнется и меняется в лице, — Я имею в виду, что мне нужна помощь. Эта интонация означает, что помощь нужна очень срочно, и если она не будет оказана, то случится всемирный потоп, или земля расколется надвое, или ещё чего похуже. Чанбин молча слушает, когда друг начинает тараторить. Джисон всегда ускоряется, когда чувствует неловкость. Как будто поток слов помогает ему скинуть часть напряжения от того, что приходится просить. — Так вот, у танцоров выступление, Минхо повредил связки и не участвует, он отметит свой день рождения дома с котами, а я не хочу оставлять его одного с котами в праздник, и мне надо, чтобы ты подменил меня на пульте. Я все покажу, там нет ничего сложного, ты гений, просто скажи да. Чанбин набирает в легкие побольше воздуха и отвечает в той же манере: — Конечно, я устрою такой фейерверк, что ты непременно потеряешь свое режиссерское место, как только все застынут в блаженном восторге, оценив безграничность моего таланта, сравнимого лишь с шириной моих плеч. Джисон поток бесполезного хвастовства покорно терпит. Он явно не надеялся так быстро заполучить согласие, поэтому заключает коротко и с характерным жестом: — Йоу. На том и порешили. Чанбин все равно собирался прийти поглядеть на шоу, а теперь еще и отхватил билет за кулисы. Следующие дни включают в себя в основном репетиции и пролетают быстро. Чанбин до самой ночи торчит в концертном зале, укладывает и маркирует кабели, выравнивает все эквалайзеры и размечает треклист. К моменту, когда все наушники проверены и аппаратура приведена в боевой настрой, появляются звездочки школы, что зажгутся на балу. Группа за группой — Чанбин делает пометки, вклинивается с советами разной степени полезности и приплясывает. И так по кругу, все три дня. Танцоры полным составом собираются только накануне концерта, для главного прогона. Все остальное время тренировки проходили в их студии. Судя по тоскливому виду парней, они были посвящены временно покинувшему прайд предводителю. Они оставляют свои вещи на зрительских рядах и меланхолично рассыпаются по сцене. Феликс в их числе особенно выделяется нервозностью, поскольку выступать будет впервые. — А кто заменяет Минхо? — Чанбин мучает микрофон, перенастраивая громкость. — Хенджин, он ведущий. Написал, что немного задержится, мы пока разогреемся. Судя по деревянным шагам Феликса, разминка им определенно нужна. Чанбин микрофон не откладывает, решив, что такое траурное настроение никуда не годится даже на репетиции. Поэтому он подключает веселенькую перебивку и показывает, как надо приседать, тянуть носок и эротично крутить тазом. Судя по тому, что некоторые начинают хихикать и повторять, воскрешение протекает успешно. В разгар разминки дверь приоткрывается, оповещая о приходе опоздавшего. Оглянувшись, Чанбин при виде него выдает первое, что приходит в голову. — Откуда у нас такой красавчик? Хенджин останавливается и смотрит так, как будто не верит, что кому-то хватило ума это вслух произнести. У него розовеют уши, и на фоне черноты волос это прекрасно заметно. У Чанбина в мире подобная искренность не фильтруется и не осуждается. Он только сверкает улыбкой, мол, привыкай сразу. С пустотой на запястьях нет никаких шансов — поэтому он в выражении симпатий свободен. Нужно быть слепым и очень глупым, чтобы пропустить очаровательное личико и длиннющие ноги. Чанбина зрение не подводит, и дураком он себя не считает. Через несколько секунд Хенджин размораживается и поднимается к остальным, собирая прическу в маленький хвостик. Правильного ответа он, видимо, не знает, и Чанбин решает подсказать позже. Он же возвращается к ноутбуку и парой кликов запускает трек. Когда все готово, он поднимает глаза и уже не может их оторвать. Потому что Хенджин, поначалу показавшийся миловидным и смущенным, внезапно меняется. Вплоть до взгляда, который пугает и завораживает. Его движения синхронны командным, но выделяются развязностью. Хенджин выжимает из своего телосложения стройность линий, и расставляет яркие акценты. Он ловко вплетает свою харизму туда, где, как казалось, уже нет места. Понимание музыки перетекает в эмоцию, а Хенджин легко бросает ей на растерзание свое тело. Меняющийся темп плавно выгибает его суставы, грубо толкает в спину и уволакивает в вихрь. Это не буйство силы, уверенности и отполированного мастерства, которыми может похвастать Минхо. Это что-то сверх меры, плывучее и наполненное живой грацией. Полный контроль — и в самом Хенджине, и вовне, переданный в чьи-то невидимые руки. Чанбин боится даже моргнуть и сильно сомневается, что внутри этого тела есть обычный человеческий скелет. Он смутно чувствует что-то очень знакомое. Под впечатлением время репетиции стремительно подходит к концу. Завершающий шум аплодисментов разрывает оковы транса, и Чанбин подхватывает, забыв, что должен был начать хлопать первым. В накатившей лавине, из которой пока трудно отделить эмоции, он бездумно перетаскивает файлы на флешку, а танцоры собираются по домам. Он помахивает на прощание басистому «увидимся завтра», и наклоняется к сумке в поисках ключей. А когда выпрямляется, чуть не сталкивается лбом с чужим носом. Хенджин упирается ладонями в стол и решает, наверное, добить. Улыбается он так очаровательно, как будто не устраивал десять минут назад моральный погром. Как будто не продемонстрировал, что безумно красивый человек может быть настолько же талантливым. Как будто не сразил наповал. Хенджин подмигивает, коротко, но достаточно, чтобы вспышкой прожгло внутренности. Чанбин чуть воздухом не давится и не успевает открыть рот, как Хенджин уже разворачивается в сторону выхода. Когда он скрывается за дверью, Чанбин опускает глаза и замечает оставленную для него записку. Цифры на ней прыгают от восторга и визжат по-поросячьи. Имя Хенджина в списке контактов Чанбин украшает плавящимся смайликом. В автобусе по пути домой новый диалог начинается с первостепенно важного вопроса: «Пойдешь со мной на свидание?» Уведомление пиликает, когда Чанбин, уже комфортно обернутый одеялом, перебирает в голове события дня. «Сделай выступление феерическим, тогда я подумаю.» Чанбин с бессовестно широкой улыбкой отвечает сразу же. «С феерией ты и сам справишься. Но я приложу все усилия!» На следующий день его все-таки немного потряхивает. В бумажном стаканчике плещется недосып, сказавшийся переизбытком эмоций, и адреналин, собранный из ожидания. Чанбин делает глоток и морщится. Мерзкий кофе из автомата ни капли не улучшился. В своих силах, конечно, нет сомнений, но теперь хочется сделать все лучше, чем идеально. Даже не столько из-за свидания, сколько потому, что музыка должна соответствовать творцу. Пока Чанбин проверяет звучание сцены в разных частях зала, подтягивается цветущий настроением Чан. Он сегодня здесь, выглядит на удивление отдохнувшим и планирует заснять дебют Феликса на камеру. Можно поторопиться с выводами и решить, что он делает это только для себя. А можно послушать дополнительное оправдание: Минхо ждет отчета, чтобы надавать танцорам по ушам за ошибки. Чан говорит, что на горизонте нарисовалось их собственное выступление. Он выбил возможность отхватить кусок славы для трирачи в маленьком клубе, и Чанбин эту идею охотно поддерживает. — Треклист скину, плюс с каждого по сольнику, подумай пока. — поясняет Чан и занимает место в первом ряду. Чанбин решает подумать позже. Сейчас его больше волнует начало концерта. Зал постепенно заполняют десятки голосов, гости рассаживаются по местам. Свет приглушается. Чанбин практически на автомате переключает звук и ждет. Ждет Хенджина, чтобы убедиться, что вчерашний день не был сном. Плодом разгулявшейся фантазии он точно быть не мог: Чанбин бы такое не выдумал. Когда танцоры скапливаются за кулисами, стук крови в ушах перебивает фоновый шум. Они все при полном параде: с аккуратно подведенными лицами, в белых струящихся рубашках и выглаженных брюках. Хенджин — часть команды, но, по необъективному мнению Чанбина, костюм на нем сидит лучше, и глаза выделены ярче. С первыми аккордами место Хенджина снова занимает доппельгангер. И мелочиться он не планирует. В окружении только звука и света прожекторов, его дерзкий двойник дает себе волю. Он крадет внимание с самодовольной ухмылкой и заворачивается в него, как в плащ. Он будто забывает о технике и телесных границах, перевоплощаясь в чистую эмоцию. Вызывающую, самоуверенную и чуть насмешливую. Ритм меняется — она сбрасывает слои, обнажая текучесть и ранимость. Нежные жесты тесно переплетается с резкостью, и этот контраст бьет наотмашь. Хенджин режет электрический воздух и сервирует ток для сердец. Он выкручивает чувства до максимума каждой клеткой тела, и кажется таким живым, что это убийственно для зрителя. Его физическая интерпретация музыки — на грани истерики. Требовательное безумие в глазах и хрупкость на кончиках пальцев. Вот как это ощущается. Самый прекрасный кошмар, который ты не захочешь покидать. Мелодия затихает, Хенджин вслед за ней исчезает в гаснущем свете. А Чанбин вдруг отчетливо понимает, почему ураганы называют человеческими именами. Когда танцоры стройным рядом выходят на поклон, Чанбин орет и аплодирует как следует: так, чтобы было слышно на галерке и на нижних этажах. Его восторгов хватит на всю группу, включая Феликса, который сегодня не отхватит нагоняй. Хенджин, коротко бросив взгляд в сторону помешательства, растягивает губы в скромной улыбке. Абсолютно выжатый под конец мероприятия Чанбин делает два важных вывода. Первый: знакомым ему показалось то, что тело Хенджина неделимо со звуком, точно также, как и его собственное. Второй — скорее открытие: Хенджину хочется доверить свою музыку. Потому что он, кажется, поймет. Отмечать успех отправляются всем скопом. Участники концерта мигом становятся родными и занимают общий стол с грилем. Чанбин все высматривает Хенджина среди белых рубашек, но, видимо, тот решает празднование пропустить. Поэтому Чанбин, немного стушевавшись, пристраивается в угол к Феликсу, а Чан заказывает напитки. С подноса официанта на стол мигрируют яблочный сидр, светлое пиво и лимонад с клубникой. Для Чанбина — последнее, потому что он единственный при машине и будет развозить всех по домам, как ответственный друг. Пока все делятся впечатлениями, он пересматривает выступление на записи и силится обратить внимание на других танцоров. Раскрасневшийся Феликс рядом выглядит счастливым, Чан, соответственно, тоже, а вот как выглядит Хенджин — неизвестно. После пары тостов и выбитых комплиментов звукорежиссерской работе приносят закуски, и Чанбин отлучается подышать воздухом. Не просто так, разумеется: вопрос все еще мучает. Едва завернув за дверь, он ищет в списке контакт со смайликом. Гудки проходят, но звонок сбрасывается после шестого. Наверное, Хенджин отдыхает. На помощь снова приходит мессенджер. «Что на счет свидания? Я был хорош?» В этот раз уведомление приходит гораздо быстрее. «Ну…» Возмущение закипает ровно минуту и двадцать три секунды — до следующего сообщения. «Я свободен в субботу.» Когда Чанбин возвращается к компании, вокруг витает аромат жареного мяса, а его стакан снова наполнен и заботливо прикрыт. Чанбин счастливо плюхается на диван. — Он такой загадочный. Я хочу написать ему симфонию. Чан, занятый раскладыванием еды по тарелкам, усмехается. — Какую симфонию, рэп для скрипки? Свое домашнее задание для начала напиши. Чанбин игнорирует это пустословие и продолжает романтизировать, медленно подводя к главному — отхваченному свиданию. Чан, вопреки ожиданиям, ошеломленно поднимает голову. — Ты... что сделал? — Взял смелость в кулак и позвонил! Но он все равно не ответил, так что я сообщение отправил. Что с вашими лицами? Феликс давится сидром и выкашливает, обтирая подступившие слезы: — Ты последняя идиотина. Чанбин в недоумении переводит взгляд с одного на другого. Тяжелая дружеская рука укладывается на его плечо с осуждением. — Хенджин не сможет ответить, бро. То есть вообще, никогда. Он немой. Чанбин редко стыдится своих действий. Но в данный момент справедливо чувствует себя позорищем. Среди накинувшихся неприятных мыслей успокаивает только одно: несмотря на идиотскую оплошность, суббота для него все ещё свободна. Уже следующим утром перед началом лекции Чанбин допытывает полусонного Джисона, попутно отряхивая с чужой толстовки кошачью шерсть. Тот лениво протирает щеками парту и больше всего хочет, чтобы от него отстали. — У Хенджина есть кто-нибудь? — Он, типа… — Джисон неловко запинается, — Не общительный, знаешь ли. Спроси у Минхо лучше. Спросить Минхо значит сыграть в лотерею, потому что никогда не знаешь, чего ожидать. В перерыве между занятиями Чанбин покорно вытягивает билет и надеется хотя бы на маленький выигрыш. В течение следующих сорока минут он узнает все про здоровье Минхо, включая процесс заживления связок, что он ел вкусный пудинг на завтрак, какое мясо выбрал для обеда, как оценивает прошедшее выступление, как Дуни играется с завязками на штанах и как приятно сидеть дома в такую погоду. По итогу Чанбин опаздывает на следующую пару. А Минхо присылает короткое сообщение о том, что Хенджин ни с кем не встречается. По крайней мере, сейчас. Эта информация окупает весь тернистый путь к ее добыче. Шанс мигает гигантскими неоновыми буквами. В субботу Чанбин заезжает прямо к общежитию. Гудок приветственно сигналит, когда в дверях показывается Хенджин. Тот запрыгивает на переднее сидение, тут же вытаскивая смартфон из нагрудного кармана. Быстро печатает и поворачивает экран: «Не говори, что арендовал машину ради пары часов. Меня такое не впечатлит.» Чанбин любовно поглаживает руль. — Это моя, на выпускной подарили. Если захочешь посчитать звезды среди ночи, номер у тебя уже есть. Рот Чанбина ожидаемо не закрывается. В первую очередь — отвешивает комплименты тому, как чудесно Хенджин выглядит, как ему идет джинсовая куртка, и вообще все на свете, и что он будет прекрасным, даже если его завернуть в мешок от картошки. Мысли скачут к концерту, и Чанбин снова восхищается безумию, которое развернулось на сцене. В этой части для эмоций никак не находится подходящих слов, но Чанбин не может не высказаться, поэтому палит дробью по всем мишеням. Что он не понимает, как в человеке могут уживаться две настолько разные грани. Что Хенджин своим чудовищным талантом вытряс из него все душу. Что он всю ночь не мог глаз сомкнуть из-за всех этих впечатлений. Хенджин с улыбкой теребит ремень безопасности и выглядит довольным, хотя наверняка слышал все это уже не раз. Машина останавливается у океанариума. Чанбин давно хотел сходить, а для свидания это по всем параметрам подходящее место, которое не может не понравиться. Изнутри все выглядит, как космический корабль: полукруглая арка тянется далеко вперед, пространство плывет фиолетовым и голубым свечением. За огромными стеклянными панелями — инопланетный пейзаж, усеянный яркими коралловыми рифами, пляшущими водорослями и мхом. С каждым шагом все вокруг меняется. Среди груд камней мелькают щупальца осьминога. Медузы неторопливо поправляют свои юбки. Похожий на одеяло скат загораживает свет над головой. Стайки разноцветных рыб самых разных размеров перетекают между скал. Чанбин любуется ими — и профилем Хенджина, который увлеченно фотографирует все, что видит. Ему эта фантазийная картина в самый раз. Чанбин запечатлевает только одну рыбу: странную пухлощекую, чтобы отправить Джисону с подписью «как думаешь, она умеет читать рэп?». А потом вознамеривается высмотреть самую красивую, и спустя несколько пролетов таковая находится. Белая чешуя переливается радугой, хвост струящийся и длинный. Она маневрирует, скользя полупрозрачными плавниками по потокам воды и не боится подплывать близко. Эту рыбку он, конечно, сравнивает с Хенджином. Тот наблюдает пару секунд, сворачивает камеру и набирает текст в заметках. «Ты будешь шутить про то, что она тоже немая, или мне самому?» Свидание проходит так, как будто оно не первое. Хенджину не нужно умение читать по губам, но он знает жестовый язык. Чанбин интересуется простыми фразами, которые для него переводят и иллюстрируют. — Спасибо. Хенджин дотрагивается лба кулаком и опускает костяшки к подбородку. Эту фразу Чанбин запоминает, когда Хенджин берет из его рук стаканчик латте в кофейне. — Пожалуйста. Хенджин складывает руки в молитвенном жесте. Эту фразу запоминать не нужно, но Хенджин использует ее, указывая на фотобудку. — Увидимся снова? Хенджин касается противоположного плеча, подняв большой палец вверх. Опускает и сцепляет пальцы в круг. А затем складывает знак мира на обеих руках, направленных друг на друга. Чанбин старательно повторяет, а Хенджин кивает: и на исполнение, и как ответ на вопрос. Вечером, когда парк вокруг поглощен полутьмой, они сидят на скамейке под светом одинокого фонаря. Чанбин не уверен, стоит ли затрагивать тему, но за свой нелепый звонок извиняется. Скорее, для себя самого, потому что Хенджин дает привычную отмашку: «забей». — Я понимаю, что тебя это не обижает, но на всякий случай. Полубоком Хенджин укладывается на деревянную спинку и подпирает локтем лицо. Свободная рука снимает с телефона блокировку. «Это как тебе напомнить, что у тебя громкий голос. Ты этого не выбирал и не можешь изменить, но, если постараешься, недостаток станет достоинством. Я выбрал выражать себя через танец и, исходя из твоих слов, делаю это успешно.» Телефон опускается на колени, но Хенджин решает что-то добавить. «У тебя ведь пусто на запястье?» Чанбин не знает, кто ему растрезвонил, но уже по привычке отшучивается: — Там не пусто, это просто пропуск, чтобы ты вписал туда свое имя. Как красиво он смеется. Беззвучно и прикрываясь рукой, но Чанбина будто осыпает тающей сахарной пудрой. Ради этого не страшно хоть сотню раз быть дураком. Ближе к ночи машина с неохотой паркуется у общежития. Чанбин вытягивает шею к пассажирскому сидению с крайне хитрым выражением лица. — Поцелуйчик на прощание? Хенджин закатывает глаза и с улыбкой щипает подставленную щеку. Он исчезает за дверями, оставив всю нежность в себе. Когда Чанбин разворачивается к собственному дому, в кармане звенит сообщение. «В следующий раз.»

***

Беспробудному молчанию Хенджин может противопоставить очень говорящую мимику. Он умеет смеяться одними глазами и улыбаться так ярко и заразительно, что невозможно не отзеркалить. Он машет руками перед собой, как маленький, когда взволнован. И очень удивляется чему-то вкусному. Когда он грустит, то еле заметно опускает плечи, и тишина сдавливает тяжестью. Нервничая, он заламывает пальцы и теребит повязку на руке. Минхо предостерегающим тоном напоминает, что под ней уже есть метка. Чанбину почти не интересно, что там написано. Он совсем не разочаровывается длинным рукавам и не вглядывается в ремешки. Слова всегда слишком прочно спрятаны. Поначалу закрадывается заманчивая мысль впасть в уныние. Но Чанбин шевелит извилинами и не может придумать, собственно, зачем. Отсутствие букв под его напульсником не запрещает любоваться сокровищем, даже если ничего не светит, и оно предназначено другому. Чанбин не хочет упускать то ценное, что обнаружил так внезапно, хотя и не искал. Потому все пускается на самотек. Осень на последнем издыхании застилает землю ковром из листьев. В воздухе понемногу сквозит подступающими холодами. На обеденном перерыве пуховик Чанбина ютится во внутреннем дворике учебного корпуса. На лавке рядом покоится розовая коробка и два стаканчика из кофейни. Хенджин, укутанный в серое пальто, присоединяется чуть позже. По первому же напряженному вздоху становится понятно, что утро у кого-то не задалось. Чанбин интересуется, что посмело омрачить прекрасный лик, и пальцы раздраженно выстукивают ответ. «Задали сделать доклад по философии, а я занят на репетициях. Феликса обещал подтянуть. Мне этот зачет сейчас — как собаке пятая нога.» Чанбин перечитывает и непринужденно задирает нос. — Ага. А я, вообще-то, неплохо отличаю герменевтику от метафизики и могу тебе поименно перечислить всех немецких гениев, что ратовали за стоицизм. Он позицию стоицистов очень уважает и поддерживает, но коробка с фруктовыми пирожными открывается для внутреннего гедониста. И кофе — наконец, нормальный. Хенджин вопросительно хмурит брови. — Что? Я тоже своего рода вундеркинд. Хочешь, помогу? Пальцы летают над клавиатурой с заминкой, но более расслабленно. «Больше тебе нечем заняться?» Чанбин протягивает вторую пластиковую ложку. Глюкоза как улучшитель настроения никогда не подводит, особенно учитывая любовь Хенджина к сладкому. — Есть, но я же не просто так предлагаю. Оплату можешь выдать поцелуем. Забирая днями спустя флешку с готовым файлом, Хенджин целовать, как обычно, не спешит, зато протягивает руки. Обнимает он крепко, с благодарностью обтерев щекой макушку. И этого достаточно, чтобы затронуть что-то важное в душе. Чанбин копается в жестовом словаре, намереваясь позже предложить угадать. Дактиль выглядит слишком сложным, но повседневные фразы запоминаются легко. Он касается своего плеча — «хочу», и подносит сведенные пальцы ко рту — «есть». Хенджин бросает взгляд вдоль улицы и кивает на вывеску неподалеку. В той лапшичной они были на прошлой неделе и удивлялись гигантским порциям. Чанбин удерживает его за руку, потому что это еще не все. Он указывает на свои губы и проводит по подбородку, собирая пальцы вместе в конце. Хенджин усмехается и переводит: «у тебя красивые губы». — Верно! Ты в зеркало вообще смотрел, они так и просят… Хенджин накрывает чужой рот ладонью, уже догадавшись, к чему он ведет. А потом стряхивает с шарфа Чанбина невесть откуда взявшееся белое перо и подталкивает в сторону кафе. В гостях после учебы Хенджин замечает приставку и хочет попробовать. Чанбин подключает файтинг, полный уверенности, что разнесет новичка в пух и прах. Когда его героиня умирает в первом раунде, Чанбин возмущается, что это нечестно и он просто не дотянул в ловкости. После пятого проигрыша подряд Чанбин открывает окно, чтобы выбросить джойстик. Хенджин с победным видом спасает геймпад от верной гибели. Ничего не поделаешь, новичку с очаровательно горделивым носом везет. Игру на экране сменяет какой-то свежий боевик. Сюжет масштабно взрывается и горит, несется сломя голову и перестреливается. Чанбин, больше заинтересованный коленями Хенджина под своей головой, отключается на середине фильма. К титрам он просыпается от тычка в щеку. Хенджин хлопает по невидимым часам на руке: уже пора. Тишину библиотеки Чанбин рушит чересчур заигрывающим тоном. — Как сказать «я тебя люблю»? Хенджин без раздумий поднимает над учебником средний палец. — Эй, неправильно. — Чанбин пытается сдержать смех в кулаке, — Мы до этого ещё доберемся. Он уже в курсе, что признание, как и в обычном языке, должно быть куда более романтичным. Надо показать на себя, затем на собеседника, поцеловать кончики пальцев и коснуться сердца. Эту информацию он специально сохранил уже в собственных заметках. К выступлению нужно выбрать трек, и Чанбин подумывает, что он будет новым. Потому что иногда вместо сна он складывает буквы на бумаге, и получается подозрительно гладко. Лирика по итогу выходит какой-то странной. Хрупкие строки вытягиваются длинными нотами. Куплет колюче дрожит, припев выстукивает градом по крыше. Он светит грустной улыбкой и совсем слабой мечтой. С таким его записи еще не сталкивались. Чанбин не пишет того, что не сможет исполнить на публику с гордостью. Поэтому в этот раз решает рискнуть. Когда получившееся создание презентуется на студии, остальная часть трирачи выглядит сбитой с толку. Джисон даже телефон откладывает, внимательно вслушиваясь в текст. Он комментирует первым: — Начало жизнеутверждающее, в твоем стиле, и вдруг что-то ломается и тянет заплакать. Это ты как вообще. Чанбин и сам не знает. Творческий порыв он плохо контролировал. Чан, покачиваясь на стуле, недолго раздумывает. А потом уверенно берется за настройку аппаратуры для записи. — Я помогу с припевом, вживую от читки будет сложно резко перейти к высоким нотам. Сделаем конфетку, чтобы передать все, что наш Чанбинни хочет сказать.

***

Стойка микрофона никак не хочет регулироваться вниз, ещё и свет издевательски режет по глазам. Джисон за прожектором гаденько хихикает. Пока он играется и тратит драгоценное время, нормальные люди заняты подготовкой. Чанбин прикрывается козырьком ладони: — Если ты сейчас не прекратишь, я оторву тебе руки. Дурак не думает униматься и светит ещё ярче. Это значит, что пора перейти к тяжелой артиллерии. — Чан! Он меня ни во что не ставит! Голос единственного авторитетного человека приглушенно доносится из-за колонки: — Петь он сможет и без рук, так что мне нечего возразить. На этом Джисон прекращает валять дурака и остается при всех конечностях, изволив наконец помочь. Зрители подтягиваются, когда сцена почти готова. Для троицы приглашенных танцоров сегодня — вип-места у сцены. Счастливый Феликс разворачивает плакат с нарисованными животными (Чанбин не уточняет, почему ему достался поросенок — тот вышел милым), Минхо выглядит как Минхо, а Хенджин отгибает три пальца и складывает их вместе. Так он желает удачи. Их очередь — сразу после разогрева. С начального же аккорда, пугая громким интро, треки утягивают глубоким басом в водоворот. Совместная работа трирачи взрывает толпу. Плечом к плечу, три голоса выкладываются на максимум, и зритель это оценивает. Лирика горит вдохновляющей историей о дружбе, трудолюбии, борьбе и страсти. О желании достигать и прыгать выше головы. О необходимости продолжать движение, даже если всем вокруг плевать. О том, что разделяют все трое. Маленькое помещение клуба ходит ходуном. Люди машут экранами телефонов и качаются в едином эмоциональном порыве. Чанбин обожает эту синхронизацию. Коллективное безумие не может оставить равнодушным, оно сближает и захватывает в бурный поток. Отдача заряжает новыми силами и чувством абсолютной свободы. Чанбин ощущает себя единым с командой и со всей публикой. Он подпевает Чану и улыбается скачущему от переизбытка чувств Джисону. Их трио — это лучшее, что с ним случалось. Быть вместе с ними на сцене — значит быть на своем месте. Сольники остаются под самый конец, когда все уже разморены. Чан продумал это, чтобы сосредоточить общее внимание и дать передышку. В перебивке Чанбин не успевает толком подготовиться, потому что его трек — следующий. Он просто сосредотачивается на музыке и крепко сжимает микрофон. Первые ноты спугивают накатившую усталость. Чанбин вступает, и толпа сливается разноцветным пятном. Маленькие светлячки загораются в темноте поддержкой. Переход встраивает напряженный мост, вплетается переливами чешуи и шумом дождя. Перед глазами маячит безнадежно красивый Хенджин. Текст продирается вперед, к нему, текст пережимает жгутом легкие и бьется о эмоции. Темп нарастает дрожащим под ботинками полом. Чанбин читает быстро, под ритм собственного сердца, которое колотится только для одного зрителя. На резком припеве Чанбин зажмуривается, и мир обращается в холодное звучание городского рассвета. В голове остается лишь голос, который пронизан трепетом и расщепляется на сотни печальных песчинок, чтобы собраться с новой силой в нечто большее. Все словно иллюзия. Яркая вспышка, оставляющая после себя послевкусие приятного опустошения. Когда музыка замолкает, Чанбин чувствует себя очнувшимся в другом мире. Несколько секунд тишины рушатся аплодисментами и свистом. Он коротко кланяется в благодарность и уступает место Чану, скрываясь за сценой. Выравнивать дыхание и осмысливать Чанбин выходит в прохладу улицы. Он не замечает тень за собой, но не удивляется, чувствуя объятия со спины и руки, мягко обвивающие шею. Чанбин уже может отличить его по походке. — Понравилось? Хенджин поднимает большой палец вверх трижды. Он теплый, потому что танцевал лучше всех. Он ловил каждое слово и точно все понял. В этих объятиях хочется забыться, в них даже вечности будет недостаточно. Хенджин легонько постукивает Чанбина по скуле — «смотри». А потом вытягивает руку перед его глазами и стаскивает повязку вниз. Сердце Чанбина от простоты этого действия останавливается на несколько секунд. Оно начинает долбить еще хуже, чем во время выступления. Чанбин переживает за сохранность ребер. Кривоватый почерк из собственных тетрадей. Чернильные буквы на молочной коже начинают плясать. «Откуда у нас такой красавчик?» Надо было выдать что-нибудь поэффектнее. С этим же всю жизнь ходить. Чанбин дотрагивается до надписи и проводит по ней пальцами, остерегаясь, что та вдруг испарится или сотрется. Он ошарашенно разворачивается к Хенджину лицом и хватается за него, чтобы не грохнуться прямо на асфальт. Или чтобы он тоже не исчез. — Ты все знал? Почему не сказал мне?! Хенджин хлопает себя по карману, и складывает пятерню в виде трубки: телефон он оставил в клубе. Трясущимися пальцами Чанбин снимает блокировку со своего и тычет на иконку заметок. «Потому что ты не спрашивал. В молчанку можно играть только мне.» Поверить в реальность происходящего очень сложно. Слишком много событий для одного вечера. Хенджин продолжает писать, не дождавшись ответа. Чанбин не может оторваться от дурацких слов на запястье. «Ты так активно подкатывал, что я сначала подумал, что ты тоже в курсе. А потом мне стало интересно, как далеко ты зайдешь. Сегодня стало ясно, что ты уже до грани добрался.» Тщательно выстроенные стены вдруг стали бесполезными. Они вовсе не защищали от боли, а лишь мешали. На пульсе Чанбина — не пустота, а беззвучный смех, ценнее и ярче любых существующих слов. «Я в восторге, ты так классно самообманываешься. Целый лабиринт выстроил, чтобы достичь этой точки.» Чанбин очень боится выпустить его из рук. «Надеюсь, ты не выбросил ключ от замка, за которым запрятал место для меня.» Он выбросил, и уже давно. Если бы у надежды был шанс просочиться — он бы заметил то, что лежало на поверхности, а не отводил взгляд. Ключ нетрудно отыскать под обломками ненужных теперь стен. Хенджин указывает на Чанбина, затем на себя и свои губы. И придвигается ближе. Словарь не нужен, чтобы понять, что это значит. «Поцелуйчик?»