немота

      Он был одним из таких. До клокота сердца где-то под рёбрами, до першащего удушья в горле, начиная от своей мертвецки пустой сейчас головы и заканчивая каждой уставшей клеткой обуглившегося от отчаяния тела он был таким.       Не собой.       Лишь — он вздыхает и усмехается, когда тычется носом в оголенный рисунок инеисто-бледного плеча, на котором уже давным-давно погас золотой след длинного — чертовски длинного и некрасивого — женского имени, — Аамон был лишь половинкой себя.       И эта бледная, цветом хуже ангельских крыльев, рука, которая неосязаемо гладит его по волосам, дрожит, плачет вместо ее владельца и с позором сжимает кровавые концы прядей, она тоже стонет, тоже одиноко колышется на ветру, потому что наверняка знает, как ей плохо, потому что плохо и еë хозяину тоже.       Столас расправляется со всем в оставшиеся два толчка, пока его руки — и нет, это никогда не будут глаза — продолжают плакать дрожью, потом отчаянно закидывает голову назад и мучительно долго молчит.       Молчание знобит; ползëт и намеревается скрести по стенам, как неприкаянный дух, извивается и утаскивает за собой в полную мерзких остатков когда-то живых существ яму, где не слышно ничего, не видно ничего и, скорее всего, потом и не будет ничего тоже.       Аамон с благодарностью падает в эту яму, потому что сказать ему нечего. Отнюдь не мягколапой кошкой на душе царапается отчаяние, несравнимое с тем, которым обладатель плачущих рук покрылся сам, и перед глазами закрывается вход в бесконечную пропасть.       — Я видел её, — хрипло отрезает три слова Столас и снова закрывает глаза.       Аамон слезает с бледного болезненного тела, ногтями продавливает след полумесяцев на ладони и, предварительно прискорбно покосившись на угасшую чужую метку, словно узник на казнь отправляется в душ.

***

      В комнате стояло четверо. По сути своей — четыре половинки, два целых, редкость, почти фантастика, проклятие почившего Бога и вечное страдание детей Соломона. В комнате стояли четыре человека, обречëнных на гибель, из которых один сдался, другой забылся, третий потерялся, четвёртый отчаялся.       Отчаявшийся Вельзевул в попытке найти недостающую свою часть радостно смеëтся и снова исчезает, отправляется на поиски человека, имя которого знает только он, снова возвращается — истерзанный и не подающий вида, что уже давно глубоко в сути его зияют сотни тысяч дыр — и отправляется на поиски опять.       «Весь мир не обойти», — досадливо постоянно бормочет Набериус, вовсе не понимая, что быть целым — это драгоценность, которую нельзя у него отнять. Вовсе не понимая, что он не такой, что в его голове никогда не возникнет той самой картины, которую каждый день услужливо подаёт Столасу его больное сознание.       Три убитых ангелами ребëнка, их мать, сорокалетняя демоница из Тартароса, окровавленная с ног и до, ползущая по земле, ревущая не своим голосом и отчаянно цепляющаяся остатками половинчатой жизни за подол зелёного плаща приезжего демона.       Их первые и последние взгляды, на мгновение пересекшиеся, даже не сказанные друг другу имена, которые, они и сами это поняли, и так всегда знали, и полные ненависти слёзы, высыхающие на еë трупе на месте побоища.       Набериусу не понять. Столасу — никогда не стать целым. Не отмыться от ненависти в незнакомых глазах.       — Вы можете идти, — никогда не понять никому в этой комнате их чертовой жизни.

***

      Аамон отсутствующе смотрит, как Столас захлопывает перед ним дверь.       Снова молчание ползëт по стене, но не пугает, не порывает к действию, а просто сливается в единое неприятное целое вместе с пустотой.       «Если тебе хотя бы немного дорого собственное существование, то иди к нему сейчас.»       И Аамон пойдёт.       Простоит перед дверью кабинета, занесет руку для трëх отточенных ударов по дереву, развернëтся, в испуге отлетит назад — вжавшись в массив двери — и неестественно долго будет пожирать взглядом чужие глаза.       Баэл — забывшаяся четвертинка двух целых, стоявших в комнате пару дней назад — скрестит на вздымающейся груди руки, прищурит глаза, покачает головой, полной мыслей, и откроет дверь кабинета. Затем он занавесит тяжëлые фиолетовые шторы, попросит Аамона закрыть дверь и будет неестественно долго рассматривать своë отражение в зеркале на стене. Посмеëтся, потрëт указательным и большим пальцем переносицу, мельком взглянет на Аамона, потерявшегося не то в тишине, не то в отчаянии, не то в пустоте, и потеряется там тоже.       А очнëтся — и это он будет помнить каждой частицей своей целой души — когда ему хлëсткой пощëчиной, ударом под дых, ножом в сердце прилетит мягкое касание губ за ухом, и горящее, плавящееся золото гравировки с уколом — или укором? — пронесëтся сквозь тело. Он резко схватится за бледные щëки, внимательно всмотрится в полные болезненной надежды глаза и в ответ совершенно мягко и по-детски прижмëт к себе плачущее настоящими — солёными, мутными и горькими, — слезами тело. Прижмëтся лицом в белëсую макушку, ненадолго обретëт своë «целое», от которого отказывался всегда, а после — может, через пару дней жжения плавящего имени Амона за ухом и ощущения, как плачущее скребущее молчание отступает — напишет Вельзевулу, попросит не терять надежды и позвонить, если его миссия будет успешной — а иначе у короля быть и не может.       Телефон Баэла замолчит на долгие месяцы, в течение которых он будет учиться говорить.       И зазвонит — нарушит преследующее Вельза молчание — только в начале декабря.