Гора идёт к Магомеду (и не только)

Мага просит о времени. Денис обещает время дать, Мира никому ничего не обещает и ни о чём не просит вовсе, но это самое время делает единственную логичную вещь — идёт для всех и вопреки всему. А дедлайна размышлений Халиловских никто почему-то вовсе не думал назначать, хотя стоило бы, хотя ему надо, иначе ничего не будет сделано вовремя абсолютно точно. В идеале, если бы кто-то назначил себя менеджером решения конфликтов, метить стоило бы на конец июня. Хорошее время. Правильное. Время очередного Мажора, и для всех, для всей команды, для каждого человека за компьютером и из стаффа это похоже на повторяющийся дурной сон. Вот они летят, вот смотрят на белый песочек, вот снимают уморительно смешные (нет) видео о том, как Мира ест папайю, переживают группы и с хрустом, с треском, смачно и очень больно пролетают во втором раунде. Божье, сука, чудо протаскивает их через первый матч с большим усилием, а на протяжении ещё двух им насовывают так, что нервы не выдерживают даже у Ильи. Но… Психующий Илья — явление удивительное. По-прежнему очень сдержанное, предельно вежливое и предельно токсичное. Тем более, когда он абсолютно точно знает, понимает, кожей чувствует, к кому-то эту токсичность ему следует приложить и с какого момента им ещё ни разу не удалось пройти дальше высовывания самого кончика носа с группового этапа. Илья терпеливо сносит все съёмки. Ждёт, когда Ярик — ещё одна причина того, как глубоко Илья убеждается в собственной правоте — заканчивает записывать конечное интервью на пару с корнем всего зла в команде, и… Наконец, кивает Денису сосредоточенно в сторону облюбленного ими уже давно балкона. Только ему, одному, обмениваясь глубокомысленным взглядом с деликатно удаляющимся Найдёновым. Илья хмурый, немного серый и усталый. Илья закуривает почти сразу, как падает на диван, и только когда огонёк расходится, практически в пустоту, на Дениса не глядя, интересуется: — Как тебе игра? Какие… Впечатления, идеи, комментарии по теме? Если честно, Денис до последнего надеется, что этот Мажор не будет настолько… прососанным, как предыдущий. А где-то еще глубже в душе надеется, что что-то… изменится. Что то самое данное на размышление время принесёт свои плоды и… и черт его знает, что будет, но что-то уже успеет произойти. Но нихуя не меняется. Это просто какой-то один ебучий день сурка. Подъём, паблик, кв, игра, пожрать, поспать, подъём, паблик… Изо дня в день, до турнира, во время турнира, единственное что меняется — это градус разочарования, который к стадии плей-офф становится каким-то удушающим. И в то же время каким-то… Обречённо привычным, что ли? Таким, который можно даже провести линией тренда дальше с прогнозом до самого инта, который такими темпами закончится так же, как и в прошлом году — дай бог, в топ шестнадцать. Это горчит на языке, но даже почти не вызывает эмоций. Потому что в дне сурка эмоций нет. Они могли бы быть, если бы что-то происходило хотя бы за пределами игры, но когда всё настолько однообразно — даже финальное поражение с оглушительным треском не вызывает… Ровно никаких эмоций. Поэтому Дэн откровенно подвисает на этом приглашении в диалог. Потому что… А что говорить то? Миша, всё хуйня, давай по новой. Правда смысла по новой тоже особо нет, потому что будет всё то же самое. Всё это настолько привычно и пассивно апатично, что даже сам факт того, что Илья внезапно решает поболтать лично с ним, хотя обычно в оппоненты предпочитает выбирать Ярика или Миру, не вызывает никаких подозрений. — А что говорить то? Всё хуйня, игра — говно, есть какие-то иные комментарии? — То есть идей не обнаруживается? Илья пепел стряхивает об край посудинки старательно даже тогда, когда как такового пепла на кончике сигареты вовсе не остаётся, один обнажённый тлеющий уголёк. И вздыхает тяжко, размеренно размышляя, насколько корректно вмешиваться в личную жизнь сокомандников, надо ли морально готовить к вторжению в эти самые личные границы и можно ли просто и сразу залететь с двух ног. Последний вариант кажется более привлекательным, и всё же… Всё же Илье Денис нравится. В целом. Он лучше, чем Хертек, по многим причинам, которые не касаются всего личного-непубличного. Эта замена была нужна, она определённо принесла какую-то пользу, пока всё не разъебалось об этот запутавшийся клубок отношений, хвосты которого Илья со стороны успел разглядеть во всех подробностях, а где не разглядеть, там плодотворно пообщаться с, так сказать, непредвзятым коллегой. Вот только, если ничего не менять, то этот год останется пососным до самого конца. — Мне просто любопытно поразмышлять о том, что будет дальше. Ну, так, если подумать, в Берлине мы из верхней сетки вниз упали и вылетели, тут даже падать некуда было, а потом? На Рияде из групп не вылезем, на Инт квалы не пройдём? Такой, знаешь, чисто риторический вопрос, и, признаться, даже не к качеству игры. Есть же какие-то причины тому, например, что у нас тройку не слышно и не видно, обратной связи не даёт, ходит, мешком пришибленный? Вот только, на днях обсуждали. Я, дорогой друг Денис… Илья наконец-то поднимает тяжёлый взгляд на Дениса, пристроившегося у перил, и за какие-то секунды решает, что без обиняков переговорить — способ самый простой. По крайней мере, в случае с Сигитовым. — Видел и слышал больше, чем, признаться, хотел бы. И поэтому спрошу, как есть: что конкретно ты планируешь делать для поднятия боевого духа команды и для того, чтобы нам глубоко в глотку не просунули посторонних предметов через пару недель на Рияде? И да, я сейчас говорю не о себе и не о Ярославе. До Дениса даже не сразу доходит смысл всего, что пытается донести Илья. Как будто… пинг нездорово вырастает и сначала мозг воспринимает слова как набор звуков, какой-то белый шум, и только потом — как какое-то содержание, которое пробегает холодными мурашками по нервам до самого спинного мозга. Больше, чем хотел бы? Видел? Серьезно, он видел… Нет, не их с Мирой, об этом должны знать все, раз Ярик рассказывал ему о них так невозмутимо, как будто это какая-то аксиома, которая настолько всем очевидна, что об этом даже говорить смысла нет. Видел их с Магой? Когда? В последний раз? Или еще тогда, в Берлине? Но как они могли не заметить этого? Блять, плевать, это вообще уже ничего не меняет, главное — Мулярчук в курсе того, что у них… что-то происходит, и речь тут совсем не про какие-то ссоры из-за несовпадения видения игры или какой-то неподеленной девчонки. Неподеленный человек то при этом есть, но как бы… вообще даже близко не девчонка. А скорее… сам Мага. Стыдно ли Дэну? И да и нет. За то, что его по сути спалили за чем-то непонятным с другим парнем — точно не стыдно. Это всё преисполнено уже давно. А вот за то, что всё это оказывает влияние на игру — да, наверное стыдно. И это заставляет нервно сглатывать и вжимать голову в плечи — пусть не в открытую, пусть почти незаметно, но всё же напрягаться, даже несмотря на то, что он по сути… не то, чтобы главный виноватый во всем. Нет, он не пытается переложить ответственность на Магу, но факт остается фактом — он ведь просто… ничего не знал. Если бы знал… наверное всё-таки не допустил бы? Хотя… ручаться с точно «да» или точно «нет» всё равно не станет. Особенно, когда вопросы и без того в тупик ставят, но… Но вилять там точно уже нет никакого смысла. Если Илья и так всё знает, можно называть вещи своими именами максимально прямо. — А что я могу планировать для поднятия боевого духа? Мне его сначала охуенно поднял Мирослав, заломав нос, потом поднял Магомед попытками выставить меня геем-извращенцем на весь наш канал. А серьезно — он просил дать ему время подумать. Я даю. Что мне еще делать, серьезно, прийти и пытать, пока не определится, с кем ходить будет? Илья фыркает громко и выразительно. «С кем ходить будет», блять, ну ебучий же пятиклассник. Но… В целом, он, как отдельная личность, с такой постановкой вопроса солидарен: его в душе не колышет, что там на самом деле, глубоко-глубоко, происходит, только поверхность, только те верхушечки айсберга, которые натыкивают им в бока и заставляют паковать вещи уже с какого подряд Мажора сильно раньше, чем делать это хотелось бы, так что да, было бы славно, если бы все решили, с кем держаться за ручку и закрыли этот вопрос. А влезать во внутренние разборки… При желании, он можете себе какой-нибудь дешёвенький сериал включить, будет так же задорно. — Ты меня спрашиваешь? Может, это мне лично нужно прийти и каждого по очереди известным образом удовлетворить до полного просветления? Нет, я могу, конечно, может, даже лучше станет, но боюсь, вам не понравится. Да, может быть, это не совсем справедливо по отношению к Денису. Но Илья — человек простой, он видел, с чего всё началось, видел, как эти двое зажимались где ни попадя, и там как раз, когда Халилов стремился на всеобщее обозрение выставить чужую ориентацию, видел, к чему всё пришло. И ему глубоко плевать, кто на самом деле и в чём конкретно виноват — ему нужен результат. Поэтому же он и дёргает Дениса. Поэтому руки на груди скрещивает весомо, взглядом тяжёлым к месту прижимает и давит так же, как давит сигарету в пепельнице, чтобы потушить. — Дело такое, Денис. Эти две благочестивые леди, Магомед с Мирославом, с нами давно. Были и будут. И с ними мы как-то смирились. А ты — нет, и с твоим появлением эта хуеверть началась. Каким бы приятным молодым человеком и перспективным игроком я тебя не считал, если всё продолжится в том же духе, то решать проблему буду я и радикально — подниму вопрос о смене мидера, срочно, до того, как полетим к шейхам, чтобы никому решать не приходилось, с кем ходить. Пытай, сношай, вырывай ногти, делай, блядь, что угодно, но разбирайся с этой проблемой. Ни у кого, кроме тебя, яиц на это не хватит, ты и сам прекрасно об этом знаешь. И последнее — это, пожалуй, вторая причина, почему сносить мозги именно Денису Илье кажется разумным. Он слишком хорошо знает двух других участников мерлезонского балета: что Халилов, что Колпаков слишком сложные по своему душевному устройству люди, чтобы разобраться в том, что они натворили, быстро. Как сойтись умудрились — отдельная трагикомедия в пяти актах, которую терпели всей командой, а теперь и вовсе без карающей палки в лице единственного более-менее крепкого духом Дениса не разберутся. Как минимум, недостаточно быстро. Удивительный человек, конечно, Илья Мулярчук. Умудряется обосрать человека с ног до головы, не произнося ни единого оскорбительного слова, макнуть его с головой в дерьмо, а потом дать такого волшебного пенделя, что вроде бы еще не начал делать ничего, а по факту уже куда-то летишь со свистом. Вот эта история про смену мидера… Сука, слишком где-то по тому больному, которое больным то особо и не казалось, но на самом деле возможно где-то в глубине души всё-таки таким являлось. Про всю ту критику, в которой прямо-таки насквозь веяло, сквозило как сквозняком сквозь контекст — вся проблема в нем, взяли хуевого мидера — слили весь сезон, поменяете мидера — все проблемы как рукой снимет. И вроде бы никогда на это Дэн внимания не обращал, во всех интервью с пеной у рта доказывал — нет, не колышет, не волнует, всё ок, но сейчас как-то прямо… под ребра остреньким чем-то тыкает и губы изгибает в чем-то болезненном и не похожем на ухмылку. Но при этом же всё равно где-то внутри звенит маленьким теплым звоночком вселяющее надежду «приятным молодым человеком и перспективным игроком». То есть всё-таки всё не так плохо. Игрок то он не такой уж и плохой. То есть за то, за что его хает всё киберспортивное сообщество, Илья ему предъявлять не собирается. Это реально обнадёживает и заставляет думать, а не сразу озлобленно огрызаться. Думать о том, что говорит Илюха в самом конце и… Черт возьми, наверное он прав. Он ведь видел все эти сомнения. По крайней мере, у Маги. У Миры не видел — там просто холодное непробиваемое стекло, но чем оно стеклянее, тем, почти сто процентов, хуже всё внутри. А у Маги там — пиздец. Один сплошной клубок сомнений, который крутиться и вариться в собственном соку может до бесконечности, сколько бы ни ждал. — И что мне с ним делать? Насильно его в объятия Мире бросать? Самому насильно на него залезать? Так звучит то конечно охуенно, я и сам не прочь со всем этим наконец разобраться, только что конкретно делать — хер его знает. И вроде бы всё это совсем не дело Ильи. Ему не интересно, ему не нужно, ему не важно, мать его, как, кто и в каких конкретно позициях в их команде собирается предаваться лазурно-голубым плотским утехам — лишь бы не мешали никому и играли, как полагается, а не как три совершенно отдельных друг от друга человека, как будто бы не состоящих в одной команде. Но он не лукавит — Денис ему, и правда, нравится. Поэтому теперь, закопав в дерьмо поглубже и припугнув абсолютно серьёзно, потому что тут — или мидера гнать взашей и просить обратно Хертека из бетбумов, что ли, а он точно согласиться сбежать, к гадалке не ходи, или самому уходи в ебучую Тундру, он продолжает куда более миролюбиво. — Хоть график составь. Два через два там, то один, то другой за ручку ну или за что-нибудь ещё пусть Магомеда держит. Только чтоб такой херни больше не было и все вспомнили, что мы держимся за счёт своей, блин, слаженности. А если серьёзно… Илья, может быть, и слишком молод. Да что там — его сам Сигитов на год старше. Но такой уж склад ума и характера: он наблюдает со стороны и видит, понимает, знает о людях иногда даже больше, чем они сами. А ещё, хвала богам всем, каким только можно, не влипает в подобные двусмысленные ситуации и не имеет склонности пылать чувствами, поэтому может оценить ситуацию со стороны. И, вроде как, попытаться сказать что-то дельное. — Ты в нашей команде нужен. Играешь, да, здорово всё, но твой главный отличительный скилл, ульта, если хочешь, это шило в том самом месте и упёртость. Такого больше ни у кого нет, мы с Ярославом старые больные люди, нам бы всё поспокойнее чтобы было, а о других двоих говорить нечего. Поэтому, пожалуйста, подкопи маны и примени свои способности по назначению. Поговори с Магомедом, он не отвертится, ты это можешь — к стенке припереть. Именно с ним, потому что… Мулярчук фактически расщедривается — со своего места поднимается и тяжелую ладонь опускает Денису на плечо, ерошит отрастающий затылок, потягивает за волосы в полушутку какую-то, попутно раскидывая чужую сентиментальную ситуацию, как партию на шахматной доске, указывая на вражеские дыры в защите и преимущества. — Эти двое давно вместе. И если бы я не был чёрствый сухарь, я бы сказал, что там большая, чистая и возвышенная. Если бы всё просто так было с тобой, он бы от Колпакова даже глаза не отвёл. Значит, важно. Значит, есть о чём говорить. Выдави из него ответ, не бойся перегнуть, хоть закрой вместе с собой, пока не определится, хоть… Ну, не мне тебя в вопросах такой плоскости наставлять. А потом уже, с результатами, думай. Или придётся джентльменом побыть и в сторону отойти, в нужную толкнуть, или… Другого отстранять. И с Мирой говорить в любом случае. А от него ключ простой. Некрасиво, наверное, вот так чужие тайны растрепывать. Но Миру Илья знает, пожалуй, как никого, и то, что он руинит личные границы Дениса ради всеобщего блага, ровно так же означает и то, что на чужие секретики ему плевать, лишь бы всё как-нибудь да срослось. — Мире под контролем всё держать надо. Спрашивать, чтоб разрешил. Согласился, благословил, чтоб мнение его учли, мол, без этого никуда, или что вы там ещё нарешаете. Только так, чтобы он не понял уж совсем откровенно, какую ты мульку придумал. Вооружайся дипломатией, качай интеллект и включай своё шило. Три дня тебе, добрый молодец, а то потом я хер найду какого мидера и сам уйду от вас в Тундру. И сношайтесь, как вам угодно, после этого. Андестенд? А вот это всё крайне интересно. Это уже не про пустые угрозы, это конкретно, прямо и по делу. Слишком удивительно по делу для человека, от которого он вообще не ожидал экскурсов в подноготную товарищей по команде, особенно в подобных… лазурных мотивах. Не то, чтобы он считал, что Мулярчук может быть гомофобом, просто… это довольно забавно и неожиданно звучит именно в его исполнении. И про большую и чистую, и про предложения выдавливать, не боясь перегнуть… и про слишком старых, при том что ладно Ярик, но Илюха младше него самого. Хотя по ощущениям… пожалуй в его словах слишком много правды — что бы там ни было написано в паспортах, иногда кажется, что Илюха как минимум Димин ровесник, а никак не двадцатилетний пацан. При том что ему самому по ощущениям до сих пор какие-то вечные шестнадцать. Макушка под тяжелую ладонь сама подставляется машинально — тактильности, мать ее, слишком не хватает такого физического общения, когда главный объект, на которого его можно было изливать, уже второй месяц старательно делает вид, что его не существует. И пожалуй… Илюха прав. Пора что-то менять. Это не время на раздумия, это время на самоуничижение и бесконечную варку в собственном соку, в которой нет больше никакого смысла. У Маги это просто не работает. Не у меланхолика, который может делать что угодно — тонуть в чувстве вины, грызть себя, пока не сожрет заживо, просто лежать в депрессивной апатии со взглядом в одну точку, но так и не приходить к каким-то конкретным решениям. — Ладно, погоди с Тундрой, там Топсон душный, а я пиздатый парень. Сейчас прилетим, шмотки разберем и пойду… думать что-нибудь. Уже похуй что, что-нибудь, пока он там окончательно не сварился в собственном соку. Ну, и я за компанию, что там у Миры я хер его знает, по нему вообще хер что поймешь. *** Ключевое во всем этом «что-нибудь» — не думать, что конкретно. Потому что все варианты выходят максимально хуёвыми. Слать нахуй всех и сразу — выглядит неправдоподобно, потому что не было ни капли жизни во взгляде Халилова, собиравшегося завязывать со всей этой голубиной историей и возвращаться обратно к девушкам, с которыми у него, как показала практика, складывается как-то не очень. Брать его под белы рученьки и вести к Колпакову — внутренний червячок, которого в упор не хочется называть ревностью, но от перемены названий нихера не меняется, гнусно орёт и упирается всеми сорока лапками боевой сороконожки. Топать ногой и в лучшем духе настоящего своего пацана утверждать без права на апелляцию «со мной будешь» — звучит еще дичовее, потому что, во-первых, с Мирой там до сих пор всё очень и очень непросто, и такое «чистое и возвышенное» совершенно точно так легко не отпускает, а во-вторых он сам еще пока нихера не понимает, что может предложить под этим «со мной», когда до сих пор из подобного опыта имеет один короткий поцелуй, закончившийся толчком, матом и развалом команды, и два более длинных, закончившихся развалом психики хардлейнера другой. Возможно первому хардлейнеру он тоже психику попортил, но с тех пор с Женькой на нормальных личных нотах не общался, поэтому хер его знает. По сути, это своего рода игра ва банк в тотальной импровизации, потому что, стоя на пороге чужой комнаты вечером отсыпного после перелета, Денис не имеет плана от слова совсем. Вообще. Вот даже ни малейшего понятия, что говорить первым же предложением. Только мысль о том, что просить разрешения войти — уже хуевая идея. Ненадежная, которая может закончиться хлопком перед носом. Именно поэтому стучит… и сразу же давит на ручку, в надежде, что та не заперта. Дверь поддаётся. К сожалению или к счастью — неизвестно, но открывается легко, являя взгляду и заваленную бардаком комнату, и её владельца, ничком валяющегося на кровати в крайне несобранном виде. Буквально всё, что Мага успевает между стуком и скрипом петлей — приподняться на локте и оторвать взгляд от ноута, меланхолично наборматывающего какой-то наугад выбранный, лишь бы больше не пялиться в доту в любом возможном виде и забыть о ней, опостылевшей внезапно в качестве последнего предупредительного звоночка, тайтл. Взгляд расфокусированный, несосредоточенный и апатично-уставший, такой, каким Магомед сам, весь, приезжает с турнира, ёмко обозванного «СказочноЕбали». А ещё — естественно — вопросительный. Дверь не закрыта, потому что Мага давно уже никого у себя не ждёт. При всём отсутствии личных границ единственными, с кем он продолжал перебрасываться какими-то намёками на коммуникацию, остались чуть ли не только Дима с Яриком, и оба не имели привычки вламываться. Он почти привык так, один, в своём безопасном небольшом мирке между кроватью и компьютером, где не надо было ничего решать. И это правда, ни к какому решению за почти месяц он так и не приходит. Продолжает отмахиваться тем, что всё решится как-нибудь само, что очередной просранный турнир — это потому что играть надо уметь, а не от сложностей коммуникации в команде всё, и в целом… В какой-то момент за это время Мага вовсе приходит к мысли о том, что всё не так уж и плохо. Что он справляется. Что, если не делать ровным счётом ничего и держаться подальше от неприятностей и людей, может справиться со всем и однажды случится что-то, что принципиально изменит всё в лучшую сторону, а пока — это просто такой сложный период. Психика защищается от неприятных инсайтов так, как только может, пока бессознательное сводит с ума по ночам, но и это тоже становится привычкой. Серость, апатия и смутная тоска превращаются в норму. Может, поэтому Мага сразу и не понимает, не чувствует, что то самое «что-то» случается прямо сейчас, когда на пороге вырастает Денис. Поэтому вздрагивает совсем легко скорее от неожиданности, чем от чувств, хмурится настороженно и растерянно скребёт пальцами обнажённую грудь — спать уже почти собирался, верх скинул, в одних штанах остался потому, что мысль на полпути потерял. И спрашивает наугад осторожно, пытаясь понять, что за пожар и у кого случился, если Сигитова внезапно пробило на такое прямолинейное нарушение молчаливого статуса неприкосновенности. — Ты… Чего? Горим? Или надо что-то? Самое сложное — не пялиться слишком откровенно на этот самый «скинутый верх». Нет, черт возьми, Дэнчик ведь не гей, его не интересует просто абы какое мужское тело, но почему-то именно сейчас, когда это вообще не в тему, когда пришел слова говорить и слушать, дела делать взгляд сам прилипает к хоть самую чуточку, но зазолотившуюся кожу после буквально нескольких часов солнца, ухваченных на Ебали, изящной впадинкой переливающуюся тенями по всей длине грудины от ключиц до мечевидного отростка. Мага красивый. Сука, пиздец красивый, и самое смешное, что об этом не было ни единой мысли даже тогда, в Берлине, когда с упоением вылизывали друг другу гланды на холодной немецкой земле. А сейчас мысль приходит. Возможно это что-то вроде нервного смеха, только нервные грязные мысли. А может просто эти отрастающие волосы ему идут пиздец как, и это вопрос чистой эстетики, а не предвзятого отношения. — Горим. Надо что-то. Болванчиком кивать, спиной к входной двери изнутри прижимаясь, чтобы сразу четко обозначить — хер я отсюда просто так уйду, не дождешься — не самая лучшая идея. Именно поэтому Сигитов с трудом заставляет себя оторвать наконец взгляд, отлавливая собственный фокус зрения, чтобы перевести его выше и шагает вперед, наглым образом — в общем-то как и всегда — вторгаясь в личное пространство и опускаясь не менее наглой задницей на край кровати со смятым в процессе бессмысленной рефлексии одеялом. — Поговорить надо. Дальше — сложнее. Дальше нужно подбирать слова, а с ними внезапно оказывается какой-то неприличный дефицит. Потому что всё, что идёт на язык, сразу отметается за какой-то корявостью, нелепостью, неуклюжестью даже, что ли… И в конечном итоге заканчивается без слов вообще. Просто одной лапой — маленькой, но по-медвежьему тяжелой, опускающейся на первое, что под нее попадается — на согнутое колено в мягких домашних трениках. Как на взгляд Маги, выходит глубокомысленно. Исчерпывающе даже, почти так же исчерпывающе, как весь чужой растерянный вид. Даже у него, у Халилова, который далеко не большой знаток человеческой — да хотя бы своей, блин — души, складывается впечатление, будто Денис и сам не понимает, зачем пришёл. Или понимал раньше, но потерял это понимание, переступив порог комнаты. Так странно выходит. По-дебильному прямо, глупо, потому что сам Мага понимает ещё меньше, чем Денис, и только взгляд такой же настороженный переводит уже на чужую ладонь, нежданным, забытым, почти непонятным теплом согревающую колено сквозь ткань. Не сбрасывает, не шевелится, просто смотрит, уже не удивляясь масштабу наглости. — Поговорить, значит. Может быть, дело в том, что весь диалог начинается странно. Его по сути-то быть не должно: ни одной человеческой причины, по которой Денис, смиренно выключившийся из поля зрения и поддавшийся намерению Маги обоюдно показательно не придавать существованию друг друга значения, просто в голову не идёт, но эта открывшаяся дверь проход распахивает не только в комнату, но и в ту реальность, где они оба есть. И как тут, где они оба снова внезапно есть, жить, не очень-то понятно. И подозрительно… Тревожно, что ли? Какой-то комок предчувствия, сладковато-пряный на вкус, собирается внутри, стискивая и перекручивая желудок от этого простого «поговорить» одним точным сжатием кулака. Словно бы одно чужое появление снимает с паузы, длинной, полной монотонных, апатичных самоуничижительных мыслей, недосмотренный фильм, а Мага так и не успел решить, хочет ли его досматривать. Продолжать лежать, когда рядом с тобой так усаживаются, кажется чем-то неловким. И Мага пусть видит, не может не видеть, как по нему глаза чужие скользят, за вещами не тянется — уже застали если, так зачем? Чтобы ещё больше значения этому придавать? Нет, вместо этого он только подтягивается легко, на постели садится, чуть ближе оказываясь. Растирает переносицу, запускает пятерню в длинные волосы на макушке, назад зачёсывает привычным жестом, узкие плечи разворачивает немного, будто бы красуясь бессознательно, так, как всегда делает в обычном состоянии. И накрывает ладонь на своём колене сверху собственной, заглядывая в глаза Сигитова безо всякого представления о том, что, собственно, должен произносить дальше. Отвечает почти в тон, так же бездумно, как это делает Денис. Сглатывает неожиданно шумно, так, что кадык, выделяющийся на тонкой шее, дёргается, и выдыхает со всё тем же напряженно-предчувствующим настроем раньше, чем успевает сообразить, полушутливое: — А зачем говорить-то, если горим? Бежать надо. Ну, или тушить. Может быть всё-таки Дэнчик тупой. Ну или стремительно тупеет, когда рядом начинает делать всё это один конкретный человек. Или просто когда он рядом и всё, дальше предложение можно не продолжать. Но так или иначе — взгляд в кучу собирается, почти на переносице, настолько он пытается приклеиться к этим рукам, отросшие черные волосы прочесывающим, а следом — накрывающим его собственные пальцы. Только его это не парит вообще. Его вообще не парит выглядеть глупо просто потому, что он — Денис Сигитов. А еще вдруг резко перестаёт парить проблема с отсутствием словарного запаса, потому что с ней тяжелее всего оказывается в тот момент, когда нужно пытаться высрать из себя что-то серьезное, и не вопреки чужим мыслям, а с нуля, с вот этого самого неловкого захода. Но когда чужими усилями и мановением ловкой руки это переворачивается в какую-то пусть неуверенную, но всё же шутку… Пусть не всё, но какое-то первоначальное напряжение, больше походящее на мандраж школьника перед экзаменом, сдувается, как проколотый воздушный шарик. Сдувается, заменяясь теми привычными паттернами поведения, в которых Дэн ощущает себя, как рыба в воде. — Бежать — для слабаков. Предлагаю тушить. Можно даже по-пионерски. Нахуй личное пространство — как девиз по жизни. Коленку ту самую, на которой уже две руки лежит, пальцами сжать еще крепче, а вторую — внаглую, еще ближе, куда-то на середину поджатого под себя бедра, пока взгляд от волос длинных наконец отрывается и сводится прямо в чужой, снова, блять, так гипнотизирующе темнеющей, почти черной радужке всей своей преданной щенячьестью, которой не хватает разве что виляющего где-то чуть ниже поясницы хвоста. У Маги начинает что-то складываться. Он не залипает и не теряется совсем откровенно, не глупеет стремительно, на глазах, наоборот наблюдает за тем, в каком направлении развивается это неожиданное вторжение, и понимает, наконец, что до него добрались на последних остатках самообладания, что ли, или сил, когда без цели и без смысла — лишь бы дойти, потому что по-другому не получается. Так ему кажется. Так он, не сведущий в том, какой разговор Денис с Ильёй имел, какие вообще мысли в своей голове носил всё это время, решает, и… Кивает чему-то внутри себя. Там, за рёбрами, у него что-то похожее. Глухая, голодная тоска по близости, зашторенная полнейшей, не позволяющей даже жить полноценно апатией, на постоянке и равномерно плавящая мозг нужда в том, чтобы касаться, чтобы так холодно не было. Он её глушит и никаких окончательных выводов не делает — да, он себе отказывает во всех порывах сблизиться, он Мире до сих пор в глаза смотреть боится, а к Денису — притрагиваться, хотя надо, надо, очень надо, но когда он приходит вот такой, будто бы надеющийся, что по одному скручивающему сердце преданному взгляду его поймут, выставить взашей? Нет. Но и говорить в том направлении, которое тонким слоем мела процарапано в чужих мыслях, очевидно, всё-таки было, Мага давать не хочет. Говорить — не его история, вот правда, тушить или бежать — это самое оно, то, что нужно, поэтому отвлечь, увести с этой опасной дорожки, на которой обязательно будет тошно — правильнее и легче. — Окей. Тушить — так тушить. Этот разговор всё ещё не обретает никакого смысла. Или наоборот в шутку оба одними полунамёками, метафорами неосознаваемыми обсуждают куда больше, чем кажется на самом деле. Мага ближе придвигается, бёдра чуть раздвигая для удобства, и не подаёт ни единого знака, что вот эти конкретные две руки на его теле должны исчезнуть или куда-то сместиться. Это трогательно до ломоты в костях — Денис за него хватается, как утопающий, и было бы смешно, если бы оба не тонули. Или не горели. Или что-то там ещё. А потом… Может, это всё пиздёж, может, этих щенячьих глаз и достаточно, чтобы хвост внезапно вырос и завилял в неположенных местах. Может, Мага его даже видит каким-то внутренним зрением. Иначе как объяснить то, что рука собственная выше дёргается и опускается на чужой кудрявящийся затылок? Так… Не снисходительно, совсем нет, только ласково, направляюще. Пальцы за ухом оглаживают, в короткие волосы впутываются сбоку, тянут ближе, позволяя продолжать вторжение в личное пространство с гипнотизирующей кошачьей грацией. Не хотел ведь этого всего Мага. Даже сейчас верит, что справляется, и убеждает себя, что один раз без лишних разговоров друг другу с голодом и тоской справиться — это не страшно. Что Денису нужно, что нет других причин, кроме того, что ему совсем хуево, вот так на порог заявляться и нарушать мораторий на разговоры. Он не думает ещё даже о том, как именно-то справляться, но уже, сам не ведая, почему и зачем, выдыхает в опасной близости ровное, доверительное, с налётом истаивающей настороженности: — Устал?.. Иди сюда. Можно. Что это, как всё это объяснить? Это какое-то долго рожавшееся внутри принятие и смирение, которому сейчас даже не нужно как-то расставлять точки над И и выставлять границы с подписанием официальных договоров? Это какое-то апатичное выпадение из реальности, в котором Мага вообще не до конца осознаёт, что делает и сейчас находится в бреду или думает, что спит? Это какая-то разовая акция, в которой нужно вдохнуть и надышаться, чтобы потом были силы еще полтора месяца друг на друга не смотреть? Денис подумал бы, честное слово. Прям даже порефлексировал бы на эту тему, если бы не… Руки. И не это блядское «можно», от которого у него настолько ярко срабатывают какие-то внутренние инстинкты, что, наверное, труднее всего оказывается удержать язык во рту, чтобы сначала не вывалился на радостях, а потом еще и не потянулся, чтобы вылизать всю целиком эту уставшую дагестанскую морду. Но навстречу тянется в любом случае с такой жадностью, как будто только этого и ждал всю свою жизнь и звездный час пробил. Под руку эту самую подставляется, щекой совсем едва шершавой, совсем недавно гладко выбритой в нее тычется, пока весь, вот прямо в буквальном смысле весь тянется ближе, рукой второй с колена — тоже на бедро, пальцами крепкими — сжать поплотнее, ухватиться и не выпустить, даже если вдруг осознает, что что-то пошло не так и решит выпутаться, нет, не сегодня. Как там Илюха говорил? Что-то там под ногти, пытать, перегибать, но проблему решить. Хер его знает, как может помочь решить проблему пёсья преданность и желание зализать насмерть, но, возможно, как-то и может. А пока — только качнуться вперед и наконец завалиться щекой, под чужие пальцы не подставленной на чужое плечо, с взглядом всё тем же щенячьим снизу вверх, в глаза продолжающим хотя бы пытаться заглядывать, насколько оттуда это возможно. — А ты устал? Мага в ответ выдыхает только. Не прерывисто, не взволнованно, просто длинно и тихо с мягкой улыбкой, которая трогает уголки рта. Он устал. Конечно, устал. А как по-другому, если сейчас в нём нет даже привычных злости, отчаяния после очередного проигрыша? Если его даже больше не трогает вся эта тревожность привычная, не мечутся перед глазами будущие дизбанды и билеты в Махачкалу без обратных? Если фоном с ноутбука, притулённого на краю кровати, не доносится привычных звуков доты, хотя по всем канонам Халилову положено грызть себя в размышлениях о том, что можно было сделать так, чтобы не всрать в первом же раунде плей-оффа? Уже как-то… Похуй. Выгонят из команды, поедет обратно домой в Дагестан, а пока не гонят — так и хер с ним, что-нибудь как-нибудь придумается. Пока не гонят, можно дальше в какой-то глухой апатичной мути плавать. Можно лежать. Можно ничего не решать, потому что сил на это нет, и просто принимать то, что происходит. Вот — выплывает куда-то. Под этот вот взгляд, например. Если бы у Дениса был хоть малейший шанс подумать, то он бы, наверное, понял, что «это» — это сразу всё, и нахождение в бреду, и разовая акция, и смирение. Мага видит, насколько ему херово. И до сих пор не пытается сравнивать уровни херовости состояний своего и чужого, просто сейчас… Это не жалость, нет. Усталое и глубокое понимание того, что в моменте он может позволить себе что-то, от чего другому станет легче, что ему от этого хуже уже не станет, и немного согреться самому. Внутренние границы сдвинулись, сжались до чего-то истеряще-тонкого, ещё живого глубоко внутри, куда всё равно пускать не будет, а пока никаких важных слов никто не говорит — всё это можно списать на «так получилось». Сам ведь Денис явился, значит, надо ему так, а Мага отказывать не может и не хочет, как всегда с ним. Только говорить о себе разрешать не планирует. Нечего там обсуждать, не в чем ковыряться. И поэтому незаметно, мягко выдёргивает флаг инициативы из чужих рук, когда Денис влетает в эту ловушку, расставленную бессознательно, подаётся к руке и к плечу. Ногти, пытать и перегибать — мимо кассы. Денис, блин, нелепый такой. До ломоты, до измученного скулежа под рёбрами трогательный. Мелкий, вроде, но крепкий и сильный. Решительный и упёртый — но ласковый, доверчиво льнущий, и от этого плохорошо, от этого Мага как будто сам вдруг понимает, что ему с ним таким делать. Вторая рука крепче чужую спину обвивает, позволяя к своей обнажённой прохладной коже прижиматься, пока первая продолжает висок, затылок массировать. Мага вместе с чужими ладонями, в него вцепившимися, бёдра разводит и тянет Сигитова к себе целиком, гибко и плавно изворачивается, чтобы на себя завалить, обнять всеми конечностями, как жаркую батарею, в кучу собрать его. — Устал, — звучит согласно и мягко. Но ответить, ещё что-то вставить Мага не позволяет. Падает с ним вместе обратно, волосы разметывая по подушке, чтобы времени даже задуматься не было, и изворачивается. Голову чужую, буйную такую, вырубить сразу и точно, одним выстрелом, потому тянется и губами к щеке, к уголку рта прижимается с коротким выдохом. Вот только… всё еще есть один нюанс. Денис — не дурак. Каким бы, возможно, дураком ни казался со стороны, особенно в отдельные определенные моменты. И он чувствует подвох. На уровне подсознательных вибраций каких-то в пальцах и черепной коробке чувствует, потому что всё идет совсем не по тому… нет, плана там не было изначально, но тем не менее не по тому сценарию, который вообще можно было хотя бы как-то предположить. Ну не должен был Мага так легко подаваться навстречу, идти в эти объятия, даже, черт возьми, пусть смазанно, но целовать первым. Нет, не может быть такого, чтобы человек месяцами думал, а потом всё оказывалось так просто. В этом есть какой-то подвох, который, пожалуй, ближе всего вот к той самой мысли о разовой акции, в которой можно позволить себе вообще всё, что угодно, а потом сделать вид, что ничего не было, запершись в такой титановый кокон, что оттуда даже резаком не выкурить. Вот только у Дениса набор инструментов — как у самого заправского взломщика. Где резака не хватит — пройдет отмычкой, где отмычки не помогают — взорвет без всяких bomb has been defused. Только по этой причине не ломится с порога выяснять, что там придумал и задумал себе Халилов, а позволяет просто расслабить булки хотя бы ненадолго и поплыть по этому течению, где всё внутри буквально плавится от одного ощущения чужого мягкого тепла, прикасающегося к уголку губ, окружающего бесконечными объятиями, в которые готов из раза в раз рыбкой нырять целиком и оставаться до последнего, пока хватает воздуха. А лучше — отрастить жабры и не выныривать вообще. — А знаешь, что можно не делать того, от чего устаёшь? Так, просто ненавязчивая мысль вслух, прежде, чем голову подвернуть и… нет, не к губам полезть сразу, хотя что-то внутри подсказывает — можно, не оттолкнут, не сейчас. Потом — да, но сейчас не оттолкнут, даже если полезет гораздо откровеннее. Но вместо этого просто своими выше поднимается, по щеке проскальзывая и к виску пульсирующему своими прижимается, гнездясь в объятиях, между бёдер раздвинутых поудобнее, конечностями своими кипяточными обвивая поперек прохладной спины и живота, шумно выдыхая куда-то туда же от ощущения такого плотного соприкосновения с чужой обнажённой кожей, а не скользкой синтетической футболкой. И всё ведь просто. Встреть Мага Дениса тем же напряжением, попробуй отталкивать — обязательно пришлось бы разговаривать. Сигитов обладает удивительным свойством вцепляться, подобно клещу, и не отпускать — видано уже, на собственной шкуре проверено. Поэтому Мага и делает то, что делает. На опережение действует, потому что видит — Денису надо. Денис по его вине измучивается и издёргивается. И хочется со смирением и искренней согласностью принимать, отдавать сразу, лишь бы глубоко под кожу не влезали, опуская тот этап, где положено «поговорить» и что-то выяснять, отпуская легко собственные потребности, легко отделяя голову от тела, чтобы держать эту тему в невесомости и нерешенности, не лезть туда, где больно. Тут ведь — нет. Тут, где по голой спине руки горячие скользят и в тепло заворачивают, не больно. Можно расслабиться совсем под чужим весом, обманчиво мягкой тряпочкой распластаться, как кошке или маленькому ребёнку, гонимым отчаянным нежеланием даваться на руки, наплевав на то, что где-то внутри всё гудит напряженно, настороженно, заранее тоскливо — будущим привкусом земли на губах, которую пожрать придётся, чтобы потом такой же скользкой змейкой вывернуться и улизнуть обратно под свои защиты. — Ага. И тебе тоже, — неопределённый, туманистый такой ответ звучит покладисто. И Мага вообще не врёт. Не в том, как вертится по подушке, тычась виском ещё ближе, чтобы дыхание чужое поконкретнее чувствовать, не в том, как вьётся, устраиваясь в руках, в согревающем коконе комфортнее, как легко позволяет к себе прикасаться, хотя вот так у них — в первый раз. Просто делает вид, что так всегда можно было. Что вот это — то единственное, что Мага может отдать, не подпуская к себе внутрь, где всё больное и грязное сидит на толстенной цепи. — Вот давай и не делать. Если Дениса внутренняя чуйка стопорит, то Магу наоборот подгоняет. Как будто лишнее промедление приведёт к тому, что его всё настойчивее будут разбалтывать. Не за тем ведь Денис на самом деле пришёл? Мага думает: он просто устал так, и эта усталость известная, знакомая, такая же, как в груди сидит, разговоры от неё не помогут. Это ещё одно молчаливое: «иди сюда». Оно звучит, как пальцы, путающиеся в отрастающих постепенно вихрах, как жест, с которым Мага сам набок голову поворачивает и всего секунду, две чужое лицо разглядывает с тихой решимостью. И приходит к выводу: похер, пусть будет так. Пусть ему будет можно оторвать то, что ему так нужно, хотя бы на какое-то время, и без разницы, как там будет дальше. Хуже уже не будет, он уже увяз, запутался, он не понимает, кто он, где, что, зачем, у него нет никаких ответов на свои же вопросы. Нет уже и запала на отчаянную ярость. Нет желания ограждаться или раскрываться. Нет ничего, а тело — это то, что он может дать, тело не имеет смысла, тело голодное, жаждущее и жадное, поэтому за сосредоточенным взглядом следует дрожание ресниц, прикрытые веки, одно безапелляционное движение, с которым мягко приникает к чужим губам снова, на этот раз — полноценно и убедительно, чтобы за собой отвлечь. И вместе с этим обхватывает чужие плечи надёжно, заранее давая понять — дёргаться сейчас бессмысленно. Может, конечно, и бессмысленно, но на самом деле очень хочется. И вот чем дальше, чем дольше продолжается эта иллюзия на идеальное развитие событий, тем сильнее хочется, потому что тем ярче становится осознание, что это всё — иллюзия. Как будто пиздишь палками жирную копию какого-нибудь затаренного на фул Тайда, и когда половины хп уже нет начинаешь осознавать, какой бесполезной хуйнёй только что занимался. И самое главное, что эта иллюзия отвлекает от чего-то очень… важного. Как будто за этой красной тряпкой перед глазами прячется что-то очень израненное, требующее помощи, и на самом деле вообще причина красноты этой тряпки вызывает большие вопросы, но там, за ней до последнего делают вид, что всё окей, что там всё настолько отлично, что есть силы и настроение поиграть в эту безобидную, но довольно активную игру. Нет. Нихуя всё не так просто. И брови сосредоточенной морщинкой на переносице складываются прямо в этом очень убедительном поцелуе, заставляя отвлекаться, именно потому же. Потому что всё не так просто. Нет, это слишком хорошо, чтобы прямо брыкаться, отстраняться и не подпускать к себе, пока не будут полноценно расставлены все точки над И. Но это достаточно не убедительно, чтобы обнять крепче — на всякий случай, чтобы не сбежал, пальцами горячими с одной стороны по позвонкам проскользнуть, перебирая выпирающие косточки одну за другой, поддавливая задумчиво, словно с чётками у руках играя, а с другой накрыть широкие рёбра, пересчитывая и пропуская пальцы в обтянутые плотной, но нежной кожей чувствительные промежутки. А еще — отстраниться. Только одними губами, буквально на пару миллиметров, разрывая поцелуй, но не разрывая перемешанное дыхание, взгляд чужой снова вылавливая, чтобы даже не пытался глаза спрятать и соврать, в сторону его отводя. — Не только сейчас не делать. Мага зеркально хмурится, но не надолго. Морщинка между бровей появляется, домиком они нелепым складываются в молчаливом «ну вот что ты, блин», но лицо разглаживается почти сразу. Не совсем комфортно, да. Не понимает Денисову реакцию. Пальцы на позвонках, на рёбрах логичное желание выгнуться вызывают, изящно, аккуратно, естественным образом в пояснице надломиться, а взгляд настойчивый эти желания искажает, и вывернуться хочется уже из-под него такого. Мага думает: Денис хороший. Совестливый, настойчивый и упёртый, нужный. Но сам же ведь явился, зачем теперь когти незаметно выпускать? Хотя и это логично. Он по-другому, кажется, не может в своих попытках помочь и починить всё, что шевелится, а что не шевелится, расшевелить и починить. Только Магу раскачивать не надо. Ему как-то удивительно легко, как будто в тот момент, когда дверь открылась и разглядел, кто там, в голове щелкнуло: окей, сегодня, сейчас будет так, пусть сейчас будет так. И врать даже особенно сильно не нужно. Мага в состоянии попытки отловить себя встретить так же ровно и спокойно, удивительно, как-то блять даже… Слишком спокойно. — Да знаю. Пока-то только сейчас получается. И попробуй проломиться сквозь странноватую железобетонную логику. Как говорится — карпе дьем, лови момент, всё такое, и всё вот это в глазах стоит по-прежнему убедительно. Впрочем, через логику-то Денису пробиться, может, и получится, но. А вот через действия чужие — уже гораздо, гораздо сложнее. Потому что Мага всё так же осторожно и ненавязчиво ладонью ниже соскальзывает и почти неощутимо в подоле футболки запутывается, опуская прохладную ладонь на поясницу, пальцами на ямочки аккуратные надавливает, и коленями обхватывает тело крепче, ноги свои с чужими перепутывая. Даже без пошлости какой-то, просто усиливая пока эту связанность, туже затягивая клубок из двух тел. Мага практически уверен: ему просто надо помочь Денису немного… Выдохнуть, что ли. Тоже себя отпустить, чтобы в унисон получилось. И для этого выдыхает прямо в чужие губы не насмешливое, не смеющееся вообще, но покладистое и ровное: — Надо же с чего-то начинать. И прикасается ещё легче, ещё невесомее, даже не закрывая глаз. Только черта с два Денис так легко выдохнет, отпустит и всё остальное. Как минимум потому, что где-то задним фоном всё равно висит голос Мулярчука и его увещевания про срочный поиск нового мидера и побег в Тундру. не то, чтобы это было единственным фактором, который заставляет его ковыряться во всей этой ситуации, но… скорее согласие с ним в том вопросе, что с этим нужно что-то делать. И разово заклеивать подорожником здоровенный абсцесс, который ноет и гноится уже несколько месяцев — это мёртвому припарки. А Мага делает всё для того, чтобы сделать вид, что он просто только что неудачно ударился, забей, всё само заживет. Только нихера не заживёт. И уже давно не заживает. Причем не у кого-то одного, а похоже… у всех троих. Да, бороться трудно. Мозги, тактильности требующие, а в последнее время лишившиеся ее почти полностью за исключением редких панибратских валяний где-то в относительной близости от Найдёнова, буквально текут и плавятся от каждого движения. От того, как коленки крепче его ноги сжимают, намекая, что вотпрямосейчас его не планируют отпускать и даже хотят еще больше и ближе, от тог, как губы его собственных касаются мягко, невесомо почти, но на самом деле это всё равно ощущается… обманчиво? Не так, как в первый раз. Просто в предыдущий раз это было в открытую — жадно до боли, как крик души, а сейчас этот крик будто подавляется, проглоченный пузырем, но напряжение, в грудной клетке чужой сидящее, всё равно чувствуется собственной кожей, даже укрытой скользкой тканью футболки. — А нужно, чтобы не только сейчас. Что тебе мешает? Вот так — просто о сложном, между делом — о серьезном, прямо в чужие губы, когда каждое слово небольшим поцелуем мимолетным касается, но не сливает всё это глубже воедино. И кто кого за дурака держит? Мага, плющом пытающийся Дениса обвить и в себе утопить с головой, или Денис, который вроде бы и позволяет всё, а все равно гнёт свою линию, надеясь, что так получится? Оба? А может, и не один, просто так всё ломано-переломано складывается, и ни у одного в силу что возраста, что чувств, не находится способности разобраться друг с другом, только стремление. Мага тоже чувствует, как от него утекают. Плывут, да, он и сам плывёт, только сознательно, сдержанно, целенаправленно позволяя и раздвигая границы разрешенного, потому что в этих прикосновениях ничего сокровенного, что беречь надо, нет — с ним так можно, с ним как только ни можно. Ему самому надо не меньше, но в первую очередь — надо, чтобы Сигитов совестью страдать перестал и позволил им обоим делать сейчас, в моменте, в потоке, в ресурсе то, что оба хотят одинаково. Ответов человеческих для Дениса у него нет. Точнее, есть… Но они такие сложные, что объяснить не выйдет так, чтобы это звучало адекватно. За тот месяц, что прошёл ещё сверху с их последнего действительно настоящего разговора, Мага вообще… Поутих. Схлынул пик ненависти к себе. Пришло глубокое, тихое смирение с тем, что теперь будет вот так, а иначе уже никак, и такая мысль, что, мол, да ладно. Когда-нибудь да будет попроще, когда-нибудь будет яснее, надо просто перетерпеть и дёргаться в целом как можно меньше, не создавать шума и волн, чтобы хотя бы тот покой, который установился, никак не оказывался под угрозой нарушения. Надеяться на что-то хорошее смысла не было и нет сейчас, и Мага почему-то уверен, что Денис это понимает где-то подспудно, иначе не было бы вот этого — того, как сейчас охотно поддаётся, никакие точки нигде не ставя и не предлагая договоры под роспись. Хорошо быть не может. ЗдорОво с ним, таким, больным — тоже. Но близко, тепло в какой-то момент, в какой-то период — это ему самому нужно и это он, Мага, дать может. Только не ответы, нет, и поэтому вместо них только отзывается глухо, отшучивается мягко: — Башка мешает. Думает. Оторвать может?.. И снова упорно, текуче, мягко перехватывает инициативу. На этот раз — всерьёз. Туже вокруг Дениса оплетается, чтобы одной рукой — дальше, под футболку по позвоночнику, к лопаткам, а другой в постель толкнуться и вместе с ним перекатиться, колени вокруг бёдер сжать, сверху нависнуть и плотнее грудью к чужой груди прижаться. Вроде как одно большое «попался», и с этой же эмоцией тёмный, внимательный взгляд из-под растрепывающихся, падающих на лицо волос Дениса к месту припечатывает, не прячется, не увиливает. — Решили же не говорить, а тушить, ну. Эти слова — тем же чуть смеющимся, лёгким тоном вылетают практически на ухо, когда Мага ниже склоняется и целует снова — щеку, скуловую косточку, еле-еле шершавую кожу рядом с ухом, и туда же тепло выдыхает, делая буквально всё, чтобы в чужой голове место мыслей занять тактильностью, которая обоим нужна. — И о чем она думает? Черта с два Сигитов сдастся так легко. Удивительно, насколько кардинально меняется вся мизансцена, если сравнивать прошлый раз и этот. В тот раз это была борьба, битва не на жизнь, а насмерть — привкус крови во рту преследовал еще очень долго, кажется даже не один день. Сейчас же это битва стратегическая, неторопливая, идеально завуалированная с обеих сторон под трогательное перемирие, за которым на самом деле скрывается нечто очень осторожное, мягко пробирающееся цепкими лапками под чужие барьеры. Точнее с его, Денисовой стороны — пытающееся максимально осторожно под них пробраться, а со стороны Маги — оплетающее, будто паутиной невидимой, в попытке связать и туда не впустить. Неплохо получается, кстати, потому что чем дальше, тем сложнее Денису бороться. Эта тяжесть чужого веса, оказывающаяся в какой-то момент сверху, сбивает дыхание, вынуждает пропускать и пару ударов сердца, и пару закономерных вдохов и выдохов, выбивает воздух из легких, и собраться обратно, чтобы не забыть, зачем вообще сюда пришёл и хотя бы примерно в каком направлении собирался говорить оказывается гораздо сложнее, чем на предыдущих атаках. Но он собирается. Снова руками обвивает рёбра, плотнее, крепче, будто одними жестами показать пытается, что продолжает держать всё под контролем, чуть ниже тянет, на бессознательном уровне пытаясь даже в горизонтальном положении оставить за собой взгляд… как бы немного сверху вниз, а не так, чтобы Халилов собой поглощал его целиком и полностью, вместе с трезвым рассудком. И сам навстречу тянется, предупреждающе к подбородку прикасаясь не поцелуем даже, а легким укусом, кожу шершавую зубами прижимающим — совсем как тогда, в прошлый раз. — Я всё равно не отстану, не надейся. Разубеждать Дениса в том, что он продолжает ситуацию контролировать, никто не собирается. В какой-то момент Мага и сам… Вдруг понимает, что не осознаёт, что именно его ведёт, откуда берутся те или иные реакции. Он как кошка или хитрый маленький ребёнок. Они всегда, когда не хотят, чтобы их брали на руки, расслабляются максимально, вытекают из хватки, вместе с хвостами, лапами, и смотрят при этом наивно, сочувственно почти — мол, а чего, а что не так-то? Вот и Мага… Все ещё за себя бьётся всё-таки насмерть, просто другими методами. Теперь понятно — это испуг, который его настиг в момент нарушения границ. Подсознательное так сильно не пожелало пускать, что пропустило без боя, просто в другом направлении. И в нём же, в этом направлении, сейчас бодро утекает дальше, когда завязывается эта игра в «кто кого». — Да никто не надеется вроде. Осторожный укус вызывает такую же легкую усмешку — нагловатую, с толикой тумана в глазах, самую чуточку лукавую, так, чтобы не переборщить. Мага и ниже смещается под давлением, и вздыхает сдавленно под тесно сжатыми руками согласно. Проблема только одна — Денис не имеет ни малейшего представления о том, как Мага умеет снизу вверх смотреть. Не менее высасывающе душу, чем сверху вниз. И месяцы самокопаний примиряют с этими способностями, так, что сейчас не просто можется — хочется так смотреть, и не только чтобы с толку сбить, а чтобы утолить эту жажду, вечно сжирающую жажду сосредотачивать на себе всё внимание, получать всё, что только можно, максимум от… От тех двух людей, от которых ему надо. Это тоже обдумалось. Как… Диагноз. Болезнь. Хроника, от которой никуда не денешься. Просто Мага — вот такой, он болеет вот э т и м, этими двумя людьми, и хочет выйти в ремиссию не менее отчаянно, чем в них нуждается. Миры здесь нет. Денис есть. Совесть молчит, сочувственно вздыхает и желает удачи, потому что даже она знает, что затея хуевая. — Думает, как себе сделать правильно. Ты же говорил тогда. Только понятнее не стало. Вот… Мага, мягкий, обволакивающий как будто бы, сам ещё чуть ниже стекает, гибко по всему телу волной проходясь, животом обнажённым ложась почти на чужие бёдра, сжатые его же коленями, и ту руку, что все ещё под чужой спиной, под футболкой, высвобождает, но только чтобы уцепиться за выступы рёбер сбоку. Взгляд прячет на мгновение — носом, губами, лбом в скользкую ткань на груди Дениса зарывается, даже так, сквозь неё тепло впитывает, которого мало-мало-мало, и дыханием кожу обжигает, а следом щекой к ней жмётся и оттуда, совсем, откровенно снизу вверх в чужие радужки взглядом упирается. — …Разбираюсь. Договаривает, а сам за реакцией следит внимательно. Потому что и так уже видит, как Денису с каждым разом чуточку тяжелее соображать, как его тактильность, его, Маги, близость сбивает с этого воинственного «поговорить надо». И такое чувство, что Денис… Не сознательно, нет, но бессознательно понимает, что Маге это нравится. Нравится, как на него смотрят, нравится, что он любуется, пялится, откровенно пялится, что уж там, и даже от самого себя этого не скрывает, потому что Мага… Красивый. Реально красивый. И не просто красивый как бездушная статуя, а в динамике, в этом взгляде снизу вверх, где зрачок расширяется, будто у наркомана, но это не выглядит неприятно, это гипнотизирует, снова сбивает дыхание, а еще… Ещё начинает приходить осознанием чужого слабого места. Если его собственное слабое место — это тактильность, которой самым наглым образом Мага пользуется, то слабое место Маги — это… Как это сформулировать… Восхищение? Любование? Нет, не то… Внимание. Да, черт возьми, это оно. Ему нравится внимание, ему нужно, чтобы на него смотрели, окружали, отдавали всего себя — своё время, ощущения, эмоции, чувства, всё, что вообще можно отдать. И Денис не против. Абсолютно не против, потому что он сам готов всё это отдавать. Обычно — безвозмездно, как в тот самый Берлинский вечер, где готов был душу наизнанку вывернуть, но отдать всего себя и получить удовлетворение своей тактильности в ответ. Но сейчас, увы, не настолько благотворительно. Сейчас он здесь за другим и своего добьётся, каким бы для него самого результатом это всё ни закончилось. Даже если этот результат будет не в его пользу. Руки в волосы те самые длинные, шелковистые зарываются, сходу глубоко, до самой макушки, пальцы кожу напряжённую массируют, между собой пряди блестящие пропускают и на себя потягивают легонько, не до боли, а приятно, буквально на грани того идеального удовольствия. — Давай разберёмся вместе. Что тебе мешает делать то, что хочется? «Прямо сейчас — вот эти разговоры» — почти срывается с языка. Но это только то, что первым падает на ум, и то, что Мага сдержанно сглатывает, потому что грубо, потому что просто защита от этих прямых, блин, как палка бьющих по лбу вопросов, подбирающихся как-то слишком откровенно близко и даже неделикатно, что ли, потому что Денис заслуживает чего-то хорошего, а не… Ну, не этого. Не реакции обиженного на себя и весь мир, израненного зверька откуда-то изнутри, того, которого Мага зубами и когтями готов оберегать от новой боли. Ему не нужна активная конфронтация. Он не пойдёт лоб в лоб с противником в столкновение, потому что вылетит в таверну таким образом быстрее, чем успеет сказать «дота». Но и врать напропалую, в лицо, сбегать смысла не видит. Не сейчас, когда Денис каким-то удивительным образом угадывает то, что ему действительно нравится. Дыхание перешибает. Это прямо… Первое по-настоящему живое что-то, яркое, попадающее точно в яблочко, будящее внутри почти забытые чувства — этот жест, эта рука, под которой подбородок задирается сам по себе, шея выламывается, так, что позвонки тихонько хрустят, напрягается, жилами перекатывается натянутыми завораживающе на всеобщее обозрение, и глаза жмурятся довольно, потому что Мага знает, на него в этот момент смотрят. Пялятся, пока крыша даёт самую первую легонькую течь. Всё так же не глядя, подаваясь как-то ловко вперёд и под эти пальцы, надеясь, что Сигитову в голову не придёт сейчас их внезапно убрать, Мага роняет осторожное: — Когда? Сейчас не то, чтобы что-то сильно мешает. Как будто бы дурака валяет. Но следом новым взглядом чужое лицо обжигает, не терпит долго, когда не видит. Понимает, кажется, что-то, или просто приходит к простому выводу: если Денис пытается запустить в него лапу ментально, то он может делать то же самое физически. И они могут… Меняться. Почему-то кажется, что он обязательно победит в этом обмене и улизнёт нетронутым, хотя обычно оголтелая самоуверенность — не конёк Магомеда Халилова, правил вообще не объявляли и никакой борьбе здесь нет места. По-хорошему ему бы закончить это всё, здесь и сейчас, потому что уже начинает чувствовать, как на него поддавливают, но… Всё это слишком нужно блять. Денис, сам пришедший к, прости господи, чудищу в башню, нужен. — То, что хочу, не то, что, я считаю, мне надо. В целом. И не то, что… М-м… Мне будет окей. Вот так — почти честно. Почти «прости, Дэн, ты очень важный и нужный, вот только такая херня, что я больной ублюдок, которому нужны вы оба, и выбирать я не буду, лучше буду один, ведь такого в моей жизни быть не может». За прошедший месяц воинственная идея немедленно завести нормальные отношения или хотя бы сделать что-то для этого угасла и потерялась, Мага сам угас и потерял значение слова «хочу», поэтому и говорить ему легче. А ещё потому, что это — своеобразная, не корыстная, но всё-таки плата. Аванс даже. За свой шаг назад на одном поле Мага делает такой же глубокий шаг вперёд на другом: пользуясь тем, что чужая рука в волосах путается и не давит, Мага отстраняется совсем немного. Ровно настолько, чтобы можно было протащить край футболки между телами и задрать её одним быстрым, но плавным, незаметным почти движением. Почти — потому что нельзя не заметить, когда теперь к обнажённой коже на рёбрах прижимается сначала шершавая щека, а потом и губы, касающиеся одной из выпирающих косточек, вместе с тёплым дыханием, согревающим место совсем рядом с солнечным сплетением. И да — смотрит Мага неизменно в глаза, ловя каждую смену эмоций. А ловить есть что, потому что… Потому что, блять, это сильно. Это сильнее, чем даже можно предположить заранее. Казалось бы, ничего сверхъестественного, просто задранная футболка — можно подумать, его никто не видел не закупоренным по самую шею одеждой. Да что далеко ходить, достаточно вспомнить Берлин и то, как он танцевал этот блядский стриптиз посреди ночного парка, с которого всё началось. А еще можно вспомнить Лиму, где они вообще возились в ночном океане нагишом — полностью нагишом, вот вообще, даже без болтающихся где-то в руках победным трофеем трусов. Но сейчас, когда это соприкосновение не сокрыто под покровом ночи, когда оно не оттенено нотками дружеской борьбы, эта близость внезапно ощущается настолько ярко и… интимно, что на этот раз одним сорванным дыханием обойтись не удается — тихий звук, отдаленно похожий на жалобный скулёж сам собой вырывается из грудной клетки. А следом пальцы сжимаются сильнее. Сильнее, но не болезненнее — скорее просто увереннее, потому что в них можно заземлиться на ту секунду, на которую глаза невольно закрываются, а следом, когда ресницы распахиваются вновь, зрению требуется еще пара на то, чтобы сфокусироваться обратно на чужом лице. Только тогда они вновь приходят в движение — соскальзывают ниже, прямо на сосредоточенное до напряженности, на нем сфокусированной, лицо, накрывают виски, массируют линию роста волос, скулы, почти сведённые, по нижней челюсти еще ниже, на тот самый вздернутый от этих прикосновений подбородок, сжимают его и поднимают еще выше, открывая собственному взгляду длинную, крепкую шею, молочную нежную кожу, обтягивающую вздрагивающий и ходящий вверх-вниз вместе со сглатываемой судорожно слюной кадык, большим пальцем по нему проходятся, давят легонько, чтобы не причинить боли, но дать это ощущение… давления, что ли, если это можно так назвать — морального, не физического, не объяснимого толком словами, но того, которое Мага совершенно точно должен… понять. — Тогда расскажи, что ты считаешь нужным тебе, а чего хочешь на самом деле? Мага это чувство, которое ему передать стремятся, и правда, понимает. И вот это-то… Самое странное. Не так должно быть всё. Не так бывает у нормальных людей. Глянуть со стороны — так это странно, дико, нелепо, неловко. Что между ними было? Считанные по пальцам одной руки случаи, когда позволяли себе что-то сложнее и больше далеко заходящих тактильно-дружеских касаний? Должен быть неуверенный изучающий трепет, юношеский такой, осторожный, чтобы как у нормальных людей. Должны оба понимать стараться, что нравится, что нет, прислушиваться друг к дружке в полной интимной тишине, а вместо этого… Вместо этого, не зная броду, но слепо следуя за своим сердцем, Мага потерял голову и за всё прошедшее время настолько притёрся к мыслям о Денисе, с того самого раза, когда перед ним реальность расшаталась и рухнула, что всё кажется незнакомым и давно известным одновременно. Странно, что за всё это время ему даже в голову не приходит, что недоступная, не имеющая права на существование близость для него может на самом деле оказаться неправильной и не той. Странно, что по факту всё оказывается правильным. У Дениса совершенно точно нет методички «Как обращаться с Магомедом Халиловым». Её может издавать Мира, да, но в этих руках её оказаться никак не может, и всё равно он интуитивно делает всё правильно, всё верно, так, как нужно, разве что… Это трогательно: Денис очень, даже слишком бережный. Не знает, что можно иначе. Сильнее. Что можно не трястись над ним так сильно, можно и крепче за горло сжать, можно вообще ничего не бояться. И это понимание, приходящее вместе с горячими касаниями там, рядом со снова дергающимся судорожно кадыком, вместе с тем, как губы приоткрываются собственные для шумного вздоха, в Маге снова что-то надламывают. Думал ведь. Размышлял, что, может это… Ошибка. Собственная глупость, что потянуло, как типичного малолетнего парня, просто на что-то… Блять, нелепо, но новое, а сейчас, почти равнодушно — равнодушно к себе, не к Денису — и воинственно в эту близость заныривая, натыкается на то, что… Нет. Не ошибается. Не ошибался тогда и не ошибается сейчас, ему так правильно и хорошо, как было всегда с Мирой. Не лучше, не хуже, сравнить никак не выходит, потому что слишком разное, но правильно, правильно, сука, так правильно, что всё тело вибрирует мелкой дрожью. За всеми этими мыслями, проносящимися, пока веки прикрыты, а шея согласно подставляется под руки, Мага едва слышит, о чём его спрашивают. Но разбирает всё же. И усмехается невольно: ну да, так он взял и рассказал. Зачем только спрашивает? Какой ответ услышать хочет? Нет, ясно, какой, честный Денис — честный ответ, какой угодно из двух, да даже трёх, если третий — это конкретное «пошли вы нахер оба», но уж точно не четвёртый, действительно честный, который Мага под угрозой расстрела не выговорит. Как, блять, впрочем, и все остальные, потому что любой из этих ответов что-то похерит в его жизни. Или похерит его самого целиком. Давления, такого, какое есть сейчас, недостаточно для того, чтобы с Магой сладить. Так он сам о себе думает, не обращая внимания, как даже челюсть легонько потягивает в желании открыть рот и заговорить иначе, более открыто, выплеснуть дрянь, которая внутри сидит. И совсем-совсем легко с той же нарисовавшейся искрящейся ухмылкой голову снова склонить своевольно, так, что пальцы на кадык невольно надавливают крепче. Ему это нужно, чтобы снова губами прижаться к чужой коже и дальше стечь незаметно. Прижаться к самому беззащитному месту — между рёбрами, под мечевидной косточкой, там, где почти ничто не защищает мягкое нутро. — Говорил. Завязывать со всей этой историей мне надо. А хочу… Слова своим звучанием, дыханием естественным щекочут, теряются там, на твёрдой плоскости живота, где почти плотно прижимаются губы. — Сам видишь. Что именно Денис по его мнению видит — Мага не уточняет. На лбу у него не написано, что где-то на периферии уже с усталой презрительностью к самому себе проскальзывает мысль о том, что здесь отчаянно не хватает Миры, того, ещё его, который ехидно спрашивал бы, не собираются ли они уснуть друг на друге в таком темпе. И тоже смотрел бы. Смотрел, смотрел, блять, или… Сука. Или просто был рядом. Просто рядом. Просто с ним. Конечно, этого Денис понять не может никак. Но разглядеть то, что Мага видеть позволяет, с чем сам знакомит — постепенно зажигающиеся жадностью глаза, лёгкую, изнутри не натужно, а честно идущую откровенность, с которой самый кончик носа по белой линии живота скользит до впадинки пупка? Да, вполне. — Не стакается одно с другим. И никакой контрпик не подберешь. Живу две мысли, ну… Как Ханна Монтана две жизни, только хреновее. Улыбку ироничную бросает, яркую такую, от кожи отрываясь и снова в глаза заглядывая. И ни слова — о Мире, даже полунамёка, потому что в своём уме, когда один в его постели, вот этот, конкретный, чистый, не такой, как они с Колпаковым, не ебнутый, подобного озвучить не сможет. Хотя это и становится незаметно для него самого логической дырой в повествовании, такой, как будто это не у Маги глаза были на мокром месте от того «не с ним, больше нет». А пальцы в то же время веером распускаются над краем штанов, по подвздошным косточкам, давят на острые выступы, рядом с ними глубоко и плавно. Вот это — проще, Мага точно знает, что делает, и какое влияние оказывает в такой интимной близости от тела. Оказывает. Пиздец как оказывает, и здесь даже скрыть что-то сложно, потому что тело само отвечает той реакцией, которую сдержать, в отличие от каких-то осознанных слов, невозможно. И напряжением пресса отвечает, и дрожью, по нему пробегающей в момент, когда мышцы не то втянуться, приклеиваясь к позвоночнику, не то напротив навстречу рукам, их очерчивающим, податься пытаются. Но есть одно но, которое не позволяет расслабиться и отдаться всему этому в полной мере. Пониманием того, что всеми этими действиями Мага… по-прежнему пытается его отвлечь. Отвлечь, увести в сторону от того, до чего докопаться пытается и деликатно и прямолинейно одновременно, как бы странно такое противоречие ни звучало. И это не значит, что всё это он делает неискренне. Нет, тело не может врать, ему нравится, ему хорошо, он получает то, что ему действительно доставляет удовольствие — вся эта мимика, волнами напряжения по переносице, скулам, жевательным мышцам пробегающая, по кадыку, ходуном ходящему, по позвонкам хрустящим шейным врать не может. Но во всем этом есть что-то… что-то напоминающее какое-то отчаяние. Не то отчаяние, которое рубашку на груди рвет, а то отчаяние, которое «вот разочек можно, а потом ни ни». Такое, где можно один последний раз затянуться запретным веществом и снова уйти в завязку на неопределенный срок. И это… Это Дениса не устраивает. Больше — нет. Больше не будет еще полутора месяцев на раздумия, в которые снова все будут жить в дне сурка. Вообще все. Мага со своими внутренними конфликтами, он сам с непониманием, что со всем этим делать дальше, когда вроде и конкретики никакой нет в плане того, как видел бы продолжение… всего, что началось когда-то в Берлине, а может и в Лиме, а может и вовсе еще в декабре, но тянет, безбожно тянет, недостаточно и вообще не безразлично. Мира, у которого чёрт знает что там происходит в голове под ледяным коконом, но совершенно точно не пустота… И еще четыре… ну или вообще семь человек, которым тоже тяжело принимать поражение за поражением, с которыми не сделать вообще ничего, потому что три человека из пяти боевых единиц не в состоянии нормально сосредоточиться на игре. И вот из-за всего этого… так просто всё не может быть. Из-за этого внутри напряжение копится, прямо внутри грудной клетки, стягивая потихоньку то и дело пропускающее удары сердце, не позволяя расслабиться до конца и полностью нырнуть в процесс как тогда, в Берлине, заставляя сосредотачивать все силы на то, чтобы получить свои ответы и добиться какого-то глобального результата. Даже если для этого приходится продолжать вот так — отдавать то, что нужно, что хочется Халилову, что ему нравится, бессознательно улавливая желаемые порывы — горло, отчаянно подставляемое под пальцы сжимать на пробу, проверяя, правильно ли понял этот порыв, всей ладонью его накрывать и сдавливать, большим пальцем плотно ощущая пульсацию сонной артерии, второй рукой на самый затылок проскальзывать и оттягивать за длинные пряди назад, вынуждая еще больше запрокидывать голову, заодно отвлекая от прикосновений к самому себе. — А если отставить все эти идиотские «надо»… То что мешает получить это «хочу»? Не сейчас, а… вообще? Может, дело в том, что Халилов слишком истосковался по этой близости. Или в том, что Денис продолжает двигаться в абсолютно верном ключе. Или в том, что это просто Денис, и всё тут, и главное не думать, что раньше это был только «просто Мира и никак иначе», а теперь — вот так. Но его встряхивает всем телом, когда шея снова гнется под напором чужой воли, и это уже не просчитанная, предугаданная реакция — чистое вдохновение, живое желание, острое, яркое, давно не приходившее, уже непривычное почти, которое бьёт точно в мозг. Оно же заставляет пальцы на чужих бёдрах крепче сжимать, бессознательно навстречу рваться, ещё глубже гнуться, плечи шире разворачивать и грудью, животом прижиматься теснее, туда, где должно быть жарче всего. Мага не то шипит, не то хнычет коротко, неописуемый, невнятный звук срывается. И вот сейчас ему оказывается уже совсем не до шуток, не до игры. Практически не до вопросов, которыми Денис его осаждать продолжает, откровенно точно подлезая под защиты таким неординарным способом. — Дэн, блять, ты… Ты как вообще представляешь себе… Сознание плывёт почти. Сука, даже смешно от того, как легко с ним, с Халиловым, справиться что одному, что другому, никаких козырей против них нет, даром, что две силы разные абсолютно. И сосредоточиться на том, чтобы снова нащупать эту грань между ненужной откровенностью и полуправдой, на которую можно выменять ещё внимания, становится намного, намного сложнее. Но есть и плюс: по Маге видно, как он плывёт. По пересыхающим губам язык скользит, под чужими пальцами пульс учащается, температура тела поднимается до привычной с той чуждой Маге прохлады, он не просто оживает, загорается, раскрывается у Дениса на глазах во всей порочной красоте. И зрелище это завораживающее абсолютно. — Я… Я не знаю, как это «хочу» у себя уместить. Слишком. Просто… Слишком, ну нельзя так, и хочу, и… Не хочу, чтобы так было, неправильно, быть даже не может… В словах не врет — не может, мозги отказываются ещё больше перегреваться и придумывать, фантазировать по теме. Но и правды не говорит — она в глотке комом, как представит, каким образом лицо Дениса в отвращении и непонимании, неприятии перекосится, если скажет. А потом все обязательно оборвется, и больше этой близости не будет. Потому все и звучит так, что, может быть, выбрать не в состоянии, потому что как ни крути — кому-то одному больно будет, а им ещё вместе в одной команде быть. Хорошая ведь идея. А дальше всё — дальше шоры падают, потому что чувств много, правильных, ярких, хороших, от жара на своей коже, под собой, от чужого взгляда, который так правильно к нему прикован. И Мага снова глаза зажмуренные открывает, взгляд снизу вверх вперивает в чужие глаза откровенно просящий, текучий, затуманенный, пока губы увлажненные, блестящие кусает и нежную кожу на чужом животе, прямо там, где начинается мягкая ткань, царапает легонько, оттягивая резинку. — Дай?.. Пожалуйста… Дэн даже представлять не хочет, что именно «дать» просит его сейчас Мага. Потому что если начнет представлять — потеряет способность здраво мыслить, и за это его, черт возьми, можно будет понять и простить, потому что невозможно, невыносимо, незаконно, когда человек с таким взглядом, таким выражением лица, такой… скульптурной красотой и сумасшедше гипнотизирующей поволокой в сознании просит дать… неважно даже что, но что-то, что совершенно точно понравится, и скорее всего не кому-то одному, а сразу обоим. Это, блядь, реально противозаконно и нужно запретить в первом чтении, не дожидаясь многочисленных голосований. Потому что… Потому что вот только сейчас что-то начинает раскрываться. Будто он почти реально слышит вот этот скрип двери туда, внутрь, в какие-то страшные внутренние конфликты, в душу Маги, где идёт ожесточенная война, активнейшие боевые действия со взрывами, кровью и летящими во все стороны кишками, которая наконец приоткрывается ему навстречу. Очень медленно и осторожно, но реально начинает приоткрываться, и этот шанс просто нельзя похерить, обменяв его на разовую жажду близости, в которой отчаянно нуждается, нуждался всё это время, но… в которой ключевое слово, увы, «разовую». Он ведь не отвергает даже, нет. Он готов дать всё, чего захотят, если всё же захотят от него, просто… чуть позже. Когда барьеры упадут, когда дверь распахнется, когда можно будет как в первый раз, всю душу — наизнанку, навстречу друг другу, воздухом и чувствами захлебываясь и не понимая даже, чьи они — чужие или свои собственные. Вот этого — реально хочется. Пиздец как хочется, до сведенных пальцев, до поджимающихся ног и дрожащих коленок, до скулежа отчаянного в груди хочется, и это гораздо важнее, чем один раз получить чертовы блядски красивые длинные пальцы под домашними трениками. И именно за это он будет биться до конца. За это сейчас потянется руками выше, накроет ладонями лицо и потянет на себя — не снизу вверх, нет, снова максимально близко, носом — к кончику носа, глаза в глаза, дыхание в дыхание, пульсация в грудной клетке — прямо к чужим ребрам, косточка к косточке, близко настолько, что просто не увильнуть, никак. И за это обожжет губы в прикосновениях слов — именно вот так, когда каждое щекочет чужие его собственными губами. — Расскажи, как ты хочешь. Неправильно, слишком, похуй — расскажи. В первый раз за долгое время Маге, миролюбивому, мягкому, подчас слишком даже мягкому, мучительно хочется кому-то врезать. Денису или себе — выбор невелик, и, естественно, он не делает ни того, ни другого, но это, блядь, физически больно, когда его просто берут и… Обрывают. Отказывают. Что бы там ни было глубоко в намерениях, нервы истощенные на самом деле это чувствуют, как отказ. Условия, ему ставят, блин, условия, и как бы ни было понятно, что сраный джентльмен Денис Сигитов стремится сделать как лучше, у Маги всё равно всё внутри взвывает от нерациональной абсолютно больной обиды, отчаяния какого-то дикого, которое заставляет кошкой вцепляться в чужие плечи и царапать короткими ногтями, сопротивляться этой слишком откровенной близости, в которую его толкают, прижимая вот так, лицом к лицу. И где-то за паническим воем сигналок, врубающимся с полпинка от этого взгляда, пробивающегося прямо в душу тараном, можно было бы расслышать отчаянное стремление быть понятым, принятым, выложить всё как на духу, но это… Это какой-то кровавый замес, с которого Денис срывает занавес неожиданно и резко, бойня с леденящим душу страхом. Так и хотел или сам будет в ахере — тот ещё вопрос, но Мага сам себя слышать, понимать перестаёт, потому что помнит, слишком хорошо помнит, что бывает, когда он действительно рассказывает. Взметывается весь. Взбрыкивает в обхватывающих его руках, вырывается всем телом, себе контроль вернуть пытается, сталкиваясь с тем, что чужое упорство упорнее, а крепкие руки сильнее, пока тело орёт, чтобы даже не вздумал, даже, блять, не посмел хоть на миллиметр отстраниться, весь — оголённый нерв, расковыренная, некрасивая, уродливая болячка, в которую добрый врач пальцами залезть пытается, чтобы дезинфицировать, но ей объяснить, что «так надо», никто не может, она просто есть, она болит и ноет. — Не буду. Не поймёшь. Не буду, не… Блять, не видишь, что ли, что тебя, тебя хочу, с тобой, сейчас, просто… Что «просто» — слов не находится. Просто тебя всё равно будет мало? Просто тебя одного мне не будет хватать, мне нужен ещё другой? Просто хочу с тобой, забирай, только учти, что по углам буду вздыхать по бывшему? Просто сейчас сидел у тебя на бёдрах и думал, как было бы охуенно, если бы с нами ещё Мира здесь был и за волосы меня держал, пока ты — за горло? Как ещё грязнее, больнее, обиднее сказать, как ещё более глубокую рану нанести человеку, который к нему с чистым, сука, сердцем, потому что по-другому Мага не умеет? Это «просто» повисает в воздухе вместе с тем, как затихает короткая попытка бунта. Мага упрямо жмурится, избегая взгляда. Находит в себе на это силы, потому что смотреть в эти преданные, зовущие, просящие об откровенности полной глаза смотреть ещё больнее, чем не смотреть, чем закрываться. — Отпусти лучше. Лучше отпусти и иди, блять, если так — нет, я… Всё равно уйдёшь, что так, что так, только обоим хуже будет. То, как резко его мотнуло на эмоциональных качелях, распахивая насквозь все внутренности — не описать. И тело всё дрожит, вибрирует крупно, пытаясь лопающееся напряжение внутри уложить, и сам он весь прячется и сжимается, внезапно понимая, в какую ловушку угодил: сейчас Денис просто не выдержит его выебонов и уйдёт по любой из возможных причин, потому что терпеть его такого и так уже невозможно. Да, оттенок напряжения внутри действительно меняется резко, даже неожиданно почти, потому что меняется… Всё, абсолютно всё. Вроде бы телесно Мага не проявляет настолько много прямолинейных реакций, но по факту это чувствуется как…не два разных человека, конечно, но как два совершенно разных, диаметрально противоположных состояния — это факт. И лучший знак того, что он идет правильной дорогой. Лучше — вот так. Лучше через брыкание, через грубость, через вот эти болезненные угрозы и обещания, кому тут будет больно, чем через наигранно сладкие попытки насладиться моментом в отчаянии, потому что после не будет ничего. Нет, сорян. Лучше это будет больно, возможно даже для них обоих, но зато он будет честно знать, почему не будет. А может быть будет. Потому что на самом деле окажется, что Мага ограничивает себя там, где это просто… не нужно? Не верит в то, что ему могут дать что-то, что окажется совершенно не настолько сложным? Неважно, для кого — для него самого или для. Миры, если все эти сомнения касаются именно Колпакова, а не его, не Дэна, как бы ни было неприятно, даже искренне щемяще больно думать о таком варианте развития событий. Но смотреть на то, как Халилов бьется в его руках раненой птицей, которая не то хочет вырваться, не то наоборот — еще ближе и никогда больше не покидать его рук, его объятий — еще больнее. Да, это даже жестоко — выбивать признания вот так, почти насильно, когда руки действительно сжимают лицо настолько крепко, что голову даже вбок не повернуть, взгляд в сторону не отвести. Но сейчас так нужно, и это никак не связано с тем, что Мага очевидно любит пожестче. Это реально становилось очевидным еще в тот самый момент, когда его позвонки до боли, до хруста выкручивались под… не грубым, вроде бы, но своеобразно жестким, доминирующим прикосновением к шее, но никаких… не то, чтобы отрицательных, но даже смущающих эмоций не вызывало, наоборот — это… это, блядь, безумно красиво, гипнотически, то узла, внизу живота затягивающегося красиво, поэтому в этом ни сомнения, ни малейшей проблемы Дэн не видит ни на секунду, даже предположить, что она может там быть, не может. Но сейчас эта жесткость вообще не про это. А скорее про… Желание убедить максимально наглядно — он не отступит. Он добьется своего и получит ответ, и не отпустит, не выпустит буквально из своих рук до тех пор, пока не услышит всего, что хочет услышать. — Пойму. Говори. Всё равно не отпущу. И уходить я не собираюсь, хера с два ты от меня так легко избавишься. В том-то и дело, что «не выпустит, пока не услышит». Мага в этом не просто уверен, он… Господи, блять, он голову готов дать на отсечение, что чужое желание не отпускать продлится ровно столько, сколько мозгу времени понадобится на осознавание не очень сложной, но очень неожиданной концепции. И поэтому с его стороны, на его языке, языке травмы, а не осознанности и уравновешенности, все происходящее звучит как живодерство. И да — если бы. Если бы дело было только в том, что где-то на буткемпе у него была спрятана красная комната со всеми причиндалами и желанием, чтобы его задоминировали, но ведь нет. Дело вообще не в этом. И не в… Блять, не в сексе даже, который его уже чёрт знает сколько не волнует даже во снах. Ему снится другое. Ему снится тепло и руки с двух сторон, ему снится, как вот эти два особенных человека, один из которых его ненавидит, а другой вот-вот возненавидит, смотрят на него с двух сторон, обнимают так, что леденящий холод и жара смешиваются в идеальный духовный, физический климат для него, для Маги, которому надо по-ублюдочному всего и сразу. Мага хочет себе все это. Мага хочет себе Миру, по которому все кровоточит внутри, хочет себе его самую вычурно-нарядную, дорогую, капризную душу, щемяще редкую, но всегда точно в сердце попадающую заботливость, подъебы его без границ, хочет себе его умение в руках себя держать. И хочет Дениса, всего, целиком, и его упрямость, стойкость, с которой он с ним совладать сейчас пытается, честность, способность смотреть на все прямо и бесстрашно абсолютно. А все, что у него есть — это он сам, трусливый, жадный до внимания и такой, блять, уставший, что глаза зажмуренные печь начинает от отчаяния. — Ты… Загнанный в угол, Мага злится, струной звенящей напрягается, и это плохо. Потому что честный и вспыльчивый, и потом всегда жалеет, когда говорит лишнего просто в порыве, не желая хуже сделать. А сейчас и вовсе как ни крути, все одно — плевок в чужое лицо. Да, он смиряется с тем, что скажет. Дёргается, чуть лбом в чужой лоб не врезается больно, вьется, в матрас коленями упорно упираясь, чтобы выпутаться, но… Понимает вдруг — хорошо. Вот сейчас скажет, а потом можно будет или самому идти новую команду себе искать, или наблюдать за тем, как уходит Денис, который не безразличный, и об которого он так ноги вытрет россказнями, изнутри выбитыми. И с этим пониманием обмякает немного, выдыхаясь, беря паузу, передышку. — Мне… Я говорил, я честно говорил, мне… Тебя нужно. Вынужденное смирение, передышка эта, оказывается переоцененной тут же, когда зубы внезапно друг об друга стучать начинают, стоит только заговорить. Маге жарко и холодно, так страшно, что хочется одного — чтобы это все кончилось. Уже почти не важно, как, тем более, когда понятно, каким образом и с каким результатом. — И М-мира. Тоже нужно его. Я не могу с одним без другого, ясно? Не могу выбирать, не хочу выбирать, не буду выбирать! Мне… Мне надо всё, сука, мне его одного было мало, и тебя будет мало, я так… Я больной, блять, извращенец ебаный, он это видел, он мне это показал, он знает, он меня презирает, а я хочу так, хочу чтобы всё — мне! И никак по—другому. Понял? Вот теперь отпусти. Отпусти! С каждым сказанным, выплюнутым со злобой к себе же словом трясёт все больше, до тошноты, до кругов перед глазами. И голос срывается все больше, и сбоить начинает, и пульс агонизирует в тахикардии, страхе, который крутит на телесном уровне. А в конце концов, на вскрике отчаянном, на этом «отпусти» и вовсе дёргается изо всех имеющихся сил, вырываясь и бросаясь просто в сторону, откатываясь по постели как можно дальше, подставляя чужому взгляду только сотрясающуюся спину, чтобы не видеть, что там сейчас будет с Денисом происходить. Спину, за которой стоит… тотальная, звенящая тишина. Это как будто… неожиданно и ожидаемо одновременно. Что-то что так болит, столько времени раздирает противоречиями Магу изнутри ведь… не может быть чем-то сверхъестественным. Ну потому что придумать что-то сумасшедше неожиданное в отношениях просто невозможно. По сути здесь с самого начала было не так много вариантов — если бы выбрал бы кого-то одного, никаких проблем бы не было, просто пришел и устроил явку с повинной. Поэтому либо он всё это время не мог определиться и раздирался муками выбора, либо… либо клял себя за извращенность разума, который выбирать отказывается и хочет обоих сразу. И третьего особо действительно не дано. То есть… по сути, проблема не в том, что Мага не хочет его… близости, что ему там что-то противно, неприятно, он просто… просто не готов быть с ним одним. Он не может без Миры, без своей снежной королевы, и… И да, как бы это ни звучало, это факт, который сейчас нужно принять в своей голове и хоть как-то, хоть на скорую руку переварить. Это не та мысль, которую можно уговорить как-то отставить. И никакие ультиматумы здесь не сработают — по Маге читается, что ни мягко, ни жестко здесь не сработает. Вот сейчас он абсолютно искренен и четко высказывает свою позицию, которая не изменится — всё или ничего. Или оба сразу, или никто, депрессия, апатия и Мулярчук в Тундре. Осталось понять, как ему, Денису, с этой мыслью. С тем, что если он хочет… что-то, сам не знает что, ему придётся… блять, каким бы противным словом в отношении живого человека это ни было, но… делиться. Осознанно делить то, что ему могут предложить, с другим человеком. С одной стороны, это… странно. Это непонятно, непривычно, это идёт в разрез с каким-то традиционным мировоззрением, которое чисто на какой-то автоматической привычке вскидывает брови и делает позу с «да в смысле, делиться?». С другой стороны… взгляд скользит по дрожащей спине, по выпирающим позвонкам, по родинкам, окружающим косточки и… и брови действительно хмурятся, но совсем с другой мыслью. С мыслью о том, что… Может быть, оно того стоит? Все, что он испытывает сейчас, глядя на эту спину — острейшее желание… поцеловать. Обнять, прижаться, поцеловать выпирающий седьмой шейный, успокоить, согреть. И среди всего этого нет мысли о том, что кто-то здесь извращенец или мразь. Возможно, это так потому, что рядом нет третьего. Нет того, кто на его глазах будет обнимать Магу или делать что-то бОльшее. Но… готов ли он потерпеть такое зрелище, если при этом получит то, что получал тогда, в Берлине? Со всей реально искренней жадностью и душой наизнанку навстречу вывернутой? А вот здесь что-то тихо, но уверенно пищит одно короткое и емкое — «да!». Это… пока даже не решение. Тем более, он не может отвечать за другого, третьего человека, только за себя. Но сейчас самое время сделать то, что просто… хочется сделать. Потому что это — самое верное. Просто лечь на бок позади дрожащей спины и прижаться, прижаться грудью с до сих пор неуклюже задранной футболкой к обнаженной коже, обтягивающей острые позвонки, накрыть собой, кожей к коже, лапами цепкими — поперек впалой грудной клетки, ребра сжимая почти до хруста и носом своим упираясь в ямочку в основании черепа, губами шершавыми — по тому самому седьмому шейному. — Понял. Хорошо. А отпускать зачем? Мага крупно вздрагивает и пытается вырваться. Одно мгновение, другое… Но пытается недостаточно старательно, и в конечном итоге все заканчивается тем, что он просто скручивается в более тугой комок, пряча лицо, зарываясь куда-то в смятое одеяло. В его глазах это сюр какой-то. Он ждёт если не хлопка двери — нет, слишком громко, слишком демонстративно, Денис не такой, но как минимум… Как минимум того, что матрас прогнётся от того, что Денис встаёт. Вопросов. Того, что Сигитов будет это долго, гораздо дольше переваривать, а потом очень деликатно выплеснет негатив, расставит точки над «и» и уйдёт. Чего, блять, угодно, только не рук, от которых под рёбрами подхватывает болезненно, до ломоты в груди острой, как будто всё, что копилось столько времени, пытается кости проломить и вывернуться. И не этого тепла, не прижатых к коже губ, от которых глаза жжёт, не слишком коротких, однозначных слов. «Хорошо»? Серьёзно? Что хорошо-то, где хорошо, кому хорошо? — Стебешься? Или не слышишь? Я… Это нервы — в том, о чём они говорят, в том, от чего Мага продолжает оставаться затянутым до предела комком эмоций, в котором ни одной расслабленной мышцы нет абсолютно ничего весёлого, но усмешка болезненная всё равно звучит и лицо дерёт. — Я не про тройничок по фану тебе говорю. И не так что я, блять, день с одним, день с другим. Вы мне нужны. Оба. Совсем. В кровати, здесь, это… Это дико, сука, это просто пиздец, я не могу, я не хочу думать даже вас заставлять… И Мира знает, всё знает, поэтому и ушёл, я ему даже спиздеть не смог, почему так, ты сейчас думаешь, что хорошо, а потом поймёшь, увидишь, что мне… Одинаково, одинаково надо. Где-то в груди это чувствуется так, как будто так было всегда. Словно ещё до появления Дениса рядом было это… Пустое место, которое поднывало каждый раз, когда Мага деликатно отстранялся от Миры, давая ему его пространство. Без обид и без проблем — просто с ноющим ощущением под кожей, как будто ему мало, но он понимает, п о ч е м у так. Он готов искать компромисс с Мирой. А сейчас всё ясно видно — видно, чего именно не хватает, но эти две половинки паззла никак не складывается и не имеют ни малейшего шанса сложиться, потому что никто не захочет быть… — Никто не будет третьим. Это дичь, ненормальная хуйня, ты просто… Слова смазываются, звучат глухо оттуда, куда Мага всем лицом горящим тычется, чтобы не видно. Но старается, всё ещё старается сразу и жестко подобрать такие слова, которые точно донесут до Дениса масштаб пиздеца, раз уж он всё ещё думает, что это хорошо. — Не представляешь даже, что в башке творится. И как мне это всё… Нужно. Вы оба, блять, этого не заслуживаете, чтобы я один и всё мне, а вы… Терпели. Блядью себя чувствую, и всем… Всем хуево из-за меня. Поэтому и «отпусти». Не могу, боюсь… Не хочу таким быть… Не хочу. Не хочу, не хочу, понимаешь?! И кажется, Мага не замечает даже, что, пока он выплевывает оскорбления, выворачивается наизнанку, тонет в этих воспоминаниях, тело само ищет связи с реальностью — и с Денисом. Прижимается к нему теснее бессознательно, гнётся, чтобы ещё ближе. Проблема в том, что Денис… все прекрасно понимает. Нет, ну может еще не до конца осознает, но понимает абсолютно точно. Был бы это тройничок по фану — залетел бы вообще не глядя и не думая, какой нормальный парень откажется попробовать секс втроем. Пусть даже втроем не с симпатичными девчонками, которые будут воссоздавать лесби порно вживую и которых можно по очереди, а можно вместе, и так и сяк и вообще, а с еще двумя парнями. которые… которые тоже могут создавать эту эстетику, пусть и несколько иную, но с Магой… совершенно точно эстетику, потому что он пиздец какой красивый. Неизменно, в любой ситуации, даже сейчас, скукоженный в три погибели и прячущийся в одеяле с дрожью от страха… непонятно чего. Но это не по фану. Это не на один раз, и не только про секс, это про нечто большее, формат которого пока представить себе никак не получается, особенно после прилёта по еблету от Колпакова, но… Но в целом то, почему нет? Вот если прям жестко и абстрагированно — что мешает? Ревность? Ну как бы… да, Сигитов не может сказать, что он вообще не ревнивый, но совершенно точно не настолько, чтобы конкуренту глотку перегрызать за место под солнцем. Даже если живым, палящим дагестанским солнцем. Понятно, что всё это одна сплошная теория, и на деле все может оказаться и ощутиться совершенно иначе, но пока… пока вся эта концепция, эта мысль не вызывает какого-то жесточайшего отторжения. — Ну вот я не никто, поэтому я вообще-то могу. Магу нужно успокоить, Магу наконец прорывает, практически в истерике бьет, пусть и в такой сдержанной в своей напряженности, ему нужно дать вылить все эти эмоции, которые наконец нашли дорогу наружу из кокона длиной в несколько месяцев, а потом помочь зализать раны, как бы это двойственно ни звучало. Руками еще крепче обвить, не поперек грудной клетки даже, а почти вдоль, укладывая предплечья вдоль всей дрожащей от напряжения грудины, обволакивая собой и удерживая от той судорожной трясучки, которой его перекрывает в нервном перенапряжении. Губами выше подняться, к основанию шеи прижаться, на все легкие запахом этим затянуться — естественным, мускусно-терпким, но в то же время слегка сладковатым, таким… гипнотично затягивающим в себя и медленно но верно растворяющим все сомнения. — За одинаково только не ручаюсь, я щедрой души человек, так что могу и больше отсыпать. Мага не верит. Этого самого наждачкой по нервам скрежещущего, обещающего «могу и больше» ему остро, отчаянно не хватает прямо сейчас, так, что ринуться хочется безотчетно и не глядя ни на что под эти губы и руки, но это кажется… Слишком. Слишком, блять, просто, ему не с чем сравнивать — у него есть только Мира, которому отвернуло башку одно только понимание, и которому было так больно от этого предательства, от оскорбления и х отношений, что случилось то, что случилось, без всяких оценок и осуждений уже — просто случилось. И на контрасте две эти полярные реакции просто не стакаются друг с другом, так не может быть, так, блять, не бывает. Денису должно быть противно к нему притрагиваться, так же, как было противно Мире, он не может быть, блять, таким каменно спокойным, как будто бы они обсуждают, сука, покупку резинового члена в общую постель, а не… Не то, о чём действительно идёт речь. Буквально всё, что в него вбито с воспитанием и какими-то, нахер, общечеловеческими ценностями орёт, что нет ничего нормального и спокойного, и если Денис не врёт, чтобы успокоить, а потом просто пропасть, как только это станет вежливым, то ему самому, блять, надо задаться какими-то очень важными вопросами по поводу своей психики. Самое смешное, что Мага даже не задумывается о том, хватит ли его самого на двоих. Его — да, его хватит абсолютно точно, это не просто бешеная жадность, это нужда. Зато он точно знает, что даже несмотря на увещевания, в которые он не верит, так не будет, и знает, почему. — Заебись. Потому что так всё равно не будет. Мира не станет, он… Не то, что делиться, блять, он больше даже смотреть не будет на меня, а я… Я без него никак. То есть, «как», я не ебнутый, чтобы вот прям взять и сдохнуть, но… Мне… Я не хочу быть с тобой и ебать себе голову, потому что не могу о нём совсем не думать, понимаешь? Когда он узнал, мы… Я… Я о тебе думал. Говорил. Тебе должно быть, блин, мерзко, сейчас — да, сейчас нормально ещё, но я всё равно буду так, таким, и ты это будешь знать, и я, это… Это для тебя унизительно, понимаешь? Мага в чужие руки на своём теле вцепляется ровно против своих слов. Обвивает их, колени к груди подтягивает, весь вокруг этого объятия скручиваясь, чтобы ни на секунду не вздумал отпускать. И шею выгибает, весь, всем телом, спиной, бёдрами в чужое вжимается, чтобы сильнее, ярче, потому что всё равно не хватает, чтобы хотя бы успокоиться, остановить этот бессвязный поток слов. Отчаянно нужно больше всего — больше контакта, больше близости, хотя мозг упорно визжит, что продолжать в том же духе нельзя. — А ты — отсыпать. Разозлись, блин, уже, можно, ничего страшного, я… Я понимаю. Не знаешь же даже, куда отсыпать собрался. Хочешь что ли ещё? Серьёзно? Удивительный конечно, нереальный какой-то парадокс. Может быть Денис просто ебанутый. Нет, не может быть, он действительно ебанутый, потому что… нет, он, конечно, не считает всё происходящее абсолютно нормальным и здоровым, но приемлемым — да. Достаточно приемлемым для того, чтобы вся истерика Халилова казалась чем-то близким к не стоящему выеденного яйца. Тем более, когда Мага говорит такие… вещи. Такие, от которых улыбка неуместная сама собой на довольной пёсьей морде расплывается, удачно спрятанная в чужом затылке, хоть, возможно, и ощущаемая даже просто кожей. О том, что думал, говорил о нём, будучи в последний раз с Мирой. Проблема лишь в том, что всё может быть с точностью до наоборот. Что если они будут наедине друг с другом, ровно так же Мага будет думать о нём. Думать о Мире, будучи в его собственных объятиях. Вот тут гораздо важнее осознать для себя — а как ему с этим? Готов ли он идти в это? Ведь по сути это реально унизительно, так, как про это рассказывает Халилов, но… Да, он всё-таки ебанутый. Потому что тот самый внутренний червячок, который хочет не просто обнять, а буквально всосать, втянуть в себя целиком и полностью и больше не отпускать эти дрожащие плечи и гибкие ребра, только пожимает плечами и разводит маленькими лапками — а чего такого? Ну ты же заранее в курсе, и вообще у них там большие чувства, про это все говорили, и Ярик, и Илья, было бы странно, если бы было иначе. Довольствуйся, как говорится, тем, что дают и не выёбывайся. И да, это унизительно. Но если не слушать слова, а чувствовать чувства, то как будто бы… как будто бы ок? — Ты блять не учи меня жизни, я так понял, что у вас Санёк и отлетел за то, что других эту жизнь жить учил. Пусть вот так немножко грубо, но, возможно, Маге реально нужна сейчас эта грубость, чтобы… чтобы просто отрезвить и дать понять — это не какие-то ванильные фантазии, он абсолютно осознан в том, что говорит, даже если это звучит как минимум странно. Нагрубить, заземлить в этом, а еще — неуклюже и даже забавно прикусить зубами за шкирку в том самом месте, за которое обычно звери таскают своих щенят-котят-зверят и тряхнуть легонько, возвращая обратно в реальность. — Мира узнал от меня, и это некрасиво, не по-пацански было. Ну, сорян, но с твоей стороны. А я как бы заранее договор читаю, без всяких мелких шрифтов и звездочек. Вот и вся разница. Так что я не против, если ты там себе голову будешь ебать и о нём думать, если оно надо. А с ним… хочешь, я сам поговорю? Мне опиздюливаться уже не привыкать, всё окей. Это осаживает. Отрезвляет в полном смысле слова, так, что не отвертеться, и даже не столько зубы на загривке — от них как будто бы даже мажет больше, не грубость эта, которая не задевает никак, а то, что и как Денис говорит. Как будто, блять, это просто какая-то сделка, которую надо заключить. Как будто бы всё так просто, что он просто пойдёт и поговорит с Мирой. В лицо, что ли, Мире скажет, мол, давай как-то Магомеда-то пилить между собой? Блять, Мира его ебнет с такими предложениями. Или хотя бы попытается, а когда не получится, закроется и замкнётся. У Миры там адок похлеще его, Халиловского, и на него никакой супермощный резак не подействует — он не Мага, ему не надо так, он гордый, блять, по-настоящему гордый, а не так, как Мага о себе думает. Думал. Думал — потому что никакой гордости у него не остаётся. И это особенно остро ощущается сейчас, когда вдруг хочется тем же трусливым щенком заныть от одной только мысли, что Сигитов — да, блять, может не врать. Может говорить все эти простые, как палка, и конкретные вещи. Не давай попробуем, не давай подумаем, а хочешь — я сделаю. Я поговорю. Так ведь тоже нельзя. Маге просто нельзя быть трусом настолько, но он так боится Мире в глаза смотреть, так не в состоянии вывезти всю массу его презрения на себе больше, что больше всего на свете хочет махнуть рукой, попросить, самому попросить, чтобы куда более крепкий, твёрдый и ясный Денис решил все его сложные, сука, проблемы. И да, все эти мысли неожиданно и правильным каким-то образом сводят начинающуюся истерику на нет. Что-то не даёт ей прорваться окончательно. Как будто бы… Нельзя, нельзя себя отпускать, пока внутри не собрались две нужные половинки целого, как будто бы без взгляда Миры, без такого же ещё одного акта принятия Мага и дальше будет себя на части рвать, но Денис… Денис делает всё правильно. Отвлекает. Помогает заземлиться и вернуться в себя. Вместо того, чтобы встать, отряхнуть руки и пожелать удачи выжить в собственном блядстве пытается доказать, что ему так — окей. А точно ли окей? Точно ли понимает, на что подписывается? Может, не надо ему на самом деле ничего этого, если даже близки никак и никогда не были по-настоящему? Мысли роятся в голове обрывками, цепляются за что-то: а если нет, а если не выйдет, а может, лучше не пробовать вовсе, запретить Денису, — как будто бы он может, — чтобы не стало ещё хуже, чтобы ещё больше всё не навернулось. А Мага в его руках крутится и всё места себе не находит, потому что надо — больше. Больше убеждённости. Надо видеть, что Денису правда надо его такого — переломанного, грязного, что он это принимает или не видит, не считает так, что он… Что он не врёт и действительно весь договор читает. Вот сейчас убедиться надо, пока ещё ничего страшнее не случилось. Пока никаких недоговоренностей не остаётся между ними и становится чисто. Вся эта суетливая, судорожная рефлексия заставляет сначала молчать долго, а потом змеей неуклонно выворачиваться в сжимающих руках. Сразу и прямо — лицом к лицу, взглядом почти требовательным, неверящим — в чужие глаза, пальцами ловко — на чужую шею, на загривок, так, что ясно — легко не отпустит. Не сейчас. — Хочу. Хочу, я хочу к нему, но я… Не могу, мне… Страшно. Страшно пиздец как. И не верю. Не понимаю, блять, тебя. Покажи. Покажи, что правда, что тебе… Не мерзко. За этим где-то глубоко стоит желание просто напиться чужой уверенности. Здесь, в моменте, один на один, пока всё уже не выглядит таким хуевым. Понять другого, мысли его услышать так, как обоим понятно — на другом языке, не на словах, а на чувствах, дать себя услышать, дать разобраться, за что или во что Дэн вписывается. И поэтому звучит не зло, не агрессивно, но как-то отчаянно жёстко, просяще, как будто все ещё заранее к отказу готовится, но грудью на амбразуру летит всё равно: — Поцелуй. И вот сейчас это — другое. Сейчас — можно. Потому что всё, что было до этого — это про попытку напиться, скомпенсировать тот сосущий пиздец, что внутри живёт и мучает, разлагает, скребет и в мясо раздирает изнутри. Скомпенсировать и сбежать, надеясь, что этого хватит, чтобы жить еще какое-то время наедине со всем этим. А то, что есть сейчас, про что эта просьба — это про желание поверить. Поверить в то, что всё это — не слова для того, чтобы успокоить в моменте и просто исчезнуть, а искреннее желание быть. Рядом, несмотря на всё уничтожающее мнение о собственной… что там Мага успел себе надумать? Грязности, неправильности, блядскости, что еще он мог придумать под влиянием задетого Миры, которого тоже осуждать сложно. Сложно, потому что, возможно, если бы он узнал напрямую, честно, словами через рот, всё было бы иначе. Если бы пришел и честно сказал — не могу, и тебя люблю, и с ним хочу, не могу выбрать, что будем делать? А не держал все в себе и вылилось в его, Сигитовские, честные глаза, с которыми он, даже не подозревая, что делает, рассказывал о том, как им заебись было вместе тем прекрасным вечером. И вот поэтому сейчас — можно. Потому что затыкать подорожником дыру в душе он не намерен, разовые решения — не его план на всю эту ситуацию. А вот доказать собственную искренность в этом желании разрешить ее в глобальном смысле, а не в качестве одноразового развлечения — это можно. И нужно. Нужно, потому что по-другому просто не получится, не получится поверить на слово, когда внутри всё уже так изуродовано своими собственными силами. И реально доказывать нужно делом, а не словом. Можно начать бесконечный пиздеж по поводу того, кто здесь не мерзкий, не блядь, не убогий и вообще пиздец какой желанный — мурашки по пальцам от одного воспоминания об этой запрокинутой голове и покорно подставленной под прикосновения шее бегут — но Маге не слова нужны. Ему нужно дело. Дело, которое он может дать. — Иди сюда. Этого — более чем достаточно. А дальше — рыбкой на глубину, ладонями — в волосы, гипнотически приятные, пальцы запустить, потянуть, на себя потянуть еще ближе, ногу выдернуть — но только для того, чтобы своё бедро вокруг чужого обернуть, собой оплести цепкой обезьянкой, которую черта с два сбросишь, даже если очень захочется, губами шершавыми, с корочками вечными пересыхающими — к чужим, умоляющем об этом поцелуе губам. Сразу, с места в карьер, горячо, открыто, в себя впуская всё чужое дыхание и поглощая своим собственным всю дрожь сомнения. Мага от себя этого не ждёт, но это просто случается: сразу же за тем, как внутрь влетает чужой выдох, он сам весь взметывается, а из глотки стон вырывается громкий, ясный и резкий, короткий, похожий на гром среди ясного неба. Измученный какой-то, выстраданный, бьющий по ушам, почти нелепый в своей внезапности, отчаянный, но… Это совсем другое отчаяние. Не чета тому, что было раньше, не похоже на всё, что было до, резко, много, блять, так, что он сам себя не понимает, но его просто… Раздирает. Раздирает одной дикой, влетающей пулей в висок мыслью: мало, мало, блядь, мало, вот сейчас пиздецки мало Дениса, а его надо больше, его надо столько, чтобы хватило, чтобы всё понять и в себя забрать, впитать, запечатать, чтобы все мосты были налажены и между двумя берегами магистраль пролегла крепкая и надёжная, такая, в которую двумя руками, всем своим весом вцепиться не страшно и можно довериться, просто повиснуть, распустить себя, зная, что удержат. Как будто сейчас резко солнышко на качелях сделал, земля с небом местами поменялась и стало можно вообще всё. Как будто одним тем, что вскрылся, в алл-ин хоть и под давлением, а всё-таки решился пойти, заслужил. Заслужил, чтобы честно, прямо, без прикрас и выдрать из чужих рук вообще всё внимание, все чувства, без мыслей о том, что на раз, что не на раз, кто, куда, зачем и почему. Ему Дениса прямо сейчас надо так, как надо было Миру тогда, пружина, затягивающаяся всё это время, внутри лопается и бьёт жёсткой, острой проволокой точно по лицу, по нежным векам, по глазам, перед которыми белые вспышки встают, когда Денис его целиком обвивает и зажимает. Разобраться бы. Разобраться в том, почему на самом деле так срывает резко, почему Мага — ебаная бутылка колы, а два этих, мать его, человека — сраный ментос, и от чего его трясёт так сильно, но это абсолютно точно не повторение предыдущих ошибок, это что-то другое, новое, это Мага, хоть и полуодетый — но обнаженный и честный. Честный в том, как врезается в чужие губы. Не кусает и не рвёт, но ныряет глубоко и развязно, пытаясь чужой вкус собрать с языка, нёба и шелковой изнанки рта, так, что носы друг другу мешают. А следом отстраняется и жмётся влажно к щеке, к челюсти, не целует — надавливает губами, прикусывает без следов, но ощутимо, заполошно в своей нужде, пока пальцы дрожащие на широких плечах стискиваются, и колени сгибаются так, чтобы Дениса на бёдра к себе усадить, выше толкнуть, ещё теснее переплестись, ещё, ещё. Не остаётся даже какой-то малой толики надежды на то, что Мага хоть как-то себя контролирует или понимает. Он извивается, головой дёргает, только подстёгивая себя тем, как волосы с лёгкой, еле проступающей в мозг болью в чужих пальцах трещат и хрустят, толкает Дениса носом под челюсть, вынуждая голову задирать, и прижимается к налитой кровью сонной артерии. Не губами даже, не языком, а зубами. Только не кусает — давит с силой, да, обозначает это чувство чётко, но дрожит в плохо сдерживаемом напряжении, как будто бы уже готов впиться, но как послушная, воспитанная или попросту забитая собака опасается хватать то, что не знает, можно или нет. И вместо того, чтобы сразу так, как всё его естество требует, вцепиться — в руках тело сжимает до хруста в рёбрах, срываясь в то, что должно было стать, задумывалось изначально вопросом, но обращается в требование, в прямое высказывание собственного состояния, собственной нужды, в буйствующий, раненый скулёж: — Мне. Мне, мой… Моё… Раненый, самое правильное слово. Израненный даже, настолько отчаянный, что хочется, реально искренне хочется буквально всего себя наизнанку вывернуть, лишь бы дать столько, сколько просят, а просят очень, очень много, вообще всё и даже больше. Вообще трудно представить, откуда в человеке такой острейший дефицит… Чего, внимания? Любви? Ласки? Черт знает, опять же — просто всего, и, кажется, где-то внутри наконец начинает укладываться понимание, почему. Почему, для чего, зачем. Невозможно представить, как вообще эта нужда в человеке может принять такие нечеловеческие объемы, но зато прекрасно представляется, почему он не может выбрать, почему он в принципе не сможет выбрать. Потому что один человек, кажется, просто физически никогда не сможет дать столько. И вот честно, без обид… Понятно, почему вообще взялось то, что случилось тогда в Берлине. Денис ни на секунду не сомневается в том, что всё, что у Миры по отношению к Маге — абсолютно искренне и серьезно. Но… Но сука, он такой человек, который может любить сумасшедше, больше жизни, реально быть готовым жизнь за человека отдать, но… но он холодный. Он не умеет показывать всё это так, как нужно Маге. Так открыто, ярко, на полную катушку, чтобы затопить буквально вниманием и чувствами. И пусть это про какое-то закрытие болезненных потребностей, но это… не задевает, не вызывает никакого негатива, это не воспринимается как какое-то банальное использование его только ради затыкания этой самой эмоциональной дыры. Всё это абсолютно искренне. Вот теперь — обоюдно искренне. И с преисполняющим желанием дать столько, сколько вообще получится. Сверху оказаться, собой накрыть, руками обвить, просунуть под напряженные ребра, голенями бедра почти до боли сжать, окутать своим нечеловеческим жаром, вывернуться слегка — но только чтобы своим носом чужой подбородок толкнуть, по губам губами проехаться и нырнуть дальше — не в укусах, но и не совсем поцелуях, скорее жадных, влажных слегка сжатиях то губами, то зубами всего, что под них попадается — щек, скул, линии нижней челюсти, шеи напряженной вместе со всей судорожной пульсацией, расходящейся по всей ширине, а не по одному лишь руслу артерии, ключиц, из-под нежной кожи выпирающих. — Твоё. Забирай. Это ведь нихрена не правильно. Не правильно заявлять свои права на кого-то, заведомо зная, что о тебе самом так сказать не могут. Может ли на Магу правильно и ладно лечь Денисово «мой» в ответ, если всё равно, даже сейчас, когда все сенсоры в теле коротит от воздействия, с периферии никуда не девается ещё одно лицо, ещё одно присутствие, пустотой, незаполненностью лакуны жгущее кожу? Мага хочет быть их. И хочет себе всё, абсолютно каждый чужой вздох чтобы был для него, из-за него, так сильно, как будто… Как будто выведи эти двое Магу на сцену Олимпийского и выдери прямо там вместе, на глазах у тысяч и тысяч, под миллионом софитов, ему всё равно будет мало. Но чувствуется так сильно, потому что голодно. Потому что Мага без внимания не может — а как-то приходилось всё это время, как-то выживалось в собственной загнатости, и сейчас он срывается, как вшивая рппшница с долгой, вынужденной, изнурительной диеты, сметающая весь холодильник. Поэтому у Дениса одна беда — как бы чужая нужда его не захлестнула и не поглотила целиком, но даже это… Это ведь не одностороннее что-то. Маге не просто поцелуи нужны, не просто чтобы глаз не отрывали и касались каждой клетки кожи так же влажно и жарко, не просто лежать мягкой тряпочкой, с которой делают, что хотят, и принимать бесконечно. Нет, ему нужно знать, что он самый нужный. Всегда нужный, любым. Самый лучший, сейчас — для него, для Дениса. Нужно вызывать реакцию за реакцией, нужно, чтобы от него, от его действий, от его существования горели, восхищались. Он отдавать хочет ровно столько же, сколько берёт, и одно простое «забирай» — как выстрел контрольный, как отмашка — можно, а потом уже пусть никто не жалуется. Всё смешивается в заполошный клубок. Мага не замечает, как путается в мягких вихрах на чужом затылке, прижимая к себе ближе, вжимая буквально в свою шею, как скользит ниже, запинается об скатавшуюся футболку, жадными и широкими жестами загребает по спине, царапает и вцепляется в нежную, не шелковую, прохладную и холёную, как у Миры, а бархатистую, распалённую кожу, гнётся под Денисом тонким прутом, скулит, притирается к чужим губам, к телу. Забирать — это хорошее слово. Оно внутреннему зверьку, мелкому и жадному, нравится очень, и ему позволено биться в виске одной единственной мыслью: заберу, заберу, заберу. Но для этого… Господи, блять, вот теперь эта мысль приходит наконец, никак и никуда не вставлявшаяся нормально, не воспринимавшаяся, когда месяцем ранее её пытался протолкнуть Денис: для того, чтобы забрать, как хочется, получить всё, что хочется, захлебываться в одном сплошном диком порыве просто нельзя. Тогда не хватит. Тогда разобраться не успеет, что видит, что чувствует, тогда всё скомкано и смято будет. Он просто… Сдохнет от перенапряжения и от невозможности объять необъятное, сделать всё и сразу, коснуться везде, где нужно. Поэтому крутится опять. Одной рукой чужой подбородок ловит, к себе разворачивает, чтобы снова глаза в глаза, и… Это другой совсем уже взгляд. Засасывающий в себя, тёмный, раскалённый, густой и вязкий. — Заберу. Не отпущу больше, сдохну, не отпущу, всё, пиздец. И это правда. Больше зубы не разожмёт, хоть бей, потому что дорвался, будет висеть и рвать на живую кости и кожу, но не отпустит своё, то, что Денис сам отдаёт. Знал он, что так будет? Понимал, что если в себя, близко пустит, то обратного хода не будет? Скорее да, чем нет. Рука вторая бесполезно дёргает снова за гармошку из в конец заебавшей своим наличием футболки, но снять её так, просто сорвать нереально — слишком туго запутаны между собой, и Мага просто в очередной раз переворачивает игру. Постель и так уже смята всеми этими порывами разных цветов и оттенков. И ей не страшно смяться ещё раз, когда Мага снова перекатывается, не то, что силой заставляет перевернуться, а тянет, просит и получает. Всё ради того, чтобы вытянуться, прижаться обнаженным животом к чужому, накрыть собой теперь, отдавая эту тактильность щедро, в постель упереться ладонями совсем рядом с вихрастой головой, и прожечь — словом, взглядом, вытрясывающей душу просьбой на грани с требованием. — Сними. Сними эту херню, мне… Мне тебя всего надо. Наверное это должно звучать даже… пугающе, что ли. Такая нечеловеческая жажда, которая припечатывает к месту в прямом и переносном смысле слова, клеймит и присваивает, потому что буквально вибрацией в коже чувствуется — это всё не ложь, не какое-то преувеличение, это действительно то, на что готов Мага. Забрать, присвоить и не отпустить, даже если для этого придётся сдохнуть. Потому что вот это — искренне. Абсолютно искренне. А ведь Денис шел сюда, так до конца и не понимая, чего вообще… хочет? На что готов с этим человеком, что может ему предложить? Но в общем-то он и сейчас не представляет. Как должно выглядеть всё это «не отпущу», чего от этого ждать, но эта часть договора его почему-то… не волнует. А главное — совершенно не пугает. Всё это звучит настолько отчаянно, как будто его готовы прямо сейчас скрутить, забрать, наручниками приковать, в клетку посадить, но это… всё равно не пугает. Вообще не пугает. А еще почему-то кажется, что так… будет не всегда? И дело не в том, что он не хочет, чтобы так было всегда. Нет, это… это даже отчасти жестоко и эгоистично, потому что наверняка так сильно хотеть — это даже морально больно, но испытывать на себе всё это с ног сбивающее, крышесносящее желание слишком, слишком, блять, прекрасно. Но есть смутное предчувствие, что, возможно, настолько ярко всё это потому, что это накопленный дефицит, что ли, если так можно выразиться. Полное отсутствие внимания на протяжении последних нескольких недель. И если ему будет достаточно — то нужда в этом не будет такой отчаянной. Но Денис может лишь предполагать. Предполагать и… познавать на собственном опыте. Познавать прямо сейчас. — Да хер я уйду, расслабься уже. Вот так просто и незатейливо, без всяких высокопарных слов, снова с теми бессмертными и бессменными лучистыми искорками во взгляде, бесстрашно снизу вверх направленном, чужое лицо, желанием искаженное изучающем. Руками — вниз, выпустить ненадолго чужое тело, жаждущее прикосновений, но только для того, чтобы избавиться от этого синтетического куска ткани, стащить прочь и практически сразу же задохнуться от яркости ощущений, с которыми кожа, ничем не прикрытая к чужой, почти прохладной, но уже влажной от избытка эмоций прижимается. — Иди сюда. Как сказали бы Мародёры, шалость у Сигитова удаётся: Магу пробивает на усмешку от этой незатейливости. Ему тут угрожают бешеной собакой на икрах висеть при попытке к бегству до тех пор, пока сепсис не заставит ногу от сустава отвалиться самостоятельно, тоже не имея ни малейшего представления о том, как будет потом, но зная, что билеты на выход кончились, больше не продаются, а он… Он вот такой. Он Денис Сигитов, он то, к чему Мага ещё не привык, чего не понимает до конца, но поймёт обязательно — не дурак ведь совсем уж. И ему нравится. Вот эта грубовая, ясная простота без лишней драматичности, к которой склонны что он сам, что Мира ему нравится, это то, чего не хватает, когда градус напряжения зашкаливает до предела. Прямо сейчас — помогает вздохнуть посвободнее и глазами сверкнуть лукаво, ещё немного, ещё на такт замедлиться, чтобы нашарить какой-то правильный ритм. — Такой ты, блять… — выдыхает коротко сквозь улыбающиеся удивительно жестковато-весёлым, ласковым образом. Но не идёт. Так просто в руки не ныряет, к губам снова не прижимается — нет, хочется… Как-то по-другому. Так, как ещё не было. Так, как ещё обязательно будет, просто, сука, обязано. Плана нет, цели нет, Мага — не дохуя стратег и тактик, за этим к Мулярчуку, к Айрату, к… К Мире, блять, — и на долгую секунду нахер смывают мысли о том, как Мира свои таланты применял бы, окажись вдруг здесь, и режет под рёбрами, потому что его нет, но отпускает, отпускает быстро. А Мага импровизатор. Ему бы попроще чего: на Магнуса и из одного конца карты в другой поехали, поэтому нет, он не строит ухищрений и планов, просто… Наслаждается. Жадно впитывает чужое прерывающееся дыхание. Прерывающееся от того, что Денис его, Магу, чувствует ярче. Жадно думает: Денис сейчас весь в нём, буквально, под его кожей, весом, на его постели, его же запахом пропитанной, вокруг Дениса сейчас один только Мага и больше ничего, и это эйфорию по вене пускает. Не хочется даже думать ни о чём лишнем, неловком, глупом, просто близость нужна, и чтобы… — Смотри только. Что хочешь делай, только… Смотри, — просьба сбивчивая, тихая, мозгом не контролируемая, да это и не в новинку уже, Магу и так ведёт, тащит, плющит так, что тормоза отказываются принимать участие в этом бардаке. Он… Как будто бы максимум контакта сам отдать пытается. Помнит, знает, где у Дениса болит, ещё по Берлину помнит, как тот каждой клеткой тела прижаться пытался, и поэтому сам распластывается по нему буквально. Руки плечи сжимают, за шею, загривок цепляются, царапают легонько, сдавливают осторожно, чтобы в себя завернуть, и мягкое тепло из-под ладоней начало расходиться. А сам Мага тычется носом в ямку между ключиц, вдыхает шумно снова вот этот запах, до которого каждый раз дорваться пытается, выученный уже, вылизывает, собирает его с кожи, губами — в сторону, по ключице поцелуями, укусами, языком горячим бесстыдно. Как будто въесться, растворить по частичке себя пытается на каждом отрезке, чтобы чужое тело только его одного помнить было в состоянии потом. И сам весь притирается тесно, кожа к коже, так, что каждое движение вибрацией в своих и чужих внутренностях отзывалось. Спешке места нет, да. Но это уже успех, что Мага не сдыхает прямо так от невозможности себя выразить и перенапряжения, так что это даже почти не спешка: просто губы с шеи и ключиц, вдоль и поперёк перетроганных, перецелованных, ниже смещаются, на крепкие, мощные удивительно грудные мышцы. А следом сначала язык мягко, осторожно, на пробу касается напряженного комочка плоти, потом зубы задевают, оцарапывают легко. И взгляд тёмный из-под густых ресниц в чужое лицо взлетает — на проверку, как будто одной реакции тела будет мало. И вот это, наверное, самый сложный момент. Момент, когда нужно сохранить взгляд безотрывным, когда от яркости ощущений на уровне рефлексов хочется зажмуриться. Не потому, что видеть не хочет или не может, а просто потому что это… пиздец. Казалось бы, совершенно не… мужская эрогенная зона, что ли, если выражаться максимально ортодоксальными стереотипами, но в силу этого настолько не исследованная, что это не просто приятно, это пиздец как неожиданно остро в своей приятности. Но… всё равно самое яркое здесь не это. А то, ради чего стоило этот взгляд удержать, не зажмуриться, сберечь надёжно этот зрительный контакт. Как может от одного вида чужих глаз, затянутых поволокой жадного желания, пробивать мурашками размером с кулак по всему телу — одна огромная, не подчиняющаяся логике загадка, но это — чистейшая правда без всяких преувеличений. Этот взгляд мутный снизу вверх, челка отросшая, ко лбу влажному прилипающая, язык юркий, непристойно пухлые для парня губы облизывающий — это… блядь, выше всяких возможных сил. Даже будь Сигитов абсолютным натуралом — кажется, сопротивляться этому было бы просто невозможно. Это — то, что хочется увидеть снова и снова. А еще — поиграть с оттенками, посмотреть, как картина будет меняться, если дать еще больше одобрения, внимания, столь желанного, восхищения абсолютно искреннего, которого не просто ложкой накладывай — а через край из огромного чана лей, заливай целиком и топи в разлившемся озере. А потом — как картина изменится, если всю эту мизансцену развернуть на сто восемьдесят градусов, вниманием не просто в пристальном взгляде, а в прикосновениях, в поцелуях, в контакте телесном, всё более и более тесном одарить. Да, это какой-то особый интерес, граничащий с возбуждением, причем скорее даже моральным, чем физическим. Интерес, который нужно удовлетворить прямо сейчас, даже если для этого потребуется своего рода сопротивление — то, в котором приходится пятками в смятую в один огромный ком простынь упереться, ребра впалые в крепких ладонях сжать… и оттолкнуться, перекатываясь этим бешено искрящимся в пробивающем каждое соприкосновение самым настоящим электричеством клубком и вновь оказываясь сверху — всем весом вдавливая в мягкий матрас, и вот теперь не просто накрывая, а именно придавливая собой, лишая путей к отступлению и возможности сопротивляться. — Ты… пиздец красивый. И может быть подсознательно это пока еще странно говорить парню, и от этой неловкости слегка вспыхивают розовым щеки — но так похуй, когда есть твердое понимание — он должен это услышать. Он должен это знать, потому что это чистая правда. Правда, которую подкрепляют всё те же руки, с искренним восхищением провожающие взгляд — от скул широких к острому подбородку, по крепкой жилистой шее, к ямочке между ключиц, вниз по впалой грудине и дальше, еще дальше, по пульсирующим от напряжения мышцам пресса к ямочке пупка и уходящей от него вниз дорожке тонких темных волосков, скрывающихся под резинкой мягких домашних брюк. Получается так… Странно? Мага на миг ориентацию в пространстве теряют, когда всё снова меняется местами и они опять катятся комком из двух, ну, не бешеных, но бесящихся щенков по уже совсем безнадёжно взбитой и смятой кровати, а когда очухивается, то чувствует, как внутри всё восхищенно подхватывает и сжимается — так, настолько хорошо от ощущения, которое приходит с тем. как его вдавливают в матрас. Даже само понимание — Денис, блять, сильный, ему удержать — раз чихнуть. И этот комплимент… Сука, он проносится навылет сквозь сердце. Чуточку неловкий от чужих горящих скул, и искренний, и открытый до невозможности, похожий на самую первую школьную любовь по той степени, с которым всё внутри сжимается. Да Денис сам — весь как она, вот эта самая первая, чистая любовь. Вот ведь ебучая загадка. На то стародавнее «трахнул бы Магу, он тактильный» еле бровью повёл, близко не покраснел, а тут теряется и тоже рдеть начинает, как девица. Потому что это другое. Потому что смотрят на него восхищенно, пристально, так, как попросил, только вот… Непонятно, неясно — за что. Делать ведь толком ничего не делает, лежит, наблюдает завороженно за тем, как пальцы по его коже скользят, как от этого прикосновения каждый мускул дёргается и тело волной идёт следом за ним, длинным и тягучим, выгибаясь то в плечах, то в спине, то в пояснице. Сложновато как будто становится. Привык иначе — похуй как, сверху, снизу, сбоку, хоть на голове стоя, но так, чтобы отдавать. Не из корысти, не ради чего-то конкретного, но отдавать, чтобы одобрено было, чтобы восхищение видеть, чтобы себе каждую выпрошенную реакцию забирать. А тут… «Красивый». И руки эти обжигающие, от которых живот пытается к позвоночнику прилепиться, так втягивается, так в себя вобрать касания пытается. И всё, и пиздец. Сиюминутный error 404, синий экран, в глазах заволоченных, вот этих восточных, хитрых, непростых всегда — плохо скрываемое лукавством смущение, а под ним — желание подставиться ещё больше, потому что… Честно — таким вниманием смывает нахер. Мага не знает, что с этим делать. Даже как ответить не знает, потому что честное «ты тоже» кажется каким-то повторюшеством неуместным, но улыбается сумасшедше совершенно, ярко, щеками алея и вытягиваясь ещё больше, волосы ко лбу липнущие зачёсывая, красуясь. Роняет только хрипловатое, прорывающееся сквозь неминуемо учащающееся дыхание, неловкое: — Спасибо. Мне… Мне приятно, — и от этого только больше краски в лицо бросается. А следом пытается всё вернуть. Не сопротивляется, не пытается даже сильно рыпаться под весом Сигитова, но руки протягивает всё равно, чтобы уцепиться за золотом отливающую кожу на рёбрах, огладить, пресс очертить, каждую выделяющуюся мышцу, и почти зеркально повторить чужой жест, от которого комок напряжения внизу живота начинает затягиваться туго — кончиками пальцев сильно и отчётливо ведёт по коже над краем спортивок до острых косточек. На них ладони смыкаются, Мага вязнет взглядом в том, что видит, ему, кажется, физически нужно как угодно всего себя в обмен отдать, но… Только сейчас в голову приходит — он не имеет ни малейшего понятия, что для Дениса нормальным будет. Как далеко он зайти готов, что готов позволить, разрешить, сейчас, когда не мешает ничего. И вроде бы даже не нужно чего-то слишком сложного, но, памятуя о собственной грубости месячной давности, Мага всё равно откровенно ниже скользнуть самовольно не решается. Обратно в лицо глаза поднимает, зависая ладонями на самом краю между одеждой и кожей, чтобы шепнуть короткое: — Можно? Казалось бы, такой максимально простой и банальный, односложный в буквальном смысле вопрос, но гораздо более сложный в своей сути, чем может показаться на первый взгляд. И отнюдь не потому, что в глобальном смысле нельзя. Здесь вообще нет ни капли сомнения — Денису совершенно точно не… не неприятна перспектива того, что чужие руки, мужские руки, без сомнения, могут оказаться дальше, чем бывали когда-либо раньше. Могут прикасаться там, где никогда раньше не трогали и, снова без сомнения, доставлять физическое удовольствие. Не совсем понятно, насколько реально далеко он готов зайти, и чтобы осознать это, пожалуй, нужны были бы какие-нибудь прямые и максимально откровенные вопросы в лоб — что-то в духе «готов подрочить парню?», «хочешь, чтобы тебе парень отсосал?», «а смог бы взять член в рот?» и далее по списку до самых жестких с точки зрения натурала откровенностей. Но эти вопросы ему сейчас совершенно точно никто задавать не планирует, поэтому тут… если и двигаться, то только по наитию. Плыть, так сказать, по течению и быть в моменте. Но вопрос и проблема его сложности вообще не в этом. А в том, что сомнения в собственных желаниях плавают на чашах весов совсем на другом этапе. На том самом, где на одной чаше перспектива перейти дальше в обоюдном течении процесса, а на другой — возможность… самому взять инициативу на себя целиком и полностью и… изучать. Изучать реакции, наблюдать, разбираться, как в какой-то новой и особенно сложной игре, пытаться понять, как принятие тех или иных решений влияет на степень изменения геймплея и дальнейшего сюжета. И оба варианта, сука, такие вкусные, что приходится замереть неловким болванчиком на несколько долгих секунд, снова пристально вглядываясь в чужие расширенные зрачки. Черт, это всё вообще так неловко, будто они реально какие-то два школьника, у которых всё — в совсем первый в жизни раз. И может быть внутри мысли гораздо более глубокие, но со стороны смотрится и звучит именно так. И щеки от этого осознания вспыхивают с новой силой, пока мозг судорожно подбирает правильный ответ на поставленный вопрос. Но выбирает, пожалуй, не правильный, а самый… идеальный в своей инфантильной, забавной глупости, которую во времена былой юности назвали бы метанием стрелок. — А мне — можно? К той самой ладони, что на дорожке аккуратной над резинкой штанов замирает вторая присоединяется — и теперь они обе в стороны расходятся, обводя идеально натягивающие слишком светлую для восточного мальчишку кожу косточки и замирая в легком, но уверенном, будто показывающем, кто здесь всё еще владеет ситуацией, давлении. Мага понимает, что попадает своим вопросом ровно в точку. Да, все такое… Завораживающе почти неловкое, но спросить надо было, надо хотя бы для того, чтобы разобраться в чужом состоянии и взглядах. Он ведь не знает об этой части жизни Дениса ничего. Блять, о том, что ему сразу два, а не один в идеале парень в постели нужен, поговорить успели, душу Маги наизнанку вывернуть успели и сейчас её пересборкой в какое-то удобоваримое состояние занимаются, а о том, кто и чего хочет, кто к чему вообще готов и в первый ли на самом деле раз Денис со своими широкими взглядами согласный морально буквально на все идёт на что-то подобное — нет, как-то руки все не доходят. И не дошли. Пиздец. Но поправимый пиздец. Мага под этими руками, касающимися осторожно, как будто ещё немного крепче в себя обратно возвращается. Они, может, и как два школьника, но только в Денисе он легко узнает самого себя годом раньше. Вот тогда — да, тогда точно два неопытных мальчишки были, он и Мира, отчаянно хотящие и не знающие, как правильно друг к другу подобраться, умирающие от перспективы искать где-то в Белграде аптеку и пытаться объяснить, какая им смазка нужна, на чужом языке. Теперь же — нет, нет ни единого повода и ни капли желания смотреть хоть немного снисходительно, сопереживающе, но Мага, опытный Мага, который пробовал многое, может другого понять и вспомнить, как оно там, когда впервые все оказывается так близко, так откровенно, так интимно. А ещё может благодаря этому пониманию помочь практически незаметно, направить мягко не на что-то конкретное, а… В целом. Давить и толкать он не умеет. Пусть взгляд чуточку меняется, внимательнее сквозь плотную пелену возбуждения становится, ещё сфокусированнее на чужом состоянии, как-то даже… Заботливее, что ли, теплее, с языка не срывается более чем уместное, но поторапливающее «Тебе — нужно». Не обманывает его эта Денисова видимая уверенность, не прокает проверка на ловкача. — А ты хочешь? — вместо всего возможного вопрос задаётся без ехидства и подъеба, просто на подумать. Не получая согласия чёткого, озвученного, Мага дальше не лезет, хотя хочется — пиздец. Хочется стоны чужие услышать, хочется увидеть все то, что внутри него окажется рано или поздно, так или иначе, потрогать, хочется ласку отдать и забыться заставить, звезды в глазах показать, чтобы знал, как ещё хорошо с ним, с Магой, может быть. Да просто хочется всю эту красоту от краснеющих щёк и преданных взглядов до пресса такого, что на нем стирать можно, обтянутого золотистой кожей, себе забрать. Только касается легко впадины пупка, по серединной линии живота вверх ведёт, чуть к себе ближе тянет за бока, массирует осторожно, но с усилием места, где косые мышцы начинаются, но ещё не утекают под завязки штанов. И контакт зрительный не разрывает. — Со мной всё можно. Что захочешь. Крути, как нравится, и не парься вообще, не перегнешь. А хочешь — просто иди сюда, можешь вообще ни о чем не думать. Все окей, все классно в любом случае. И снова мажет по коже где-то совсем близко. — Хочу, блять. Оно как-то само, без раздумий срывается, хотя раздумий там, в макушке, снова кудрявиться начинающей — вагон и маленькая тележка. Причем раздумий таких, не глубокомысленных, а скорее полубессознательных, балансирующих где-то между разумно-рациональным и подсознательно-автоматическим. Всего хочется. Всего и сразу, и побольше, как будто эта жадность Магина воздушно-капельным передаётся и он уже бессовестно заражён. А может и раньше заразился — в Берлине, в Лиме или на самом первом знакомстве с командой. Но варианты оба настолько вкусные, что жопа не то порвется, не то слипнется, пока будет насиловать себя муками выбора. Перегнуть хочется. Но только если через стол, подлокотник кресла или собственное колено. Крутить, узлом завязывать и смотреть, смотреть внимательно, за реакциями наблюдать и любоваться, одним этим вызывая их еще больше. Дать, позволить коснуться, дальше зайти, руки под эти дурацкие завязки штанов разрешить запустить тоже хочется. Потому что это что-то новое, неизведанное, не в плане того, что его вообще никто в жизни за член не трогал, а именно мужские руки, а не хрупкие девчачьи пальчики, мужские, но такие пиздец изящные, с этими косточками выпирающими на запястьях и идеальными узелками суставов на длинных пальцах. И от предвкушения этой самой неизведанности там, где собственно не трогали, всё само поджимается, горит и гудит блядски до того самого недвусмысленного «яйца звенят». Сучий когнитивный диссонанс и внутренний конфликт между желаниями любопытного и дотошного разума и тактильного до зубовного скрежета тела. Диссонанс, который можно разрешить, кажется, только отпустив себя целиком и полностью, позволяя тому самому дохуя продуктивному подсознательному вывалить первое, что придёт на ум и язык. А дальше как-то танцевать с тем, что имеем. — Хочу. Крутить хочу пиздец. Вот прямо сейчас. А дальше что-то возвышенное и разумное просто идет нахер. Вместе с сомнениями и размышлениями по поводу того, куда он там готов заходить и что разрешать. Ну и еще немножко туда же идут Магины пожелания, но, в общем-то, запрещать ему тоже никто не запрещает — если хочет, флаг в руки. Да и не только флаг. Если чисто технически получится, конечно. А пока его собственные руки сами с косточек этих блядских на пару сантиметров ниже буквально сползают… и делают то, что идёт бессознательным сразу следом за озвученными словами. Просто цепляют мягкую тянущуюся ткань… и дергают вниз, стягивая может даже слишком торопливым и грубоватым, а главное — каким-то, сука, бесконечным движением эти дурацкие, растянутые долгими сидениями с поджатыми под себя ногами за компом коленками прочь, выбрасывая их куда попало, под кровать, за тумбочку, вообще похуй, и замирая с нещадно сбившимся дыханием над картиной, которую… вроде бы ведь и видел уже — вспомнить ту же Лиму и ночные купания, но при таких обстоятельствах, так близко и в таком предвкушении дальнейшего потенциального вечера — совершенно точно впервые. Нещадно сбившимся, пропускающем сразу несколько шумных вдохов дыханием и взглядом щенка, готового в буквальном смысле язык вывалить от восторженного восхищения. И это не удивительно вот так, со стороны, вообще. Что они там видели оба, в Лиме-то? Посверкали непристойностями в тёмной воде всё больше рыбам на радость, не было такой задачи, не стояло её, чтобы смотреть, хотя вот теперь даже тот момент начинает как-то по-новому в воспоминаниях играть, как что-то, что «как я мог это просмотреть». А сейчас — да. Сейчас иначе всё. Пусть поспешно, пусть резковато — так правильно, так нужно, Мага знает. Мага вообще много чего знает, и то, что, как ты, блять, ни ебись, а штаны с человека иначе, чем бесконечно долго и неловко не сдерёшь, чтобы полностью, а не только до бёдер или коленок, и в этом нет ничего плохого или стыдного. На это похуй вообще. Похуй, когда на тебя смотрят так, что невозможно общую волну поймать, когда звучит это «крутить хочу» так решительно и так весомо, до сбивающегося дыхания, как будто Денис не на ближайшее время горизонт планирования построил, а военные действия объявил. Сладко и пряно, остро, всё вместе разом, до дрожи глубоко внутри, в теле, и главное — правильно, абсолютно, головокружительно правильно для Маги, который пусть и сам «крутить» может, если захочет, по-своему, плавнее и мягче, но с ума сходить готов от любых вариантов. Сейчас, кажется, даже больше — именно от такого. Даже если бы не впервые это всё с Денисом было, всё равно нутром чует, понимает себя — хочется… Не брать, а отдавать. Если по-простому и совсем грубо, то подставиться. Сложнее и возвышеннее, там, куда Маге ходу почти нет — соблазнить, чокнуться заставить одним своим видом, чтобы вздохнуть не мог, чтобы крутил и сам брал, что захочет, а уж ему на этом пути помогут, одного не оставят, направят, если надо. И это странно, потому что вроде бы по ясным причинам замкнуться телесно должен был, напрячься, когда раздевают вот так, помня о том, каким был последний раз, но этого нет — наоборот, кажется, готов позволить и воспринять с удовлетворением любое обращение. Стыда в Маге вопреки его собственным от себя ожиданиям — ни на грамм, даже когда тело обнажено целиком. В этот момент почему-то нет его просто, может, потому, что отшиблено, отбито или просто ещё не найдена та точка, где теперь, после всего, что с ним было, что он сделал сам с собой и что сделано с ним, может стать стыдно. Наоборот, распалить только сильнее хочется, раскрыться под преданным восторженным взглядом, который удерживать продолжает своим. Мага и делает. Показывает. Прямо так, снизу вверх глядя, на локтях приподнимается перед Денисом, голову чуть назад откидывает, шею выставляет, ключицы, и… Колени сгибает, раздвигает плавно, так, как он один умеет, бессовестно, убийственно изящно, просто дорого в каждом движении, позволяя увидеть вообще всё. То, как к впалому животу прижимается уже набравший крови член, как головка мажет влажными отблесками под пупком, какая кожа вся абсолютно гладкая и бархатистая и там, дальше, ниже. Греховно, вот просто, блять, греховно, и в глазах блядских одно стоит — смотри, бери, тебе, хоть через колено, хоть через стол, если очень хочется. И одно только конкретное, прямое, приглашающее, на улыбке одобряющей звучит: — Можно. Пока рука вперёд змеёй тянется, чтобы на пальцы намотать дурацкие завязки на чужих штанах и не сдёрнуть даже вниз — нет, туже затянуть, до лёгкой боли, заигрывающей какой-то, просто за них обратно к себе дёрнуть, поближе, теснее, с этим нетерпеливым давлением на кожу на пояснице и животе. До своих желаний доберётся ещё, а пока… Увидеть хочет всё, что Денис ему отдать готов. И не может удержаться от короткого, подначивающего, не нацеленного на самолюбование, но самую чуточку подначивающего ласково почти: — …Нравится? Хотя знает, видит, что да. Хорошо, что Дэн до сих пор не знает о том, что произошло тогда, тем злополучным вечером, которым он ходил с носом-картошкой, пострадавшим от Колпакова, с самим Магой. Потому что если бы знал — возможно тактика действий и наступления в целом была бы совсем иной. Ну… в том плане, что боялся бы лишний раз чихнуть, потому что это… было реально жестоко, это было, по сути, настоящим изнасилованием, и обычно люди после такого неохотно идут в близость. Но… видимо, не Мага и не его жадность до нее. Дэн вообще-то не планирует так торопиться, но пальцы сами собой цепляют вместе с брюками еще и белье, и как-то натягивать обратно часть уже снятого было бы уже совсем неловко и нелепо. Но, стоит отбросить всё это добро в сторону и развернуться обратно, сводя фокус многострадального зрения… и сомнений в том, всё ли сделал правильно, не остаётся. Так. Можно ли говорить про мужской член, что он тоже красивый? Наверное, это совсем какой-то пиздец и кринж. Хотя думать так — тоже звучит как какой-то кринж. Но так не просто думается, так не может не думаться. Потому что вся цельная картина выглядит… Как ебаное божество из какой-то восточной мифологии. С бархатистой молочной кожей, с идеальными тенями мышц — не слишком объёмных, не тех, которым хочется завидовать и спешить в зал, а тех, глядя на которые хочется умирать и поклоняться. И снова умирать. И даже вопреки всей… Неопределённости в ориентации — с идеальной тяжестью с лёгким изгибом к пупку, подрагивающей от напряжения прямо под взглядом и вызывающей какое-то неадекватное слюноотделение и желание срочно облизнуть пересохшие в миг губы. А ещё — на автомате потянуться вперёд, коснуться так, как просится, а не как думается. Ладонями накрыть разведённые бёдра, проскользить от ягодиц до самых нежных подколенных ямочек, вдавливаясь ладонями, прижимая колени ещё ближе к груди в бессознательном желании раскрыть ещё больше, пока во взгляде сверкает неприкрыто… Даже не восхищение, нет. Это уже ближе… К боготворению гипнотическому, такому, что попроси его Мага сейчас шагнуть из окна — шагнет не задумываясь. — Пиздец… Это пиздец, Мага, просто… Наверное, дело именно в этом взгляде. Может быть в том, что что-то в Маге бесповоротно сломано, и не даёт вспомнить о том, что после всего, что случилось, есть смысл беречь собственное тело, но хочется верить, что именно в нём. Денис весь — одно сплошное неприкрытое восхищение, лавой на кожу проливающееся, и он… Он не жадничает, ему не стыдно, ему не неловко, ему понятно, как его отдавать, как этим делиться, как смотреть так, чтобы колени сами в стороны разъезжались охотно, еще до касания намекающих на это рук, лишь бы ещё и побольше выхватить. Чёрт его знает, что было бы, будь рядом Мира. Об этом думать не то, что не хочется — сложно, трудно, но приходится, иначе не получается, не выходит никак, душа туда, к нему рвётся, в то несбыточное обещание Дениса с ним поговорить, иначе это был бы не он. И от этого легонько под рёбрами холодным кольцом что-то подхватывает беспокойное, когда ладони надавливают на бёдра. Но сейчас Мага контролирует всё, он абсолютно уверен в том, что Денис не… Блять, как бы тупо это ни звучало, не обидит. Куда, как, если выглядит так, будто бы уже сейчас сдохнуть от переизбытка эмоций готов? Если и без того по хилым меркам Маги аккуратен до невозможности? Если все равно внутреннее ощущение подсказывает — именно он, Мага, ведёт за собой и позволяет, как и тогда, пассивно удерживает каждый ход за собой, несмотря на чужую решительность и инициативность? Он не против этого, нет, и не претендует на то, чтобы демонстрировать опытность, давить, но всё равно так оно есть, так он чувствует, что и в этом случае сам за всё ответственность берёт и несёт. А что случится, когда… Или уж скорее если на Магу такого, раскрытого, обнажённого снова упадёт взгляд другой, цепкий, сосредоточенный, тоже сковывающий внутренности, но не жаром, а ливнем жидкого азота, по-настоящему контролирующий так, что против этого у Маги бороться сил никогда нет… Нет, туда мысль не идёт при всём желании, отзывается каким-то блоком жёстким и тем самым чувством, когда и нужно, и страшно. Не до того. Не сейчас. Мысли о Мире не выбросить, его фигуру не выдвинуть из этой постели, которую вдвоём сминали не раз, не два и не десять, но отодвинуть насильно, заставить себя забыться, потому что другому всё внимание, забота нужны, потому что им нужно узнать друг друга, нужно друг другу поверить, пока как будто бы можно. И можно дальше — самому, всё самому, не потому, что не доверяется или боится, а… Что-то нездоровое внутри копошится, отзывается одним неопределенным, конкретным «потому что не жалко», но Мага отмахивается от этого ощущения, подавляет его в зачатке, не вдаётся в рефлексию. Ему туда не надо. Можно гибко и плавно, медленно прижать колени к груди окончательно, совсем тесно, чтобы видно было воообще… Всё. Можно вытянуться с видимым, читаемым легко удовольствием, выгнуться кошкой под этим взглядом, разбрасывая шелковые волосы по подушке, так, что кожа натягивается на рёбрах. Можно поймать одну горячую ладонь под коленом и самому потянуть её, уложить туда, где чувствительно особенно, на внутреннюю сторону бедра, сжать своими пальцами так, чтобы кожа смялась и вздрогнуть несильно, выдохнуть горячо. Но это всё равно не совсем для себя — для того, чтобы показать: и так тоже можно, можно крепче, можно мягче, можно так, как тебе нравится, а если не знаешь, как нравится, пробуй и выясняй, пожалуйста. А ещё можно выдохнуть коротко, по-доброму, ласково, с шуткой, припоминающей их давний диалог: — Я не кусаюсь, знаешь? И вроде бы из этого стана, потрясающего по красоте эмоций, пробегающих на лице, вывести хочет, а вроде и своё тоже взять. Дотянуться легко, чужие бёдра — вот они, между его разведённых, так, что движения руки достаточно, чтобы пальцы накрыли наконец всё, до чего дорваться хотелось — пах сквозь ткань. Но не жестко, не сильно даже — только одни подушечки на пробу очерчивают контур, твёрдость осязают, плотность, объём, и Маге совсем не стыдно за то, что в этот же момент собственный язык бессознательно по пухлым губам скользит от понимания того, что там — горячо и много. Для него. Из-за него. — И не рассыплюсь, не боись. — А я — кусаюсь. Вообще-то нет. Денис как раз тот преданный пёс, который, даже если хозяин будет топором замахиваться и тапкой пиздить изо всех сил, только уши покорно прижмет и ляжет мордой в ковер, выжидая, пока у того пройдет порыв неконтролируемого гнева. Верный и бесконечно добрый пёс, который никогда не укусит ни кормящую, ни какую бы то ни было другую руку. Но сейчас… Сейчас на словах выходит совершенно иначе. Потому так выходит, что взгляд всё равно раз за разом на эти разведенные бедра стекает и залипает, застаненный зрелищем, доселе если и виданном, то только в каком-то случайно заблудшем в плейлист не совсем ортодоксальном порно, которое вообще не имеет никакого отношения к реальности. Если бы кто-то еще буквально пару месяцев назад сказал, что он увидит Магу, их Магу, Магомеда, оффлейнера и чемпиона мира, победителя Инта, держащего весь мир Доты в страхе Магнуса в таком виде, ракурсе, положении — покрутил бы пальцем у виска и застебал насмерть. Ох, как же это было бы наивно. И самое, блять, дурацкое — что он. не то, чтобы не знает, что чисто технически со всем… этим делать. Но в голове настолько не укладывается перспективная возможность воспользоваться всем, что… вживую видит так открыто в первый раз в жизни по самому прямому назначению, что мозг начинает выдавать какие-то совершенно идиотские мысли и желания, которые будто вываливаются откуда-то из подсознания вообще в рандомном порядке, словно кто-то крутит какую-то безумную рулетку и следующим вообще может выпасть что-то вроде Станцевать ламбаду или погавкать на луну. Но пока — только потянуться навстречу этой молочной нежности, абсолютной гладкой, не тронутой волосками с внутренней стороны, вниз, почти в опасную близость к тому, что пока своим ртом… не то, чтобы прямо совсем не готов, но не то, чтобы планирует трогать, и. на полном серьезе вжаться лицом. Вот просто вжаться лицом, потереться, как кошак своей мордой о ногу хозяина, впитывая в себя особенно яркий, сладковато-мускусный запах чужого тела, губами скользнуть по удивительно мягкой коже, а следом… подтвердить собственное предупреждение. Захватить зубами и сжать — достаточно сильно, почти на грани реальной боли, так, чтобы на практически белой коже остались самые настоящие розовые отметины, следы, которые здесь оставляет он, Денис Сигитов, а не… кто-то другой, незримо витающий невидимым призраком где-то вокруг, поближе к чужим мыслям, подальше от него самого. Мага успевает только вздохнуть немного ноюще, когда из-под пальцев его всё опять отдаляется и исчезает, но… Плевать быстро становится. Вот прямо в тот же момент, когда ярко и сильно чувствуется прикосновение самую малость шершавой щеки. Разом чувств много взмётывается. Он ведь никаких фокусов не ждёт, никаких планок Сигитову не задирает, не строит планов на то, как и чем кто тут будет из частей тела пользоваться, прости господи, — честно и искренне позволяет делать буквально всё, что вздумывается, и то, что у него выходит, просто не оценивается с позиции близости к… Самым чувствительным частям. Пока что оглушительно похер, собственное простое, физическое возбуждение не задевает и не волнует, не доставляет неудобств каким-то странным для мальчишки его возраста образом. Жжёт, трогает сразу за душу другое — то, насколько жест у Дениса выходит доверчивым и открытым. И зубы, смыкающиеся на коже, Мага встречает таким же почти неслышным, тихим, довольным, протяжным вдохом. Так правильно. Так снова этот человек, блять, удивительный, умудряется делать то, что ему нравится, не спрашивая и не задавая вопросов. Ничего против следов — их больше хочется, Мага течёт и плавится так, что член дёргается и гуще смазкой по животу мажет от одной только мысли, что его метят так. А в ответ… Это не то интуиция, не то умение просто понять другого человека, настроиться на него, но в любом случае что-то бессознательное. Потому что сознательно так обратиться и так поступить Мага бы не придумал никогда. Но чем дальше в лес — тем не волки злее, а он сам как-то ещё более тягучим и лукаво-ласковым становится. Пальцы в вихры вплетаются мягкие. Сжимают легко где-то рядом с виском, за ухом, прочесывают насквозь, массируя кожу. Но не оттягивают, не просят отпустить, а осторожно теснее в себя вжимают, и с губ срывается хриплое-хриплое, вязкое, одобряющее без снисходительности: — Хороший. Хороший, Дэн… Молодец. И только вместе с этими словами просительно, не требовательно, а предлагающе, направляюще всё те же пальцы тянут выше. Не к паху, упаси боже, а к животу, где у всех нормальных людей — щекотка, а у него всё чувствительное, и где тоже можно так, и прижаться, и укусить. Блять, вот это, наверное, совсем какая-то дичь. Какая-то неправильная хуйня на грани фетишей и каких-то глубоко психологических загонов, которая отстраненно от человека и ситуации звучит даже капельку унизительно, но сейчас… работает на все сто. Во-первых, его пока не за что хвалить. Во-вторых, похвала в таких процессах и в такой форме — вообще достаточно странная затея, но… Но сука, в мозгу что-то внезапно щелкает и выдает вообще какую-то максимально неосознанно неадекватную реакцию, в которой сначала хочется не то вывалить язык, не то заурчать, не то сделать еще что-то абсолютно животное, но в конечном итоге выходит… нечто промежуточное и невнятное, дурацкое и, возможно, все-таки милое, когда… не из груди, но и не с губ, скорее откуда-то из кадыка вырывается нечто среднее между одобрительным рыком и послушным урчанием, а следом нос любопытный обыкновенно тычется в живот, в подтянутые, к позвоночнику почти приклеенные мышцы, а губы обжигают их же шумным и неприлично долгим выдохом. — Пиздец, Мага… ты… просто пиздец. И да, он пиздец. Он пахнет как ебаный космос, потому что перед глазами расцветают звездочки от этого сочетания очень отдаленных оттенков каких-то типично мужских, терпко-свежих духов и собственной мускусной сладости нежной кожи. Он ощущается как какая-то восточная принцесса, не то шелковый, не то бархатистый, такой теплый, близкий и… сука, родной. Такой нужный и такой… такой, которого так не хватало и по которому так сильно соскучился. Его хочется всего и сразу. Да, возможно пока не так, как можно было бы, чтобы сходу сделать максимально приятно — но тут еще нужно пройти не через сопротивление конечно, нет, ни в коем случае, но через какую-то неловкость и непонимание собственного отношения, ощущений, какие-то невидимые внутренние барьеры, которые будут не про сопротивление, а скорее про яркость эмоций, про качельки приятные, нервы щекочущие, мурашками буквально изнутри всё покрывающие. Но это попозже. А сейчас — зарыться носом, снова втираясь буквально собой в чужое тело, пока ладони все еще по внутренней стороне бедер скользят, сжимают, бледно розовые пятна на нежной коже оставляя, вдохнуть шумно запах чужой на все легкие, чуть ниже пупка губами прикоснуться, целую дорожку из мелких касаний, лишь отдаленно на поцелуи похожих оставляя снизу вверх, чтобы почти под самыми ребрами кожу зубами подхватить, на себя потянуть, сжимая до первых лопающихся капилляров, до первых розовых сеточек, пусть деликатно, но планомерно метящих тело, которое само просит этого. Мага даже мечется под ним красиво, изящно. Не дёргается и не цепляется беспорядочно больше, окончательно с комфортом устраиваясь в этом тягуче-зыбком состоянии, когда за всем следит, сознание думающим сохраняет, себя отпускает только потихоньку и планомерно, балансируя на грани между сосредоточенностью и неприкрытым удовольствием. И это — заслуга Дениса. Денис всё нашептывает, какой он, Мага, пиздец, и, кажется, даже не замечает, что есть, за что хвалить, и дело вовсе не в «ничего не сделал», не замечает, какой пиздец сам из себя представляет. Как действует. Как Магу тонким слоем по простыням раскатывает, наполняя все легкие, всё тело до каждого заворота сосудов вместо крови своим вниманием. Как… Любит. И это вовсе не про романтизированную любовь из книжек, для которой рано, которой тут пока, может, место и есть, но точно не в оформленном виде, не в словах. Нет, любит — как глагол, как процесс, акт, действие, блядь, мероприятие, как что-то, что происходит сейчас. Вылюбливает буквально, так, что большего если и желать — то пока осторожно, со всей ответственностью и с прицелом на чужую неосвоившуюся в таких положениях психику, потому что отчаянно цепляться и царапаться больше не нужно. Не после того труда, на который собственная менталка пошла, не после всех пережитых за какие-то полчаса ебучих качелей. Будет ещё. Своё возьмет. Здесь, сейчас, не сходя с места, никуда от него Сигитов не денется, не уйдёт без абсолютного счастливого ахуя в глазах, и даже спрашивать его никто не станет, просто потом, когда натрогается и привыкнет немного. А пока — так. Пока обеими уже руками в чужие волосы глубже, пока в себя вжимать, мягко и жадно одновременно, выдыхать равномерно и шумно, почти слыша, как мелкие сосуды лопаются, выплескивают под кожу крапинки алой росы под давлением, не стесняясь того, как тело гнётся и в чужое впечатывается, горячим, твёрдым и влажным — к крепкой груди. Бёдра смыкать крепче, подаваясь на сжимающие руки, сжимая ими плечи, оплетая собой, топя в себе, окружая теплом, прикосновениями, заворачивая в свою кожу буквально гладить крепкую шею, встрепывать волоски на затылке против роста, по позвоночнику вниз спускаться, лопатки оцарапывать легко, и тянуться-тянуться-тянуться нескончаемо навстречу, до тихого хруста позвонков где-то в пояснице. Пока елозить затылком по подушке, рёбрами навстречу раздающимися в стороны подаваться, жмуриться сладко и как-то особенно просить, разрешать и незаметно хвалить в одном флаконе, потому что теперь уже ясно, по яркой реакции, по урчанию слышимому ясно, что так можно, так нравится, когда хвалят, и это можно использовать. — Ещё. Ещё, пожалуйста… И не одни колени — всё инстинктивно вокруг Дениса смыкается, лодыжки сами за чужие ноги цепляются, чтобы обвить целиком. И только остро почти жалеется, что не кожа к коже, что какую-то дурацкую ткань он всё ещё чувствует. Но настаивать почему-то не хочется. Вместо этого Мага только тянет Дениса на себя чуточку выше, вьется, пытаясь бедром поймать искомое ощущение и не стесняется попросить прямо: — Прижмись. Чувствовать… Чувствовать тебя хочу. И вот здесь нет вообще никакого противоречия, потому что это — то, чего хочет сам Денис, к чему даже без чужих просьб пришёл бы следующим шагом, потому что… Потому что ему всё еще нужно. Он всё еще такой же тактильный, как в первый раз, в тот Берлинский вечер, с одной лишь разницей — теперь не так страшно. Нет этого сковывающего мышцы страха, что всё может закончиться. Больше сомнения нет — оно не закончится. Не закончится ровно до того момента, пока сами, оба этого не захотят. Пока обоим не будет достаточно, даже если на это уйдет целая ночь. В конце концов, молодые, зеленые, переполненные тестостероном и своими внутренними травмами на личном фронте, а вся обстановка максимально способствует — впереди отсыпные дни на отдых, в которые даже пабы — и то по настроению и желанию, а не в качестве обязательной тренировки по расписанию, поэтому можно не париться вообще ни о чем. Нырять рыбкой в момент и не выныривать до тех пор, пока хватает кислорода в крови. Так и ныряет. Если не «в» в прямом смысле слова, потому что до таких глубоких интимностей еще катастрофически далеко, то, по крайней мере, «на» — на Магу, телом к телу, ребрами широкими, воздухом шумно втягиваемым через ноздри раздувающиеся раскрываемыми — к чужой неровно дрожащей грудной клетке, всем своим жаром — к чужому, даже там, где его собственная кожа еще прикрыта мягкой тканью, но даже сквозь нее чувствуется прекрасно, как там всё плотно и горячо, и собственная плотность прямо туда жмется так идеально, как будто так и должно быть, так изначально задумано едва ли не самой природой. — Уебешь мне, если скажу что… красивый, пиздец, как эта принцесса… Жасмин? Даже в такой момент тонкие ниточки морщинок лукавых в уголках глаз появляются вместе с улыбкой хитрой, любопытной, почву прощупывающей. И вообще это чистая правда — каким бы сомнительным комплимент ни был, он абсолютно искренний, восхищенный, прикосновениями не прекращающимися ни на секунду сопровождаемый — кончиками пальцев по скулам широким, большими — по нижней челюсти, подбородку острому, губам пухлым, слишком непристойно призывно приоткрытым. Мага не только брови вскидывает — глаза свои раскосые распахивает в лёгком немом удивлении, понимая, что от чужих слов волной жара окатывает густой, как только они до сознания докатываются. Но это не плохое удивление, ничерта подобного, оно такое, что в нём разобраться как будто бы надо сперва, и поэтому взгляд с поволокой, темный, лукавством присыпанный, на чужом лице застывает на долгие секунды. Сложно. Сложно разобраться вот так вот быстро в ещё одном узелочке эмоций, который внутри завязывается, когда с другой стороны между бёдер чувствует абсолютно тяжёлый, твёрдый, такой, блять, твёрдый член, совсем рядом со своим. Тело хочет к нему ещё ближе притереться, хочет, чтобы обнажённое всё, чтобы головка по коже прямо там скользнула, но и так пока достаточно. Достаточно, просто нужно ещё немного теснее — и Мага скрещивает ноги за чужой поясницей бесстыдно, вытягиваясь, проезжаясь пахом по всему этому, сука, мнообещающему и горячему. Никогда так не ведёт обычно. С Мирой нравится и между чужих бёдер вклиниваться, и самому их раздвигать, и там всё другое, там иначе, а тут хочется блудливой кошкой под Денисом извиваться, тереться, доводить, чтобы в ушах звенело от желания у него, ещё глубже влезать в эту плавность, мягкость, грацию, в… Да, кажется, вот оно. Складывается одно с другим, что по нервам огнём хлещет и что тело хочет. Его вставляет таким быть. Незаметно сам для себя пошёл по этому пути, потому что это правильно ощущается, и даже не понял, в какой момент все эти замашки и повадки развернулись, раскрылись, распустились окончательно. А теперь — вот. Ему нравится это сравнение, ему… Блять, скажи кому, не поверят: вроде как горцу, дагестанцу вот этому, рождённому быть гомофобом буквально, литералли, нравится до дрожи в груди, что его сравнивают с принцессой. Пиздец. Такой пиздец, что Мага даже не контролирует то, как все эти инсайты в глазах сквозят, эмоции сменяющих одну за другой. Вопрос только в том, какие ещё тогда сорта пиздеца он может потенциально раскрыть. Это как-то неловко почти. Смущает, но по-хорошему смущает, до румянца, смущает там, где не должно, вроде бы, но отшучиваться и язвить в ответ почему-то не хочется. Хочется сохранить вот эту грубоватую простоту, от которой даже пальцы ног поджимаются, неизменной, хочется поддержать её по-другому, и Мага… Мага, кажется, ёбается окончательно. Потому что в ответ взгляд из-под густых ресниц пропащий бросает, такой… Почти по-женски хитрый, довольный. — Шахерезада. Больше в канон. Тут место для самоиронии: болтает и сказки рассказывает, правда, качественно. Но на осознавание этого Денису никто времени не даёт, потому что в следующий момент Мага головой ведёт неуловимо и… Ловит губами бережно скользящий по лицу палец, захватывает безапелляционно и скользит по шершавой подушечке языком горячо и мокро. Ни стыда, ни совести, ни мозгов — одно желание заставить Дениса имя своё нахер забыть. — На на мелкого воришку я больше похож, чем на царского… как его там, визиря. И хера с два удовлетворюсь, если три года будешь по ночам только сказки рассказывать. Денис тоже непробиваемый. Ну почти. Ровно до тех пор непробиваемый, пока в принципе способен мыслить, несмотря на то, что Мага прикладывает все усилия для того, чтобы у него эту самую способность отнять. Он… пиздец. Просто пиздец. Кажется, Дэн уже где-то говорил об этом? Но других слов просто не находится, словарного запаса не хватает, весь испаряется куда-то с оглушительным шипением, утрированным еще таким, как реально в каких-то диснеевских мультиках, а не суровой реальности. И то, что он творит с его руками, вообще не за тем в ту сторону тянувшимися — это тоже ебаный пиздец. Вот тут он точно первый в жизни Дениса, которому хватает фантазии на что-то такое и это… Блядский парадокс, неожиданный до такой степени, что скулеж, именно скулеж, а не какой-то там рык животный сам собой вырывается. Это же, черт возьми, просто пальцы. Но какого-то хера это ощущается так, будто вроде бы они лицом к лицу, вот, наклонись чуть и губы своими накрыть можно, а прошибает так, как будто в этом блядском рту оказывается совсем даже не пальцы. Как будто это какая-то… проекция, сука, органа, или как там это умные люди называют. Того самого, который просто не может не отреагировать, который вздрагивает от даже сквозь ткань довольно плотную отзывается влажностью проявляющейся и рефлекторным толчком навстречу, по паху чужому проезжающимся. Прямо по чужой твердости скользкой, полностью обнаженной. Он красуется. Эта мысль какой-то острой вспышкой, ну или лампочкой над головой, как во все тех же самых мультиках загорается, расширяя зрачки, в какой-то момент замершие вместе с выпадением из реальности от неожиданности. Красуется, хочет показать себя в лучшем виде, лучшем ракурсе, чтобы еще больше внимания, чтобы еще больше… блять, брали то, что он пытается подставить. А Дэн возьмет. А чего не взять, когда дают. Когда вообще позволяют прикоснуться к прекрасному — уже охуенно, а если еще и сами хотят больше… Рука выворачивается в запястье и перехватывает инициативу. Скольжение губ, языка чужого ловит и сама давит навстречу — тем самым большим пальцем — бесстыдно абсолютно, прямо в чужой горячий рот, по языку пусть не до самого корня, но туда, вглубь, надавить ближе к основанию — и снова глаза в глаза, выцепить, уловить реакцию, убедиться, правильно ли понял этот негласный намёк. Правильно. Денис всё понимает правильно, и для того, чтобы это осознать, даже смотреть не надо — слышно, ощутимо, потому что Мага, вот как раз-таки Мага не скулит, а утробно, хрипло урчит, до вибрации глубоко в горле, передающейся чужому телу. А в глазах — другое. Не просто одобрение, согласность, нет, там всё честно, и честно — это молчаливое, приятно удивлённое «Вот ты как, значит». Мага-то ждёт другого. Того, что дальше скулежа, мягкой лапой в груди трогающего и жадность распаляющего, дело не двинется. Что Дениска потеряется, растеряется и будет смотреть просто во все глаза, может, одёрнется даже от неожиданности, и это будет абсолютно нормально, логично даже. И тогда можно будет ответить даже что-то типа «откуда знаешь, может, сказками одними удовлетворить могу». Но выясняется, что Дениса Сигитова он недооценивает. И зря. Потому что сам теряется от чужой непробиваемости на мгновение, и голову тоже самую малость теряет, когда такой простой жест у него выходит на удивление органичным, даже… Не властным, может, не то слово, но таким, что понятно — всё совсем не просто. И так это раньше знал, понимал, чувствовал, а теперь лишний раз убеждается в том, что преданность, готовность восхищаться и одну большую доброту, которой всё это тело пропитано, с мягкостью излишней путать нельзя. И в такой плоскости, горизонтальной, тоже. Неожиданно. Приятно неожиданно. До, блять, того, что член вздрагивает и, кажется, ещё больше увлажняется, бессовестно чужие штаны пачкает смазкой, когда Мага бёдрами навстречу этому рефлекторному толчку подаётся. А ещё… Азартно, очень-очень ярко делается от безыскусной бесстыдности и стойкости чужой. И от пристального взгляда, в котором Мага легко читает желание понять, разобраться, глубже в душу проникнуть. Он, этот взгляд, направлен на него, это его, Халилова, Денис хочет изучать, и не дуреть, не пытаться показать ещё больше фокусов из своего обширного запаса невозможно — это всё равно, что наркотик. На внимание подсаживаться безумно, безумно легко. Похуй на то, как это выглядит. Грязно, пошло, да-да, Мага в курсе, но знает же, что грязно, пошло и охуенно. Что на него нельзя не смотреть. Поэтому без стеснения щурится, выжидает секунду, две, на протяжении которых язык юркий мягко оглаживает, в слюне пачкает кожу, которая на вкус — соль и сладость, особенно в мелких складках фаланг, и плавным движением придвигается сам. Насаживается глубже, вынуждая до самого основания шершавого языка добираться. Рефлекса нет — отбит наглухо, можно давить ещё, до тех пор, пока губы не смыкаются на самой первой костяшке. И не просто смыкаются — зубы сжимаются мягко, но крепко, до вполне реальной боли и характерных следов, которые полукружьями останутся. Ну да, напиздел. Кусается. Но Маге не стыдно, Мага всем своим видом демонстрирует, что просто так хватку не разожмёт и не отпустит, Мага сглатывает шумно копящуюся слюну и в глаза заглядывает с безмолвным: «И что ты с этим будешь делать?». Только если думает, что таким вызовом сможет пробить непробиваемого Сигитова — глубоко заблуждается. Каким образом его чувствительность, тактильность и раскрытость абсолютная, не скрывающая никаких эмоций — ни в виде звуков скулящих, ни в виде глаз, по-щенячьи распахнутых сочетается с готовностью все равно переваривать, подхватывать и дальше разгонять абсолютно всё, чем провоцирует, будто на прочность проверяет Халилов — это абсолютно отдельная тема. А вот то, что разгоняет это с искренней легкостью на каком-то бессознательном уровне, и еще и даже находит силы пиздеть — это конкретный факт. — Надеюсь, ты только пальцы кусаешь, когда сосешь? Один глаз щурится нагло, распуская лучики морщинок практически по всему виску, но сопротивляться Дэн даже не думает — наоборот даже, передачу принимает и готовится парировать так, как первым приходит в голову. Снова запястье подворачивает, чтобы на губы, уже пошло набирающиеся пухлой влажной краснотой, еще двумя пальцами надавить, указательным и средним, надавить и протолкнуть между приоткрытых губ, между сжимающих большой зубов, чтобы вот теперь достать еще дальше, реально до самого корня языка блядского, откровенно пытающегося продемонстрировать все свои навыки во всей красе. И пусть пока на самом деле два плюс два в голове еще не складывается, остается отдельными два и еще два, а не четыре, пусть пока вроде бы по отдельности всё очевидно, но в одну конкретную мысль никак не складывается — мысль о том, что Мага… его Мага, тот Мага, с которым плечом к плечу в аквариумах от Мажора к Мажору, может просто… ему отсосать, и, кажется, настолько не против этого, что с него станется еще и самому попросить. Тем не менее — в раж Сигитов входит с таким любопытством искренним, что взгляд буквально искрящимся огнем сверкает. Проверить, понаблюдать, увидеть реакцию — ему интересно абсолютно всё. И то, каково Маге с этим очевидно не самым… приятным, что ли, ощущением, когда пальцы буквально в глотку пытаются протолкнуться, то на корень языка надавить, то задней стенки коснуться, ощупать, но… Но позволяет себе это только потому, что, кажется, вопреки всему здравому смыслу это реально… должно ему понравиться. Каково Маге с этим? Маге — охуенно. И он не скрывает это абсолютно ни в каком виде, обменивая чужую честность в горящих, сияющих глазах, но собственную, такую, от которой радужки заволакивает мутным-мутным, совсем пропащим, бедовым стеклом, а по чужим пальцам проносится очередная хриплая вибрация, исходящая глубоко изнутри. Вот бы ещё зубы не чесались так сильно в желании хоть что-нибудь спиздануть в ответ. Будет ли тогда в Сигитов тоже продолжать пиздеть, если ему отсасывать, предложить на собственный страх и риск свою теорию проверить и узнать на практике, действительно ли собака, или всё-таки скорее блудливая, бессовестная, больная бешенством, но скромно прикрывающая это лапкой пока кошка такая же кусачая в целом, как сейчас. Ну хоть что-нибудь, сука, но… Три пальца — это не один. Такая вот охерительная математика в стиле гигамозга. И больше, чем ответить, Мага хочет принять, потому что Денис может пиздеть сколько угодно, но всё равно видно, как он тащится, насколько ему… Интересно, нравится, насколько его затягивает? Что-то в ту сторону. А у Маги путь один — под кожу въесться и заставить чуть ли не за один раз убедиться в том, что так охерительно и удивительно Денису больше не будет ни с кем. Ни в разговорах, ни в шутках, как это было уже проверено давно, ни в постели. Что у него, да, его Мага весь — вот такой искристо-пизданутый, причудливый, блядский, искренне жаждущий его, попробуй откажись. Да, не так просто. Три пальца губы распирают, это даже не так удобно, как один, о котором думается, который прижат там, между бёдер, к его собственному. Но тут невозможно не представить хотя бы на одну блядскую секунду, что было бы, будь их два. Вместе. Или по очереди. Но всё равно — две головки, давящие на язык и губы. Эта картинка просто встаёт перед глазами и Мага снова чувствует себя больным и поехавшим, но похуй, это привычно уже, это ясно — он такой, он херовый, но в этом есть плюсы. И ещё похуй потому, что Мага от этой мысли и от того, как подушки давят там, глубоко, ужасно глубоко и точно так, как членом невозможно, стонет с утробным мокрым бульканьем и зубы разжимает, но только затем, чтобы податься вперёд ещё совсем немного, перехватить эту инициативу опять, самому показать, как на самом деле он может принять, и вылизывает, вылизывает эти жёсткие горячие пальцы, которые окунаются буквально в слюну, затапливающую рот. Хрипит, мычит довольно, сглатывает прямо так, вынуждая чувствовать, как стенки глотки сокращаются. И всё это, кажется, мокро ужасно, кому-то — до неприятного, но не ему, блять, не отбитому звонко Халилову, которому только дай и смотри, дай и смотри. На этом не останавливается. Нагло, провоцирующе, в глаза прямо глядя тянется назад, увиливает, вдавливает затылок в подушку, чтобы выпустить немного давящие пальцы, и — снова вперёд, втягивая щеки до тесноты и плотности. И опять. И снова, пока в глазах не исчезает и капля сознательности, а тело извивается под Денисом, пытаясь хоть как-нибудь сделать так, чтобы вот теперь явственно ощущающееся, ноющее напряжение прижалось крепче, и похуй, что к шершавой ткани штанов, а не к гладкой коже. Блять, наверное адекватного, вот полностью адекватного и придерживающегося ортодоксальных взглядов человека весь тот пиздец, который происходит между ними здесь и сейчас просто обязан был бы оттолкнуть. Ну потому что… Потому что не должен нормальный парень — дагестанский, сука, парень, Магомед Мурадович, а не какой-то блядский Иван, испытывать такой нечеловеческий кайф от чужих пальцев в своей глотке. Пальцах, творящих откровенные непотребства, намеренно практически пытающихся принести дискомфорт, но вместо этого дающих, судя по всем невербальным реакциям, невьебический кайф. И вот здесь, кажется, наконец начинает приходить понимание, откуда было столько сомнений, мук, пиздостраданий, прости господи. Про что было это нежелание быть таким, какой есть. Дело даже не в Мире и нем, дело в том, что за этой кавказской мордой скрывается… Ахтунг, пиздец и конченая блядь, о которой никто в здравом уме даже предположить не мог. О ком угодно, только не о том Коллапсе, хардлейнере, держащем в страхе весь киберспортивный мир своим Магнусом. Только вот есть одно «но». Денис — неадекватный. И его от всей этой картины не то, что не отвращает, а с точностью до наоборот — переебывает так, что горит синим пламенем и мозг и жопа. Точнее не жопа, а член, безбожно оставляющий на ткани брюк красноречивые влажные пятна, пока мозг рвёт на части от любопытства, от желания узнать все грани этого отчаянного блядства, познать все, что вообще может нравиться этому удивительному человеку и разорвать окончательно все шаблоны — и себе, и ему. — Блять, если ты так же сосешь, я в ахуе, как он до сих пор способен разговаривать. А вот это уже какая-то особая, отдельная и неконтролируемая история, которая вылетает не думая в тот самый момент, когда пальцы снова настойчиво толкаются навстречу, царапают блядский язык, щекочут глотку и пытаются забраться в нее ещё глубже, словно хотят найти там ту грань, где наконец начнутся чужие барьеры, а их все нет и нет. Надо, наверное, быть совсем больным, чтобы самому вспоминать в постели с одним человеком другого. Который даже не бывший, а все еще нынешний. Тот, с кем придётся делиться, если хочешь остаться рядом, быть допущенным к этому удивительному произведению искусства со слишком банальным восточным именем. Но… Дэнчик больной. И неадекватный. И ему абсолютно окей с этим. В этом и есть вся разница между ними: Маге не окей. Мага такой же больной, хуже даже, хотя сложно сравнивать, что именно хуже — самому так настырно и жадно насаживаться на одни только, сука, пальцы, глотать слюну и почти, почти давиться, но неизменно справляться, лишь бы смотрели так же, взглядом пожирали буквально, или делать то, что Денис делает, с живым человеком, разглядывать это и сходить с ума следом с абсолютным восторгом, читающимся в глазах. Но Маге с этим невыносимо, мучительно сложно и больно, потому что всё против него — воспитание, происхождение, представления собственные о себе и загоны глубокие, таинственные, дагестанские. Он ведь не всё это время живёт с такими осознаниями — сам в себе эту жадность разглядел только тогда, когда Мира его в это пихнул, разодрав на куски морально, и всё пытался из собственной шкуры выскочить. Не быть таким. Именно. Быть не таким — а другим, тем, кого суровый отец воспитывал, как водится, настоящим мужчиной, водил на борьбу и вообще… И вообще. Но, оказывается, стоит только одному из них, сейчас — Сигитову очутиться в близости, как все возможные «я не такой» просто идут нахер перед лютой, неугомонной жаждой этого, именно им принадлежащего внимания. Это — пиздец. Но и это ещё не всё. Мозг не сразу разбирает, что именно Денис говорит, и в ушах звон стоит, но когда всё-таки до Маги доходит… Его переёбывает и переламывает так, что зрачок топит радужку и из глотки вырывается уже откровенно жалобный глухой стон, сорванный, некрасивый, мокрый, потому что это невозможно блять. Это… Это даже представить нельзя здоровому человеку, что вот так легко Сигитов говорит о н ё м, здесь, в постели, когда у обоих стоит до боли, и даже не давится, не запинается, не краснеет, как будто ему нормально. Маге становится почти страшно. Почти, потому что мозг съеживается в черепной коробке и оглушительно стучит по её стенкам от одного понимания — он помнит, помнит, слишком хорошо помнит, что бывает, когда один другого вот так упоминать начинает, но от паники удерживает одно: Денис звучит… Не зло? Всё так же восхищённо? И это не чувствуется унизительно. Сейчас, по крайней мере, а что будет потом — хуй его знает, Мага не гадалка, он просто, да, конченая блядь, которую от этих слов вштыривает так, что он сам рвётся с вроде бы воем, но факту — бульканьем влажным вперёд, на эти уже буквально трахающие его рот пальцы. Ему мало, мало, вот теперь голову этот зверь внутри поднимает и рычать начинает: мало. И руки, все это время сжимавшие постель в кулаках, взметываются, чтобы вцепиться в чужие бёдра, дернуть на себя, вжать крепче в своё тело, едва ли не взвыть от этой недостаточности, и уже не думать — а просто сорваться, схватиться за край резинки сбоку, протиснуть ладонь между телами туда, где всё горячо, твёрдо, и мокро. Так мокро, что он скулит, неудобно, неловко как-то даже, но цепко обхватывая чужой член и вмазывает пальцы в смазку, которой головка перепачкана. И всё это время не отрывает бешеных, полыхающих глаз от чужого лица. Воздух из легких вырывается даже не с шелестом, а с каким-то нечеловеческим шорохом, похожим на шум листвы в ураганный ветер. По-другому просто не получается, потому что ощущение, которым перекрывает в тот момент, когда его собственный член охватывают, оплетают, сжимают плотно, цепко чужие пальцы нахер срывает шарики с роликов, выбивает воздух, заставляет пропускать пару ударов пульса. Это не похоже ни на прикосновение к самому себе — слишком привычное, ожидаемое, механичное, которое априори не может вызывать никаких эмоций… Но не похоже и на осторожное, неуверенное прикосновение пальчиков какой-то девчонки, которая рискнула проявить инициативу и пойти дальше, чем просто раздвинуть ноги, а еще и попробовать прикоснуться к прекрасному и что-то с этим сделать. Нет, это вообще другое. Яркое, уверенное, умелое… Блять, нет, словами это передать всё равно никак не удастся. А еще не удастся передать словами ту гамму эмоций, которая отражается в глазах Маги в тот момент, когда до него доходит, что вообще Дэн спизданул. На какую-то секунду он даже искренне напрягается и почти реально прижимает уши — слишком острая тема, слишком сложно вообще предположить, какую реакцию это может вызвать. С одной стороны, он ведь сам говорил, что ему нужны оба, что в постели думает об обоих сразу, с другой стороны, а что, если вдруг ему сейчас всё-таки удалось отбросить эти мысли, абстрагироваться, а Дэн сам его возвращает обратно к тем мыслям, которые тот так старательно, через боль почти пытался отбросить? Но когда с губ срывается такой длинный, громкий, грязный, если звук вообще может быть грязным стон… От этого переебывает не меньше. Пиздец, Сигитов такими темпами просто заработает инфаркт, потому что такая аритмия ну не может проходить бесследно для бедной сердечной мышцы, которая на такие нагрузки не рассчитана даже в его возрасте. Переебывает до искр из глаз, до захлебывания воздухом и слюной, до пульсирующих почти до головной боли висков. И это приносит с собой очередное осознание. Если Магу так перекрывает от одного факта упоминания того самого второго человека в этой постели… То это стоит того. То он готов сам пойти и добровольно заключить этот контракт с дьяволом, разделить на двоих не просто один раз, а что-то гораздо более глобальное, если в ответ можно будет получить что-то… такое. — Ты такой охуенный… Бедра отвечают прикосновению, навстречу ладони бесстыдно толкаются, пока взгляд глаза в глаза огнем горит, зрачками расширенными не меньше, чем у Халилова сверкает. — Такой охуенный, пиздец, Мага, тебе всё можно… Всё что захочешь… Такой, что не уйду, даже если просто разрешишь посмотреть, как вы с ним… Мага даже не слышит, как сам захлёбывается и волком воет. Вот сейчас он всё понимает, в каждое слово вцепляется, весь в слух обращается, чтобы знать, точно знать, как на него реагируют, и это… Это буквально выше его сил. В глаза картинки прыгают. Сразу, жёстко и ярко, без пикселей — в фул эйчди. Вот Денис, сидит, сидит где-нибудь тут на компьютерном кресле с широко разведёнными ногами, за подлокотники цепляется обязательно судорожно, а вот он сам в коленно-локтевой под Мирой вытягивается и ноет, всхлипывает, просит-просит-просит, и всё это под взглядом ещё одним, и так, чтобы точно было видно, так, чтобы ещё и смотреть, видеть, как Денис себе дрочит, облизывая эти губы невозможные. А потом к себе его звать. Тянуть, выпрашивать, потому что одного члена внутри недостаточно, мало. Сука. Сука, сука, сука, это невыносимо, это почти физически больно, но от чужих слов у Маги ни воздуха, ни мозгов, ни возможности жить, блять, не остаётся. Денис всё больное и гнилое внутри одним махом вскапывает и переворачивает: «ты охуенный». Откуда он, блядь, такой, на ебанутую Халиловскую голову? Как вообще может существовать человек, говорящий такие вещи? Почему он охуенным называет то, что Мага в себе так сильно придушить и задавить хочет, что боли приносит столько, причин для этих нескончаемых пиздостраданий? Маге это слышать нужно. Нужно так страшно, что уголки глаз влажнеют безбожно, и всё, чего хочется просить — чтобы Сигитов продолжал. Чтобы в висках и дальше билось вот это «тебе всё можно», от которого в груди что-то наживую разрывается и гноем протекает, как жуткий нарыв, который вскрывают, чтобы излечить. Терпеть невозможно. Одного только ощущения от того, как член в руку толкается жадно, отзывчиво характерным движением, недостаточно катастрофически, так, что хочется не то рыдать, не то кричать, не до требовать. Но, благо, Денис даже не пытается его от себя отцепить, чтобы крышу действительно сорвало окончательно. Нет, он отдаёт, всё, что может отдаёт. И вот сейчас в Маге не остаётся никаких попыток ситуацию контролировать, думать там что-то, анализировать, блять, планировать и так далее по списку — нет, всё, шоры сорваны, он вспыхивает по-новой испепеляющим огнём. Взбрыкивает под Денисом, дёргает головой, изворачивается, уходя из-под давящих на язык пальцев, но не потому, что вдруг становится не так и неприятно, а потому, что больше не в силах перебиваться суррогатом — ему надо другое. Ему нужен этот член глубоко внутри, и чтобы Денис не переставал так смотреть и всё это говорить. — Дай. Звучит коротко, хрипло, на грани между с требовательностью и почти жалобным нытьём, а в глазах мольба такая, как будто и правда думает, что ему сейчас можно отказать. И ведь правда думает. Не догоняет, не понимает ещё окончательно, не осознаёт, насколько на самом деле Денису охуенно с этим, просто не складывается у него такая концепция. А поэтому дальше — всё совсем безумно. В плечо Дениса толкает сильно, пятками в постель упирается, чтобы снова сверху оказаться, ладонь выпростать из-под резинки штанов, кошкой стремительной, гибкой вниз ринуться. Коленки чужие голени сжимают судорожно, чтобы точно никуда от него этот человек, ебнутый, восхитительно ебнутый, такой щедрый, что задохнуться можно, не смог никуда деться. Пальцы на бёдрах смыкаются, чуть ли не ногтями под кожу въедаются. А сам… Не раздумывая, без плана, так, как получается, как требует в лихорадке полыхающий мозг, склоняется, выставляя на обозрение гибкую спину и задницу, и просто вжимается лицом в пах. Похуй, что сквозь ткань. Похуй, как это выглядит со стороны. Ему надо — щекой, носом к напряжённому члену, туда, где пятна смазки проступают, притереться, вжаться, затянуться запахом мускусным, ярким на все лёгкие, обхватить там, где контур головки проступает, не просто влажно — мокро перепачканными слюной губами. Сам хрипит, скулит, а в голове одно — лишь бы не оттолкнул. Лишь бы не оттолкнул, не бросил одного здесь, как тогда, лишь бы разрешал. Сигитов задыхается. Вот теперь — задыхается самым натуральным образом, воздуха не хватает, и не только от ощущений — его вообще от всего происходящего смывает буквально, смывает избытком чужих эмоций, которые проходят через него какой-то сумасшедшей эмпатией, которую никогда не испытывал, тем более в таких сумасшедших масштабах. Мизансцена меняется слишком быстро. И вот этот эффект неожиданности добивает окончательно. Невозможно, невыносимо, до слепоты ярко, когда одновременно столько всего. Когда перед глазами — лицо, искаженное каким-то нечеловечески жадным, требовательным возбуждением, с пеленой мутной в зрачках. В ушах — чужой вой, скулеж, вскрики жалобные, на разрыв просто от избытка чужих эмоций, преумноженных в сотни раз той болью от непринятия себя таким, которое только только, трещинка за трещинкой начинает лопаться, раскрываясь и выпуская всё это наружу. В собственных ощущениях — сумасшедшая, невероятная, неописуемая, уши закладывающая острота, огонь, пламя бушующее, в которое масло подливает осознание кто делает все это. Чьи губы накрывают его член, и делают это не из какого-то терпеливого желания порадовать, а искреннего собственного наслаждения. Сюр. Сюр в самом лучшем смысле этого слова, сюр, в который хочется нырнуть и сойти с ума вместе. А еще — сделать как можно больше этих трещин, чтобы как можно скорее выпустить всю ту боль и гной, что сидит и копится… черт знает сколько — может дни, может недели, а может долгие месяцы. — Всё что хочешь бери… Такой… сумасшедший… охуенный… Говорить тяжело — язык заплетается, руки, в волосы на автомате вплетающиеся, нещадно дрожат, трясутся, ходуном ходят, где-то может даже до боли, слишком сильно сжимают, потому что не поддаются контролю, но, кажется, Мага — точно не тот, кого это может смутить. — Ты покажешь? Всё, что нравится, как хочется, покажешь? Тебе, со мной, с ним… всё хочу увидеть… И Мага начинает верить. Понемногу, осторожно, с готовностью вгрызться всё равно в чужую руку или сбежать в случае, если что-то пойдёт не так, но действительно верить в то, что всё по-настоящему, что он вызывает не отторжение и презрение, что Денису не просто окей с этим, он не просто готов вздохнуть и смириться с тем, как обстоят дела, что ему нравится. Так ведь врать невозможно. Да и не за чем. Ради чего, нахуя, правда ведь? Выдавать нечто подобное его словам можно только искренне, честно. Особенно сейчас, когда невозможно не почувствовать в чужих жестах, насколько Сигитову… Как минимум, хорошо — там в голове, и так не способной ни на какую двуличность, ни одной лишней мысли остаться не должно. Это ломает. Правильно ломает, в тех местах, где ментальные кости срастались всё это время после прошедшей катастрофы криво и косо, чтобы не закостенело, не вбилось ощущение собственной паршивости окончательно. Но больно всё равно, как спиртом по открытой ране, и в глазах это чувство стоит стеной — жалобной надеждой такой силы, что она, кажется, никак не может иметь отношения к чему-то, что происходит в постели между двумя молодыми совсем мальчишками, но Мага чувствует так. Мага чувствует сильно, ярко, больше, чем может вынести. Может, даже больше, чем без страха можно вылить всего только на одного человека. Хочется ответить что-то. Собраться, сделать вид, что ещё способен хоть на какую-то человеческую, сознательную речь, но, блять, не выходит. Просто не получается, не вспоминается ни одного слова, один белый шум в ушах и бесконечная, сосущая нужда в груди. Поэтому он только всхлипывает, дёргает головой согласно, снова проезжаясь по всей длине, никак не прижатой и не скрытой тонкой мягкой тканью, щекой. Кивает мелко и часто, заглядывая в глаза преданно, обещая, что покажет, всё покажет, что только сможет, надеясь, что это зачтётся за ответ, стараясь не думать о том, какой же он, сука, жалкий сейчас. Руки трясутся и не слушаются, не хотят отпускать мягкую кожу, в которую уже вцепились намертво. Даже скорее… Мага вовсе забывает об их существовании, потому что кажется, что всё — они занимают своё правильное, идеальное место на этом теле и нет ни одного резона что-то менять. Потому вместо того, чтобы потянуться пальцами к болтающимся завязкам, Мага дёргает за один конец… Зубами. Тянет, распускает и так уже на честном слове держащийся узелок, не думая ни секунды о том, что вообще творит, цепляет резинку и дёргает вниз, сжатием ладоней на тазовых косточках уговаривая выгибаться, приподнимать бёдра над постелью и позволять стащить тряпку ниже, до тех пор, пока перед глазами не встанет всё, до чего так нужно было дорваться. И смотрит. Смотрит прямо, жадно, буквально… Разглядывает, любуясь, взглядом обжигает мокрую, крупную багровую головку, блестящую от смазки, каждую венку, всю длину, мягким изгибом прижимающуюся к плоскому животу, и кажется, вот сейчас уже можно сделать всё, что хочется, надеться так глубоко, как только получится, но Мага неожиданно для себя ловит ступор. Ему до слёз хочется, чтобы Денис сделал это с ним. Именно в такой конструкции, в таком виде, а как объяснить, как словами донести, что ему до трясучки нужно, чтобы эта смазка размазалась по щекам, губам, подбородку, чтобы не он взял, а ему дали член, не может. Нет таких слов. Абсолютно, совершенно нет их в доступе. Вместо попыток абсолютно бессмысленных собрать хоть какой-то словарный запас в кучу, Мага решает попробовать сделать именно то, что Денис говорит — показать. И льнёт, губами прижимается к мокрой головке, собирает густую вязкость, лижет широко, бесстыдно вываливая язык, трётся об неё, обо всю длину щекой, выдыхая просяще, жалобно и страшно, страшно стыдливо ровно одно кажущееся ещё хоть как-то приемлемым слово, чудом приходящее на ум: — С-сам. Сам, пожалуйста… Понять, что «сам» на самом то деле не так уж и просто. Как минимум потому, что соображать сейчас слишком тяжело. И снова черт его разбери, по какой причине в большей степени. Потому, что член наконец на свободе оказывается и тут же испытывает на себе целую вереницу обжигающих в своей горячей чувствительности ощущений — пусть даже пока совсем поверхностных, невесомых почти, но не когда к тебе уже в принципе давно никто не прикасался, а так — вообще никогда. Или потому, что видят в этот самый момент глаза. Нет, его совершенно точно не пугает эта жадность. Да как, блять, она вообще может пугать, когда столько эмоций человека на тебя направлено, столько желания искреннего, столько нужды не в сексе каком-то абстрактном, а конкретно в тебе… И вообще похуй, что рядом стоит нужда в еще одном человеке, когда на каждого из этих двоих нужды и желания — в сотни раз больше чем почти у любого на одного. Единственное, что… нет, не напрягает, скорее просто щемит где-то между рёбер — это то, насколько переполнен сейчас этот взгляд снизу вверх суетливым отчаянием. Вроде бы это даже хорошо, потому что ничего плохого не происходит, это максимум про неверие в подвалившее счастье, но всё равно это так… Так на грани между желанием дать всё, что вообще можно дать и желанием утянуть к себе в самые крепкие в жизни объятия и сначала успокоить, убедить, что всё, теперь всё будет хорошо, больше не придётся внутри всё это носить, не нужно никуда торопиться, будет всё, что вообще захочешь. Но есть смутное подозрение, ощущение, что второе сейчас может сделать еще больнее. Если попытаться выдрать у ребенка из рук мороженое, которое уже ему обещал, дал, показал и даже дал лизнуть, чтобы сначала съел суп, и только потом вернулся к мороженке, о которой мечтал всё сознательное детство. Поэтому нужно судорожно соображать, что от него хотят. Про что это «сам». И понимание не заставляет себя долго ждать. Но заставляет на несколько долгих секунд замирать с протянутой вперед ладонью, едва касающейся черных волос на макушке. Это тяжело не потому, что ему не нравится, неприятно, брезгливо… упаси боже, нет. Ему пиздец как хочется. Это вообще невозможно не хотеть — ни психологически, ни физически, кажется, даже если бы был стопроцентным ортодоксальным натуралом. Тяжело потому, что мозг когнитивным диссонансом режет от того, кто его просит. Режет именно не в негатив, а в какую-то… неловкость, что ли, неверие в то, что это все вообще реально, возможно и происходит с ним, в какую-то невозможность происходящего, что ли. Но и не согласиться невозможно. Не дать — невозможно. И ладонь всё же ложится на черную макушку, проскальзывая по шелковистым отросшим прядям, оглаживает, не торопясь, пока вторая рука за подбородок чуть приподнимает, заставляя в глаза посмотреть. Просто посмотреть, снова встретиться этим взглядом, в котором — всё. Вообще всё. И восхищение, и неверие в лучшем смысле слова, и попытка успокоить, немного заземлить, чтобы не торопился никуда. И вот теперь — большим пальцем по губам, надавить, заставить раскрыть рот, язык снова вытащить… и самому опустить мокрую теперь еще и от чужой слюны головку, обвести губы, размазывая продолжающую сочиться смазку, коснуться языка и скользнуть по нему внутрь, не сдерживая самого собой рвущегося наружу шумного, шелестящего выдоха. В этом выдохе — грёбанный парадокс. Потому что Денис, если и шумит, то совсем тихо, это что-то на уровне самых аккуратных из возможных вообще в такой ситуации реакций, и понятно, почему так, а не иначе. Не понятно только, почему в ответ этому выдоху в ответ резонирует не всхлип, не такой же выдох или вдох, не максимум мычание какое-то бессвязное, аккуратное, как это бывает обычно, когда человек стремится доставить удовольствие и позаботиться, что ли, о том, кто с ним, под ним — не важно. Нет. Звучит, пока глаза невольно жмурятся, полноценный, звучный, раскатистый стон, полный удовлетворения, облегчения нечеловеческого, немыслимого, как будто это член Халилова оказывается в чьём-то рту. Всё просто схлопывается для него. Сходится в одной точке — правильные, такие правильные жесты, эта солёно-пряная головка, скользящая по губам, это движение, с которым Денис сам его рот раскрывает для себя точно так, как и требует воспалённый мозг, и… Заполненность. Блядская заполненность, такая нужная, необходимая для того, чтобы хоть как-то существовать сейчас, в моменте. Если бы Сигитову действительно пришло в голову отрывать его от себя и успокаивать, Мага бы сдох. Абсолютно точно сдох от тех чувств, которые разрывают внутренности, и которые теперь выплёскиваются широким потоком. Может быть, он делает что-то неправильное. Может, такой первый опыт ему надо было сделать для Дениса другим — дать разложиться с удобством и окунуться в собственные ощущения, личные, не заботясь и не думая о чужом моральном состоянии, не проталкиваясь сквозь собственную неловкость. И было бы тоже хорошо, было бы отлично, но так, как есть, как никогда близко к идеалу для самого Халилова, и ему почти не стыдно за это. На самом деле — не стыдно совсем. Просто нет возможности думать об этом, размышлять и прикидывать. Его самого-то, по сути, нет: он весь низводится до одной безумной чувственности без костей и кожи, обнажённый до самой кровящей мелко души, когда ему позволяют, ему дают возможность почувствовать себя заполненным и так идеально скользят внутрь. Больше Мага не закрывает глаза. Даже, блять, не задумывает том, чтобы их закрыть. Так бывает обычно, так делают почти все, находя ситуацию слишком неловкой, не желая знать, что на них смотрят в таком якобы глупом положении, но с ним всё наоборот. Вроде бы, хочется, потому что страшно увидеть какую-то эмоцию на чужом лице, которая может его состояние пошатнуть. Но другое сильнее — ему надо видеть, каково Денису с членом в чьём-то рту. Точнее, не просто в чьём-то. В его. Ему даже удаётся… Выдержать момент? Рука на макушке замедляет немного, осаживает, убеждает в том, что у него ничего не отберут. Но он всё равно спешит по-своему, просто принимает, а точно знающий, что и как делать, растирает горячим языком устье, плотно прижимает его там, где сочится смазка, слизывая её капли, скользит вокруг головки, под ней, щекочет чувствительную уздечку, сохраняя этот темп до тех пор, пока не чувствует, как плоть упирается в мягкое нёбо. И только в этот момент резко и плотно смыкает губы, втягивает щеки, создавая плотный вакуум. Подаётся рвано выше, выпускает почти член с грязным, громким характерным звуком, губы собственные вылизывает самым блядским образом и берёт снова. Не то, что не стесняется, а намеренно позволяет слюне, которой много, пиздец как много, стекать из его рта по члену вниз блестящими дорожками, чтобы скользко, мокро, чтобы охуенно — обоим, не одному только кому-то. Только так, по этой влажности, совсем немного смещаясь, чтобы интуитивно найти нужный угол, безотрывно от чужих глаз и быстро, чётко, точно, без права на отказ, с удивительной, просто странной для человека в его позиции требовательностью он насаживается сразу и до конца — так, что губы задевают мягкую кожу в основании, а головка раздвигает стенки глотки. И тогда хрипит, заставляя вибрировать всё вокруг себя, теряясь в этом ощущении целенаправленно, сознательно и целиком. И вот это, наверное, самая правильная мысль относительно всего происходящего. Ключевое — не то, как это делается, ключевое — кто это делает. Чьи пухлые губы охватывают член, по чьему характерно длинному и острому подбородку течет слюна, капая прямо на его пах горячими густыми каплями. Хотя это не отменяет того, что «как» здесь тоже настолько охуенно, что… Это, наверное, какой-то следующий уровень. Потому что теперь Дэн… практически не звучит. Ни стонов каких-то громких, ни хрипов, на рык похожих… Потому что на это просто не хватает дыхание, которое перехватывает. Вот так перехватывает, как бывает, когда смотришь на что-то уникальное, или когда собираешься сделать что-то сумасшедшее, вроде прыжка с парашютом. Единственное, на что его хватает какой-то отдельной, непостижимой силой — это на слова. Конкретные, определенные, которые должны быть произнесены вслух, чтобы Мага до конца понимал всю эту реакцию, которая теперь, без звуков лишних может не восприниматься настолько ярко, насколько ощущается на самом деле. — Блять… Ты… Как ты вообще… Ладно, думать, что ему удастся выдать что-то членораздельное и содержательное было весьма опрометчиво со стороны Дениса. Но, наверное, это особенно и не нужно. Нужно само внимание, реакция во всей красе, а то, что у Сигитова язык заплетается узлом, когда головка в чужую глотку проваливается — это самый лучший, блять, комплимент. — Никогда так не… не было… Самый… лучший, блять, просто… такой… Волосы снова между пальцев проскальзывают, стискиваются, но даже не для того, чтобы как-то направить, глубже горлом на член натянуть — просто для того, чтобы уже самому заземлиться и не улететь в ебаный космос, не отвести взгляд, не потеряться а наоборот — пропустить через себя этот момент целиком и полностью, вне зависимости от того, как и чем он должен закончиться. Это работает. Всё, буквально всё, что делает Денис, каждое слово, каждый звук, который даётся ему со слышимым усилием просто из-за недостатка кислорода, каждый жест, пальцы, стискивающиеся на волосах, взгляд, который он, кажется, ради него, ради Маги удерживает на лице почти насильно работают, собираются с этим уколом лёгкой, едва ощутимой боли в корнях волос в одну точку, и Мага… Боже, блять, он всхлипывает влажно, сглатывает судорожно, инстинктивно, так, что глотка сдавливает член невозможно тесно, и сжимается весь. Сжимается… Даже там, бёдрами вздёрнутыми ведёт из стороны в сторону, стискивает их, чувствуя со жгучим стыдом, как мышцы напрягаются и расслабляются, как будто тело само по себе ищет давления и заполненности ещё и иной, другой, знакомой тоже, выученной, не находит и отбрасывает эту затею ввиду её абсолютной бесполезности. В этот момент, на одну короткую, невероятно острую секунду ему кажется, что он кончит прямо сейчас. Вот так, стыдно, дико, ужасно, как-то совсем… Блядски, самым конченным образом возьмёт и закончится, не прикасаясь к себе, надетый на член не задницей даже, чтобы это было хоть как-то оправданно, а ртом. А всё потому, что Денис находит идеальные слова. Не произносит вовсе ничего грязного, даже такого, что может быть в другой ситуации призвано, чтобы усилить, подстегнуть возбуждение, как это бывает. Это может доломать психику окончательно — Мага бы просто не вынес, услышь он что-то подобное. Но нет, нет, Денис… Он его хвалит. И от этого, от переизбытка эмоций буквально раздирает желанием по-девчоночьи разрыдаться на месте. Наверное, он так бы и сделал. Похоже, он так отчасти и делает, потому что перестаёт видеть чужое лицо чётко — оно размывается до степени мутного стекла, но об этом можно просто не думать. И в этом нет ничего плохого, негативного, никакой боли — наоборот, одно затапливающее всё тело облегчение, которое чувствуется даже лучше, чем самый мощный оргазм. Только это, и то, кто воздух в лёгких стремительно заканчивается, помогает Маге не застыть и не потеряться в ощущениях своих и чужих окончательно. Он, в отличие от Дениса, очень чётко и ясно представляет, чем всё должно закончиться — и ему это нужно. Так сильно, что ради этого наизнанку готов вывернуться, смести силой собственных чувств, каждое из которых выплескивается на чужое тело. Мага движется чётко, взвешенно, умело, ритм набирает сразу сильный и размашистый. Вверх — плотный вакуум сжимает собой всю длину, пока губы не сдавливают всё чувствительное под головкой и не становится можно ювелирно, ровно так, как можно и нужно, совсем легко задеть зубами, поменять один стимул на другой, прижаться кончиком языка к выемке мягкой на самой вершине. Вниз — и язык от уздечки вниз обводит каждую вену, обнимает собой, надавливает на плоть до тех пор, пока головка не проваливается глубоко в глотку. И снова, снова, снова. Так, что удаётся просто забыться в этом сонме глухих, прерывистых стонов, остающихся одной только равномерной вибрацией на тонкой совсем, чувствительной коже, во влажных, захлебывающихся звуках, в биении чужого пульса, который чувствуют пальцы, по-прежнему прижатые к бёдрам. Потеряться в чужой близости, яркой, охуенной до белых пятен перед глазами, до дрожи, которая всё тело скручивает и пальцы ног заставляет поджиматься. Только и этого в какой-то момент, спустя минуту, десять, час, блять, Мага не знает, он не в состоянии чувствовать время, которое, нахрен, остановилось для него, становится недостаточным, но здесь… Он не размышляет уже — просто делает то, что хочет. Воздуха судорожно захватывает ещё, больше, на все лёгкие, до отказа, и… Ныряет вниз особенно глубоко и сильно. Так, что губы обжигают нежную кожу в самом основании. А следом с усилием выталкивает язык наружу, широко, горячо и влажно накрывает, мажет им по поджатой мошонке, прямо по шершавому шовчику, сминая мягкую плоть и обхватывая её, надавливает с силой, стремясь только к одному — удержаться в этом положении, вот так, максимально близко, насколько это только возможно, как можно дольше. Кажется, Денис спрашивал, так же ли Мага сосёт член, как делал это с его пальцами, играясь несколько… неопределенных единиц времени тому назад. Нет, нет и еще раз нет. Не так. Он сосёт несравнимо круче. И то, слово круче звучит настолько уныло и слабо, настолько даже близко не отражающе все те ощущения, которые испепеляют, кажется, всё, что находится ниже пупка и выше колен Сигитова, что его нужно просто отменить, запретить и придумать новое слово для русского языка, которое сможет описать то, что другими описать просто невозможно. И да, он искренне не понимает, как Колпаков еще разговаривает, если Мага вытворяет с ним такое из раза в раз, из ночи в ночь, из близости в близость. Потому что сам он, кажется, нахуй забывает, как его зовут, где он находится и что вообще вокруг него происходит, какой сейчас год, век… Всё, кроме одного единственного — того, с кем всё это происходит. Образа, который, кажется, наживую выжжется на его сетчатке и будет преследовать каждую ночь внезапно накрывающими на третьем десятке поллюциями, даже если тот вдруг психанёт, надумает себе какую-то совсем больную хуйню и сбежит так, что его будет не найти при всех цифровизациях современного мира. Хотя после всего того, что он вытворяет, кажется, Дэн будет готов бросить всё, включая Доту и отправиться на поиски вопреки всему, как бы дохуя возвышенно и сентиментально это ни звучало. Во всем этом есть лишь один маленький, крошечный нюанс. Тот, который не даёт расслабиться окончательно, запрокинуть наконец голову, телом всем не выгнуться даже, выломаться навстречу и сбросить всё месяцами копившееся напряжение в чужую глотку. Это… недостаточно близко. Да, это крышесносно, это невыносимо охуенно, это можно описывать и нахваливать еще долгими часами, и очевидно, что Маге от этого тоже хорошо, как бы странно это ни было для любого другого нормального человека. Но… Дэн хочет по-другому. Только в это «по-другому» нельзя просто насильно выдернуть, потому что влажное стекло в глазах тонко намекает — там пизда, если сделаешь что-то не так — пизда всем, огромная и беспросветная, только не сломай, не нарушь те сложные процессы, в чужой психике происходящие. А отстранить сейчас — может значить именно это. Надломить, поселить какую-то параноидальную мысль, не имеющую ничего общего с правдой, но разъебывающую к хуям все с таким трудом выстроенное за вечер. Именно поэтому приходится делать самое сложное, что вообще может быть в этой ситуации. Разговаривать. Пальцами большими влагу, на скулы уже практически набегающую смахивать, чтобы взгляд смог на его глазах сумасшедших, огнём горящих сфокусироваться, подбородок чуть крепче сжимать, замедляя темп движений по члену, с которого так просто сдернуть не рискует, внимание привлечь, заземлить, чтобы вообще хотя бы смог услышать то, что сейчас жизненно необходимо донести. — Хочу с тобой… вместе… Пожалуйста, Маг. Больше тебя хочу… К себе, близко, как тогда, только до конца… Нужен — пиздец, прямо сейчас, прошу… Разобраться, в чём дело, и почему его останавливают, Халилову… Сложно — мягко сказано. Он слушается, слушается покорно, когда чувствует пальцы, касающиеся лица, но кровь в ушах стучит так сильно, что это на долгие мгновения дезориентирует чуть ли не полностью: ритм сбит, потерян, что-то происходит в тот момент, когда он уже было почти с энтузиазмом решает, что вот так сейчас и будет до самого конца. И да. Да, Денис всё чувствует верно: наверное, чуть грубее, чуть активнее потяни его, дёрни, чему-то точно настал бы пиздец. Неясно, чему именно, и это даже не так важно, Мага и так неловко связывает сначала эту внезапную остановку с тем, что, может быть, переходит какую-то грань, которую не надо было, делает что-то слишком, но… Так ведь, по-хорошему, не бывает. Не могут два человека, впервые оказывающиеся наедине друг с другом в постели, понимать так точно и ясно. Но Денис, блять, удивительный, Денис — комок эмпатии, вот это бесконечное чувственное, ужасно жаркое, щедрое солнце, всё состоящее из раздирающе светлых для Маги эмоций, и ему снова удаётся сделать всё верно. Слова — бог с ними. Половина пролетает мимо ушей просто потому, что сначала приходиться постараться, чтобы сфокусироваться снова. Главное — интонация речи вместе с той остающейся понятой половиной. Такая… Просительная, зовущая, почти жалобная, нежная, господи, твою мать, ласковая в сочетании с прикосновениями мягкими, утирающими лицо. Её невозможно понять неправильно, расшифровать неверно, негативно, даже если бы Магомед был, как Франкенштейн, сшит не из частей, а из загонов целиком. И это пробивает грудь навылет сразу, как только приходит осознание: его не отталкивают, а зовут к себе ближе. Денис договаривается с ним самым правильным образом, и этому невозможно отказать. Только звучит это «нужен», как у Маги на уровне сумасшедшей эмпатии чуть ли не болью вспыхивает вся кожа — отзывается точно такой же ответной нуждой. Понимает. Понимает, что этому человеку нужно тепло, е г о тепло, такое, какое есть, нужно тесно, дыхание к дыханию, цепляться друг за друга и делить всё, что есть, между собой. И даёт, не заставляя просить дважды. Торопится, спешит. Выпускает член изо рта, напоследок касаясь живота губами, пачкая кожу слюной и смазкой, и разжимает, наконец, судорогой сведённые на чужих бёдрах пальцы, чтобы ткнуться, вытереть неаккуратно мокрое лицо об простыню и одним плавным, стремительным движением вытянуться и выпрямиться, рухнуть почти вдоль чужого тела. Хочется так. Никто не сверху и не снизу — друг напротив друга, так, что ещё ближе просто сложно представить. Мага бедро перекидывает своё через чужое, ноги переплетает тесно, руку продевает под влажной от испарины шеей, между лопаток её укладывает и тянет Дениса к себе. Лбом — ко лбу, грудью к груди, так, чтобы сердцебиение почувствовать было совсем легко. — Здесь. С тобой. Голос неузнаваемый почти — хриплый, ссаженный, но преданный, искренний до невозможности, до головокружения. И ладонь опускается на пульсирующую плоть почти точно так же жарко, как до этого — рот, но иначе, цепче, сильнее. А губы прижимаются к чужому виску, собирая мелкие бисерины пота. Правильно. Он всё сделал правильно, не ошибся, почувствовал как нужно — но это не про какое-то чувство гордости, это просто про искреннюю радость, что смог подобрать ключик и найти правильный подход, правильные слова, действия — и это осознание невольно губы трогает улыбкой. Вроде бы максимально неуместной для такого момента, но настолько искренне счастливой, сияющей, как весь Денис всегда и всюду, что, кажется, неуместной быть просто не может. Ноги в какой-то узел тугой сплетаются, переплетаются, внутрь между других пробираются и снаружи же оплетают, так, что со стороны не разобрать, где кто, но в этом вся суть — максимально сплестись, под чужую кожу практически пробраться, чтобы не про физическое удовлетворение, для которого вообще отстранять не нужно было, ещё пара десятков секунд и всё готово, а про близость сумасшедшую, от которой под рёбрами что-то таким заполошным стуком заходится, что, кажется, вот вот чужие ребра снаружи проломит. Нет ни малейшего опыта, что нужно делать в таких ситуациях. Более того — это вообще первый раз, когда Сигитов абсолютно осознанно трогает своими руками чужой член. Просто ищет руками, с трудом между двух друг в друга вжавшихся, склеившихся практически в какой-то единый клубок одной на двоих жажды близости протискивается и… Это даже не странно. Странно, насколько вообще не странно. Как будто максимально привычно, отработано до автоматизма, только без ответной реакции на прикосновение к себе. Непривычно, но совершенно точно без хотя бы капли какого-то…не то, что дискомфорта, а вообще какого бы то ни было сомнения. Только… Не то. Как будто бы чуть-чуть, но всё равно не то. Как будто бы нужно еще ближе, еще больше «одно на двоих»… Ответ приходит сам собой. В тот самый момент, когда головка, чувствительная после чужих опухших губ, шершавого языка случайно проезжается по чужой, скользкой и влажной от бесконечно сочащейся смазки. Он будто в глазах буквально высвечивается мультяшной лампочкой озарения, заставляя пальцы разжиматься… Но только для того, чтобы чужие тормознуть, на себя потянуть за шершавые подушечки и накрыть своей рукой сразу два члена, плотно прижимая один к другому, призывая безмолвно повторить следом, сделать то же самое, пока губы улыбку ту самую, счастливую до неприличия прячут в чужой шее, горячей, влажной, собирают солёные капельки пота и накрывают, сжимают, скользят и снова кусают, пытаясь впитать весь чужой запах, всю эту близость в моменте здесь и сейчас. Мага выдыхает горячо и судорожно, рвано, так, как получается — в чужой висок, в волосы, в мягкую щёку, куда тычется губами. Это… Дико и неожиданно даже для кого-то вроде него, сбивает с толку, перебрасывая на какой-то новый уровень восприятия, толкая во что-то неизвестное вместе с накрывающим, укутывающим теплом чужим, но только сейчас до мозга доходит ощущение собственного… Тела? Поглощённый, тонущий, топящий себя буквально в сосредоточенности на другом, на Денисе, на его состоянии и на своих собственных эмоциях, на том, что происходит, взрывается, рвётся и срастается в голове, в сердце, он, кажется, почти забыл, что возбуждён до боли. И потому дыхание перехватывает напрочь, резко и сильно, когда приходит первое чужое прикосновение, а следом и… Всё остальное. Невозможно интимно, лично, сквозь грудь — на вылет. Да, можно иначе. Да, можно совсем близко, можно не кожа к коже соединяться им двоим, а ещё теснее, и Халилов соврёт, если скажет, что так не хочет — хочет, безумно, до дрожи, хочет Дениса в себе, на себе, но… Не сейчас. Сейчас не надо гнаться за максимум, потому что они всё успеют, и. похоже, даже сам Мага начинает в это верить. Сейчас идеально, точно так, как того требует эта история — именно вот таким образом, и в этом нет ничего неловкого, нелепого даже близко. Тело само бесконтрольно реагирует — выгибается и толкается навстречу несдержанно, но… Мага старается. Замедляется, как может, потому что чувствует эту мягкую улыбку у себя на шее, запинается об неё, теряется, поверить не может, что эмоции Сигитова — вот такие, что от них мурашки по загривку бегут горячие, щипающие кожу, заставляющие вздрагивать. Мага думает: какой же он честный. Во всём, абсолютно во всём — в том, как и что говорит, как смотрит, как чувствует. Насколько не заморачивается ни на одну секунду по поводу уместности чего угодно, как легко врывается в него с этим своим невозможным, слепящим солнечностью характером. И что-то хрустит, неизбежно трещит и рушится под рёбрами, освобождая Денису там, глубоко внутри чужой души, всё больше места, которое можно занять. Позволяя прорастать ему там корнями, чтобы потом раскрыться во всю мощь. Пальцы повторяют за другими, обжигающе горячими. Мага плывёт, захлебывается в силе того, что валится на него потоком, в том, как легко и просто синхронизируются движения, насколько это выходит… Слитно, хором, в абсолютном единении, так, что это не хочется нарушать даже громкими стонами. Хочется только одного, и хочется так сильно, что у Маги просто не остаётся ни единой возможности подумать, как это будет воспринято. Просто надеется, что всё в порядке, и… Тянется, подталкивает носом чужой подбородок, щеку, чтобы Денис повернулся. Не прятал улыбку, которую хочется сцеловать, забрать себе, запечатать в себе, сохранить, снова ощутить всё тот же эфемерный, почти точно мерещащийся ему вкус. Движения ускоряются, а губы чужие накрывают. И Мага ныряет в это: в терпкий мёд, в калёный металл, в нежность какую-то сумасшедшую, смешивая выдохи и льющиеся бесконтрольно тихие стоны. Всё не просто в порядке, всё просто… пиздец? Нет, ну нет в русском языке слов, которые могли бы описать весь тот бесконечный в сферическом вакууме космос, который происходит в этот момент и в теле, и в мозгу и где-то под ребрами у Дениса. Даже телесно, на языке жестов всё это не выразить, как бы сильно не хотелось. Максимум, что он может сделать в этой ситуации — это дать по тому самому максимуму то, в чем нуждается в первую очередь Мага, но на самом деле — они оба в равной степени, просто на себя сейчас отчасти похуй, но так или иначе всё равно выходит, что желания — одни на двоих. Желания, потребности, та самая нужда, по поводу которой было столько сомнений, стеснений, боли внутренней, хотя в этом не было никакого смысла, потому что всё это было не зря. Всё это было не отторгающим, а наоборот — максимально ответным, желанным и восхищающим до самой глубины души. Поэтому даже не думает прятать ту самую улыбку, которая всё равно, несмотря на стремительно подходящее к пику возбуждение, не исчезает с лица. Не исчезает потому, что она не про насмешку какую-то, не про позитив неуместный, а про совершенно искреннее… счастье? Счастье от долгожданности того, что сейчас происходит. Причем не в контексте какого-то физического удовольствия, а тех эмоций, которые наконец отпускают оба и в которых тонут, даже не желая выныривать. Улыбку, которая под чужие губы сама подставляется, навстречу лезет буквально и всем этим сиянием внутренним озаряет, заряжает и пропитывает — через поцелуй, глубокий, жадный, но не пошлый, не грязный, а просто максимально близкий, через до хруста вжавшиеся друг в друга грудные клетки, которые вот вот проломит сияющим и заходящимся взахлеб ударами сердцем. Даже подступающий оргазм ощущается совсем не так, как всегда — не тянущим чувством, локализованным только где-то в паху, в яйцах поджимающихся, а жаром и незримым сиянием каким-то, наполняющим всё от пупка до колен, распирающим изнутри и рвущимся наружу и физически, так, как это положено по физиологии, и еще больше навстречу выворачивающимися ребрами, и стоном, гортань наполняющим, но вместо этого звука превращающимся в одну единственную фразу, прямо в чужие губы соскальзывающую. — Сейчас… вместе… давай… Кажется, не должно так быть. Просто физически уравнение сложиться не должно: Денис, вроде бы, больше на уровне простейшей физиологии внимания получает, подкатывающая разрядка и так чувствовалась зачинающейся мощной пульсацией крови на языке минутами ранее, а Халилов как будто бы выступал причиной этого, никак не объектом чужого воздействия, и вместе прийти к одной точке должно быть сложно, но… Это только на первый, поверхностный взгляд, не имеющий отношения к тому, что происходит на самом деле. Оргазм копится в нём всё это время даже не в паху, не там, где всё горит, а в голове. В сердце. В груди. Во всём абсолютно теле, которое переполняет тем, чего так давно не хватало — именно его, Дениса, эмоциями, теплом, вниманием. Где-то на самом краешке сознания сидит что-то… Колкое. Как будто бы вот прямо сейчас Маге безумно хотелось бы, чтобы его спина не оставалась открытой. Чтобы там, позади, был ещё один вполне конкретный человек, который накрыл бы его тоже и это ощущалось бы… Правильнее всего на свете. Но от этого не больно, это почти пролетает мимо, и всё, что Мага делает — пытается отдать Денису инстинктивно максимум себя. Сжимает пальцы в чужих вихрах на затылке, обнимает, как может, за плечи, укутывает в себя, не прекращая этого сумасшедшего по уровню чувственности поцелуя, растапливающего всё внутри, и помогает им обоим. Последние толчки — самые резкие и сильные. И нужно-то их всего один, два, чтобы под пальцами всё ощутимо, явственно запульсировало, а дыхание просто остановилось. За грань выбрасывает как-то… Мягко. Кажется, что вот сейчас, после всего, через что они вместе проходят, Магу должно вывернуть оргазмом наизнанку, до хруста в позвоночнике, но вместо этого он как будто весь, каждой мышцей сжимается вокруг Дениса, устремляется к нему, в него, под кожу, под рёбра, чтобы там и остаться. Даже не целует, нет возможности — распахнутыми губами к чужим прижимается, крупно вздрагивая в судорогах, разносящих тело. Жмурится до выступающих солёных капель в уголках и тихо-тихо, почти жалобно скулит, ощущая, как вязкое тепло, общее, на двоих поделённое, заливает пальцы и кожу, а перед глазами всё окончательно меркнет. Да, вот это абсолютно правда, просто в точку. Этот оргазм очень… очень не похож на всё то, что когда бы то ни было было в жизни Дениса, как бы громко это ни звучало. И дело даже не в том, что он сильнее в какое-то космическое количество раз, нет, не до такой степени. Он просто… кардинально другой. Обычно это ощущается быстро, жестко, ярко, когда удовольствие собирается в одной точке и резкой вспышкой со звездочками из глаз и волной сладкого и безумно приятного спазма в паху изливается наружу, отдаваясь во всем теле либо легкой вибрацией, либо волнами приятного тепла. Сейчас это что-то… совершенно другое. Подкатывающее гораздо медленнее, плавнее, гуще как будто бы, цепляющее с собой гораздо больше ощущений именно во всем теле, а не только в члене, яйцах и самой ближайшей ко всему этому части паха. То самое тепло, жар, шаром внутри раздувающееся не то до пупка, не то вовсе до реберных дуг и диафрагмы, цепляющее с собой внутреннюю сторону бёдер и теряющее свои границы окончательно, потому что там, где заканчивается жар собственного возбуждения, начинается жар чужого тела, нагретого его собственным, сплетенного настолько, что мозг даже отказывается понимать, где чья рука, где чья нога… Идеальное слияние возведенное в абсолют, настолько, насколько это вообще можно было реализовать в…именно таком процессе между двумя людьми. Ближе — только если… если бы они решились на что-то большее, но не в этот раз. Пока рано. Не из каких-то морально-этических даже соображений мало, а просто… Потому, что это было бы слишком. Слишком для психики, и скорее психики как раз не Сигитова, а самого Маги, которому на сегодня эмоций и так через все возможные края. И этот жар подкатывает медленно, набирается, как цунами, которое может добрых полчаса отходить вместе с морем, почти прячась под маску обычного отлива, но… Но не обрушивается так испепеляюще разрушительно, а просто прокатывается какой-то сумасшедше приятной волной, будто смывающей все плохое на своем пути. Все напряжение, весь негатив, все тяжелые мысли и какие-то внутренние неразличимые боли, оставляя лишь какую-то космическую эйфоричную легкость и пустоту в самом приятном смысле слова, когда эта самая волна доходит от макушки до паха и покидает тело вязкими густыми всплесками, укрывающими горячими каплями две сплетенные ладони, которые нет никакого желания расцеплять. Как собственно и всё тело, вообще не шевелиться, ни на сантиметр не выпускать, только, кажется, наоборот — еще ближе к себе прижимать, хотя, кажется, ближе уже просто некуда, поцелуй этот, который и поцелуем то толком не назвать, скорее просто какое-то дыхание одно на двоих разомкнуть буквально на пару секунд… но только ради того, чтобы снова, черт возьми, расплыться в этой сияющей тысячей солнц улыбке и ляпнуть прямо в чужие губы одно короткое: — Хер отпущу, даже не надейся. Мага и не надеется. Смотрит в это светлое лицо, в глаза, которые, кажется, улыбаются ещё ярче, чем губы. Смотрит бесконечно долго, так, как будто заново знакомится с ним — с каждой чертой, пронизанной именно его, Дениса, неугасаемой яркостью, простой и честностью, которая просто приходит, являет себя и наводит у Маги внутри, там, где темно, голодно, грязно и воют злые-злые волки, тишайший порядок, подёрнутый дымкой мягкой эйфории. И не может поверить в то, что всё это — ему. Для него. Очень о многом ещё предстоит подумать. О многом поговорить. Многое сделать. И никто, совершенно никто в этой комнате не знает, что будет завтра. Не может думать за третьего человека, чьё место позади, совсем близко рядом с Магой, по другую сторону от него, сейчас пустует и слабо жжётся ему холодом этой пустоты. Но сейчас — это всё. Сейчас во внутренностях, которые прошли через невозможный, невероятный, переламывающий катарсис от абсолютного отчаяния к тишине, воцаряющейся внутри, к состоянию, когда ни одна лишняя мысль просто не в силах пробраться в голову, не находится ни единого повода хотя бы попробовать пошевелиться. Мага обмякает, расслабляется. И не может больше смотреть — ему хочется только забрать это обещание себе, и он снова мягкие губы целует, не отвечая больше ничего. Не потому, что всерьёз не воспринимает чужие слова. Слишком много уже сказано им. Слишком много слов брошено — важных, и тех, что не имели и не имеют никакого смысла. Честных и болезненных, отчаянных и сомнительно громких. И не потому он молчит, что не хочет принимать этих слов. Кажется, наоборот их где-нибудь бы у себя изнутри на рёбрах тонким шрифтом выжег. На одной половине грудной клетки, а на другой — другие, те, которые очень хочется слышать тоже от другого же человека. Нет. Мага обнимает крепче, целует мягче и прикрывает глаза, позволяет себе уткнуться носом в чужую щеку и облегчённо, больше не так вымученно, протяжно выдохнуть потому, что знает: сейчас психика, натерпевшись, объявит перерыв и просто отключится. Дениса он всё равно никуда не отпустит сегодня из своей постели, и похуй абсолютно на всех и вся, кто может это как-то заметить или понять двояко. Так что пусть они прозвучат последними на сегодня. А ещё Мага молчит потому, что… Кажется, абсолютно искренне начинает верить. И Денису, и этим словам.