Темный Соблазн спит один

Истик говорит, что он Темный Соблазн. Другой истик говорит, что это странное имя, и Лаэзель насмешливо фыркает. Не более странное, чем имя этой второй, хотя, по мнению Лаэзель, его имя описывает характер гораздо точнее, чем ее – она говорит, что ее зовут Сумеречноесердце. Он говорит, что он Темный Соблазн. Возможно, лишь в тирсу смысл бы прояснился. Капелька пота за ухом жрицы кисло-сладкая от скрываемого страха; Сумеречноесердце видит волчьи секреты в глазах Темного Соблазна и отводит взгляд. Лаэзель наблюдает.

***

Темный Соблазн, как и подобает зверю в чешуйчатой броне, очень мало потеет; когда это все же случается, – в самых нежных изгибах его тела – Лаэзель чувствует запах чистой морской соли. Восхитительный аромат полного физического истощения, как после нескольких часов секса или плавания, не испорченный кисло-сладким привкусом страха жрицы, горечью болезни мага. Его чешуя слабо пахнет гниением – не то чтобы неприятно, почти как гниющая туша животного, погруженная в холодный, стремительный горный поток, где никакой падальщик никогда не обесчестит ее голодным ртом. Почти. Но не совсем так. Лаэзель вдыхает его запах снова и снова, каждое легкое дуновение аромата лишь приводит ее в еще большее разочарование, будто слово, вертящееся на кончике языка, призрачное прикосновение к коже. Она так и остается неудовлетворенной. Разве могла она, служащая бессмертной королеве, распознать запах мертвого бога?

***

Его глаза затуманены, но тело несет себя с царственностью гниющего дракона – сломанного и навсегда прикованного к земле. Лаэзель подталкивает его, но он стоит твердо – она подвергает сомнению каждое его решение, каждое действие, каждое мимолетное недооформившееся выражение его клыкастой морды. Он не шарахается от нее, как другие истики – он командует, требует, ожидает, и в конце концов чаще всего она уступает, смягчается, повинуется. Другие истики считают ее гордой, и это справедливо, так оно и есть, но ее гордость – серебряный меч, и хрупок был бы меч, которому чужда гибкость. Гравитационное притяжение тут сильнее, чем на астральном плане; его притяжение сильнее, чем у китрака; тяжесть ее тела и разума приятно увеличивается по мере приближения к нему, по мере того как она идет по орбите все ближе и ближе к перигелию. Темный Соблазн спит один.

***

В этот отвратительно яркий и солнечный день гнолл пронзает его и прокручивает в нем зазубренный меч, а Темный Соблазн обнимает двуногое животное и притягивает его ближе, с мрачной искренностью принимая еще часть ржавого клинка. Он удерживает голову гнолла когтистой хваткой и запечатлевает непристойный поцелуй на клацающей слюнявой морде, – клык к клыку – прежде чем выпустить смертоносный драконий выдох в горло существа. Гнолл судорожно дергается на земле, царапая уничтоженную трахею и беззвучно воя в предсмертной агонии. Темный Соблазн вытаскивает из себя клинок, и в его хриплом вздохе звучит странная тоска, когда зазубренный край цепляет и тянет за собой плоть, а кровь весело хлещет при каждом рывке. Другой на его месте потерял бы сознание от одного только зрелища, не говоря уж о боли. Он же роняет меч гнолла возле трупа и расшнуровывает окровавленную куртку, чтобы жрица могла сшить изуродованную плоть. Лаэзель наблюдает. Все его тело покрыто странными трещинами; старые раны были настолько глубоки, что шрамы представляют собой не выпуклые линии растянутой кожи, а вогнутые бороздки на теле – опустошенные каньоны и обескровленные русла, скорее не зажившие, а закаменевшие. На его горле старая рана, достаточно глубокая, чтобы можно было раздвинуть нежную кожу вокруг нее и увидеть цвет плоти между отсутствующими чешуйками. Она приходит к нему ночью и лижет его наиболее уязвимые места, а он рычит, и рычит, и не может перестать рычать.

***

Она прижимает его к стене достаточно сильно, чтобы старый раствор между плитами потрескался и начал осыпаться, запрыгивает на него, хватает за рога и гибко обвивает ногами талию. Кончик его огромного члена дразнит ее влажную щель, и он рассеянно произносит: – Ты напоминаешь мне сестру. – Что такое сестра? – хрипло вопрошает Лаэзель и опускает бедра вниз, без колебаний насаживаясь на него, заставляя жадное собственническое рычание вырваться из его драконьей морды. Взгляд его полуприкрытых от жажды глаз принимает то туманное далекое выражение, которое раздражает остальных, но ее это не волнует. Он – живая зияющая смерть на поле боя, его чешуя становится ярко-красной всякий раз, как он купается в крови, и когда он яростно хватает ее и швыряет на разрушенный алтарь, оставляя синяки на спине и ревущим огнем их жизни раскалывая эту купель поклонения пыльным мертвым богам, он в достаточной степени красный дракон для нее. – Не знаю, – признается он, наконец. – Думаю, что-то острое. Позже она спрашивает Гейла, – истика, который слишком много знает обо всем, – что такое сестра. Тот отвечает, что сестра – это сиблинг; полностью отдельный человек, рожденный той же матерью. У гитьянки нет матерей; гитьянки откладывают яйца в огромных нерестилищах, чтобы никогда не чувствовать внутри себя извивающееся и растущее другое живое существо. Она рассказывает об этом Темному Соблазну, и он предлагает найти ее мать и разрезать, чтобы Лаэзель могла посмотреть, как та выглядит изнутри. Она отказывается. Она чувствует, как паразит извивается и растет внутри нее. Она не хочет быть матерью.

***

К утру от барда остается лишь грубо вырезанный на земле символ – круг и несколько косых линий – и комья пропитанного кровью песка. Когда она спрашивает Гейла, – истика, который слишком много знает обо всем, – что это за символ, он отвечает, глубоко нахмурившись до морщинки между бровей, что это неизбежные кровавые объятия Повелителя Убийств и кинжалы, висящие на его вороте. Лаэзель чувствует запах барда в бороздках под когтями Темного Соблазна, когда он говорит ей, что это символ его Отца. У гитьянки нет отцов; гитьянки вылупляются из яиц в огромных нерестилищах, чтобы никогда не чувствовать суровой нежности отцовской любви; она рассказывает об этом Темному Соблазну, и он предлагает разрезать себя, чтобы она могла увидеть, как любовь отца выглядит изнутри. Она отказывается. Она трахает его до боли и одерживает победу, срывая молитву с его острых клыков. Он изливается внутрь нее, но она не сделает его отцом.

***

В ту ночь, когда Лунные Башни нависают над ними, как стервятник над колыбелью больного ребенка, ее будит Темный Соблазн. Его глаза болезненно блестят от внутреннего жара, и, окутанный бледным светом, которым он на протяжении всего времени отдыха сдерживал голодные тени за пределами лагеря, он сам похож на голодную тень. Жар исходит от него волнами, спина изгибается от инстинктивного желания оседлать его, но, когда Лаэзель тянется к его напряженному члену, Темный Соблазн хватает ее за запястье. – Я хочу убить тебя, – говорит он, и голос его полон любви. – Немедленно свяжи меня, иначе я это сделаю. Она не подвергает его слова сомнению и не думает просить о пощаде; свет, которым он сдерживает тени, все еще мерцает за его спиной и медленно меняет оттенок с искусственного дневного на неестественное алое свечение – таким становится плетение у всех известных ей магов-истиков, когда натягивается до предела, до гула крови в ушах. Лаэзель тянется к краю своей лежанки и поднимает пояс с мечом, и глаза Темного Соблазна вспыхивают; она успокаивающе поднимает руку – она не собирается приближать ни его смерть, ни собственную. Она отстегивает меч от пояса и хватает Темного Соблазна за сколотые рога; он шипит со звериным вожделением, когда Лаэзель тянет его к себе на лежанку, но она видит красный болезненно-любящий огонек в его глазах и не доверяет ласкам его жадных когтей и поцелуям голодного рта. Он мурлычет или, возможно, рычит, и этот грохочущий звук сотрясает ее до костей, когда она прижимает его драконью морду к земле и стискивает рога, чтобы выскользнуть из-под него и усесться ему на спину. Ее влажные бедра сжимают его вздымающиеся бока, заставляя прекратить извиваться; он задыхается от убийственного желания, когда она связывает его ремнем по рукам и ногам. – Ладно, это просто... Темный Соблазн энергично взбрыкивает под ней при звуке чужого голоса; его зубастый рот открыт – птенец ждет червяка, медвежий капкан ноет от напряженной предвкушающей пустоты. – Я пытался не интересоваться тем, чем вы двое занимаетесь в уединении своей палатки – и позвольте мне еще раз подчеркнуть слово уединение... Гейл – истик, который слишком много знает обо всем. Но ничего не знает об этом. Вопреки здравому смыслу, Лаэзель спрыгивает со спины Темного Соблазна и встает между ним и волшебником. Ее агрессивная поза предупреждает Гейла не вздумать подходить ближе. Ей ненавистно видеть Темного Соблазна связанным и слабым от жажды крови и бушующим, подобно бешеному зверю, но еще более ненавистно позволять другим видеть его таким. Источник ее синяков. Источник авторитета. Хрупкий, сломанный, острый. Гейл все еще потирает заспанные глаза, его тираду прерывает назойливый зевок. Лишь агрессивная поза Лаэзель, или, возможно, все более безумное непрерывное рычание Темного Соблазна за ее спиной, или свет, который становится все слабее и багровее, приближаясь к грани угасания, жестоко выбивают из волшебника остатки сна. – Что происходит? Он?.. – Займись светом, – резко приказывает Лаэзель, не вступая в дискуссию, не тратя больше ни времени, ни слов. Тем не менее, истик снова пытается заговорить, и она рычит на него, на мгновение вторя Темному Соблазну. – Займись. Светом. Даже эта небольшая задержка едва не стоит Лаэзель головы: что-то свистит в воздухе, и бритвенно-острый кончик хвоста Темного Соблазна проходит так близко к ее шее, что поцелуй холодного воздуха касается кожи под завесой волос. Она стремительно разворачивается, и в тот же миг гаснут последние остатки загнивающе-красного света, и на ужасающую секунду она остается одна в темноте, в которой скрывается монстр – связанный, но оттого лишь более взбешенный. Затем Гейл произносит заклинание – и все вокруг заливает свет; и Лаэзель перехватывает хвост Темного Соблазна, останавливая острый кончик в паре сантиметров от своего глаза. Ее кровь кипит, как перед битвой или сексом, и, если бы в этом извивающемся связанном чудовище осталось хоть что-то от Темного Соблазна, Лаэзель взяла бы его сейчас. Но нет. Она не может обнаружить ни единой мысли под красной пеленой на его глазах; он сейчас меньше, чем животное, поскольку даже животные, сколь бы примитивными они не были, думают о том, чтобы пожрать, спариться, отстоять свои права, пометить территорию. Его глаза – плоские озера крови. Лаэзель обездвиживает его хвост, сжимая его бедрами, коленом прижимает бритвенно-острый кончик к земле, и дыхание Темного Соблазна становится быстрым, поверхностным и хриплым. Его морда искривляется в широкой, гротескно-веселой ухмылке, и он начинает раскачиваться на месте, пытаясь приблизиться к ней. Зрелище, пожалуй, было бы забавным, не будь оно столь жутким. В отчаянии, пытаясь отыскать в этой штуке след того, кто так нежно создавал синяки на ее коже, Лаэзель тянется к растуще-извивающемуся в ее голове иллитидскому паразиту. Она поклялась, что лучше умрет, чем скормит этому нелюбимому ребенку хотя бы кусочек себя; как легко теперь любовь делает ее лгуньей. Сиблинг ее маленького монстра живет в его голове; нынче присутствие этого туманно и приглушено – скорее заносчивый дождевой червяк, чем формирующийся гхайк. Утопая в крови, серебристая нить псионики запутывается в красной паутине древнего огромного божественного сознания. На короткий миг соединения разумов Лаэзель погружается в безмолвную тишину под поверхностью алого моря, в иной космос. Электрический экстаз, подобного которому она никогда ранее не ощущала, затопляет и наполняет ее, красное на красном на красном – все вокруг лишь вязкая зловещая кровь, и выглядит как кровь, и пахнет как кровь, и на вкус как кровь, и оно пульсирует и глухо стучит, будто мерзкое громадное монструозное божественное сердцебиение, и кровь – повсюду кровь, повсюду красное, повсюду проникает, сотни мокро-красных рук тянутся со своими скользкими ласками в рот, между ног, просачиваются в щели между чешуйками, красные поцелуи, красные шепотки, красные слезы скатываются по ее драконьей морде, потому что это пытка, и она скучала по этому, и ей этого не хватало, без этого ничто не ощущается приятным, ничто не кажется правильным... «Любовь, – думает она. – Такая, какой и должна быть». Она видит очертания не-своего тела своими блестящими красными глазами; «безликий кусок мяса, который приятно трахать, убивать, есть – в любом порядке, снова и снова, купель поклонения, жертвоприношение, алтарь, бог». Ребенок-паразит в ее голове кричит о кровавом убийстве, когда она – оно, они – всплывают на поверхность. Темный Соблазн вытащил ее из зайтиска, разрывая механизм клыками и когтями, пока тот не остался лежать изрубленным и выпотрошенным, рассыпав биомеханические внутренности. Если бы нынешнее его безумие имело физическую форму, Лаэзель могла бы пронзить его своим мечом и освободить Темный Соблазн! Он рычит и раскачивается снова, и щелкает капканом своих челюстей на расстоянии волоса от ее бедренной артерии; она скалит зубы и рычит... – Цква! Мои зубы не тупее твоих, и я укушу тебя в ответ! Он глазеет на нее, звериное разочарование нарастает, когда он пытается, и пытается, и не может дотянуться; отчаянно щелкая челюстью в поисках пульсирующих артерий, заполненных вен, ноги, руки, ладони, пальца, любого кусочка открытой кожи, который можно было бы проткнуть и заставить кровоточить от зазубренных краев его зубов. Он не может дотянуться до нее, а она не может дотянуться до него. Его голос не принадлежит ему, когда он говорит... – Я чувствую, как слабеют узы, Лаэзель, – томно шепчет Темный Соблазн, и ее имя звучит ужасной песней-резней на его раздвоенном языке, сладкой и гнилой, как мертвый жаворонок. Кожа ее ремня заметно натягивается, когда он напрягается, пытаясь высвободиться. – И теперь я собираюсь убить тебя. Пустить тебе кровь. Скрутить тебя. Разорвать тебя. Насладиться твоей плотью. Трахнуть тебя в каждую хренову дырку. Затем взять нож, наделать новых дырок и трахнуть и туда тоже. Ты умрешь тысячью смертей, прежде чем я возьму тебя в сотый раз. Другая на ее месте дрогнула бы, съежилась, заплакала. Лаэзель из яслей Клиира смотрит в кроваво-безумные глаза Темного Соблазна и твердо противостоит красной буре его разрушенного разума. Она выплывает в открытое алое море, прочь от берега, и ныряет, чтобы бросить ему вызов там, глубоко под поверхностью, где бьется кровавое монструозное сердце. Где он наиболее страшен. Она принимает в себя его чуждую бушующую ненависть и направляет ее обратно на него, и ей кажется, что где-то внутри Темный Соблазн почти вздрагивает, видя, как ее лицо искажается с чудовищным рыком, отражая, фокусируя, совершенствуя, затачивая широкое лезвие его ненависти в единственное смертоносное острие ножа. Она рычит и рычит, и не может перестать рычать. Это не просто игра-притворство; древняя ненависть, бушующая внутри него, накрывает Лаэзель алой волной, затопляя ее проницательный псионический разум, отшвыривая ее сознание, подобно руке бога, отшвыривающей потерпевший крушение корабль в зубастую пасть скалистого берега. – Это я возьму тебя, истик, мясо, возьму тебя и овладею тобой! – Она угрожает, обещает. – Я вложу в твой рот серебряные удила и нацеплю серебряные шпоры на свои сапоги, и буду объезжать тебя, пока ты не истечешь кровью и не начнешь молить о пощаде, которую не получишь! Капли пота выступают у нее на лбу и стекают по лицу, а тело Лаэзель разгорается от чужой жажды крови; ее хриплый голос становится все громче, и вот она почти кричит в лицо Темному Соблазну. Она – воин, она не создана для того, чтобы выносить столь жгучую ненависть, столь древнюю жажду, столь всепоглощающую похоть; никто живой, думающий, чувствующий не создан для этого. Возможно, в конце концов, даже он. Лаэзель стискивает зубы, приняв решение вытерпеть это несмотря ни на что. У нее есть выбор, а у него – нет. Если они не сгорят вместе, он сгорит один, и этого она действительно не сможет вынести. – Я буду твоим драконом, парящим и разящим, – яростно соглашается он. – Низвергну тебя, тебя – недостойную, размажу по камням, распотрошу, сдеру шкуру, выставлю тебя напоказ! Он тяжело дышит от болезненного желания. Он не может порезать ее со связанными руками, когти полосуют воздух и ноют из-за отсутствия плоти под ними, поэтому он режет ее своим раздвоенным языком. – Кровоточащее мясо твоих яслей услышит легенду о твоих страданиях, когда я приду к ним и сварю их в огненной крови ваших убогих бледно-красных кастрированных драконов, и они выплачут свои заплывшие жиром глаза слезами благодарности за то, что смерть их была более приятной, чем твоя! Он в ненависти разевает свою голодную пасть, и Лаэзель выплевывает ненависть ему в лицо; она не отводила от него взора ни на поле боя, ни в постели, не отведет и теперь. Она приковывает его полные страсти глаза к своим, – золотые к красным – как ритуальный нож, пронзающий заполненную вену, и он впивается в нее взглядом, – красный к золотому – как кровь, льющаяся в жертвенную чашу. Она ритмично покачивается перед его извивающейся фигурой, пока ритмы их движений – ее, неторопливый, будто у готовой кинуться гадюки, и его, хаотичный, будто у удава со сломанной спиной, – не сливаются в уродливой постыдной гармонии. – Ты больше никогда не взлетишь, больше никогда не убьешь, больше никогда не попробуешь ни капли крови – даже своей собственной! – Она кричит на него, обещает ему – удар плетью по его разгоряченной коже, не успокоение, не утешение. – Я свяжу тебя серебряной цепью, настолько туго, что ты не сможешь даже корчиться в безумной агонии! Он вздрагивает в ответ на эти слова, тень акулы проплывает под поверхностью кровавого океана его глаз. – Ты будешь есть только с моих рук, обсасывая мои пальцы своим беззубым ртом! Ты не знаешь, что живет внутри тебя, истик? Я вскрою тебя, засуну руку внутрь, стисну то, что делает тебя таким, и вырву это из плоти и костей! Лаэзель не может точно и достоверно сказать, успокаивает ли она его этим жестоким потворством или лишь сильнее распаляет, доводя его горячку до самых восхитительных вершин. Но она может видеть, что их взаимная горячность вкупе с оковами, которые крепко держат его, и жестокой тоской, которую невозможно удовлетворить, утомляют его. Это поединок – клок за клок, слеза за слезу, кровь за кровь, и к тому моменту, когда он, наконец, опускает голову на землю перед ней, прекращая свою прежде непрекращающуюся борьбу, Лаэзель так же истощена, как и он. Она с трудом может говорить из-за сорванного горла, с трудом может двигаться из-за воспаленных, изнуренных мышц, с трудом может думать из-за образов нежно разорванных внутренностей, преследующих ее мысленный взор. – Ты пришел в себя? – спрашивает она хриплым шепотом, и Темный Соблазн устало приоткрывает один глаз, чтобы взглянуть на нее. Алый туман, закрывавший его глаза, рассеялся. Но Лаэзель кажется, что отныне она может чувствовать присутствие внутри него, под поверхностью, разочарованное и изголодавшееся по крови, и все же мрачно удовлетворенное. Но оно не убило – так почему же?.. Оно не убило ее. Изголодавшееся по крови. Мрачно удовлетворенное. Должно быть, оно убило что-то в нем. – Я не уверен, смогу ли когда-либо прийти в себя. Я не уверен, осталось ли во мне хоть какое-то «я». – Его голос хриплый и наполненный виной, стыдом и откровением. – Я не уверен, что ты только что не встретилась с настоящим мной. – Ба! – Лаэзель усмехается и высвобождает его хвост из-под колена, а его конечности из пут. Кожа ее ремня толщиной с палец; и местами она надорвана, едва не разошлась совсем. Второй раз эти путы его не удержат. – Ты – источник моих синяков, а я – твоих, твое «настоящее я» принадлежит мне, – решительно заявляет она, беря его когтистые руки в свои. Она потирает следы, оставшиеся от ее ремня на внутренней стороне его запястий, где чешуя не защищает кожу, где кровь болезненно-голодно пульсирует. – Я не позволю безумию овладеть тобой, потому что ты – мой, а я твоя, и наши тела, связанные потом, всегда будут так близки, что между ними не останется места ни для кого и ни для чего другого. Скажи это. – Я – твой, – послушно хрипит он, как подозревает Лаэзель, лишь потому, что слишком устал, чтобы спорить. – А ты – моя. Но когда они в следующий раз разбивают лагерь, Темный Соблазн пренебрегает теплом ее постели и спит, холодный и одинокий, в своем афелии, как можно дальше от нее.

***

Он приходит к ней из темноты уже сытый; его глаза полны нечестивого экстаза, а изо рта пахнет лунной кровью. Далекой иглы света, купола, сияющего над таверной «Последний свет», видневшегося сквозь ветви мертвых деревьев, больше не существует, и Лаэзель знает, что последний свет погас. Как бы то ни было, ей нужно знать, что произошло, она хочет услышать, как он это объяснит. Темный Соблазн некоторое время молчит, его руки бесцельно скользят по ее телу с юношеским энтузиазмом, который должна бы проявлять она; затем он удобно устраивается позади нее, прижимаясь своей широкой грудной клеткой к ее спине. – Мне напомнили, – наконец, отстраненно отвечает Темный Соблазн, – что значит быть благодарным богу. Он обхватывает ее одной рукой, затем второй. – И я благодарен. Настолько благодарен. – Его пот пахнет страхом. – Я согрешил, но был прощен. С этого момента я больше не хочу пускать тебе кровь. Источник моих синяков, моей силы, моей любви. Ты будешь моей, а я буду... Его голос переходит в приглушенное рычание вокруг имени, которое уж точно не принадлежит ей. Он обхватывает ее одной рукой. Затем второй. Лаэзель не трусиха; она изо всех сил пытается повернуться к нему лицом, чтобы увидеть ужас, с которым лежит, но он ей не позволяет. Его объятия душат. Когда-то его огромный вес, удерживающий ее в ловушке, казался ей основательным и мужественным, наградой за то, что она поддалась удовольствию, с любовью навязанному ей, и утешительным напоминанием о том, что от него так просто не сбежать – утешительным напоминанием о том, что она и не хотела сбегать. Нынешнее кроваво-скользкое, лезвийно-гладкое чудовище высмеивает ее и его, и то, как их израненные тела соединились не без усилий, не без боли, не без пота. Лаэзель кусает одну из его слишком многочисленных рук, и его отвратительная кровь смешивается на языке с ее кровью, когда острые шипы его предплечья пронзают ее нёбо. Темный Соблазн хихикает – отвратительный звук – и прижимает ее крепче, ближе, оборачивает ее свои кожистым, гибким, смертоносным телом, будто дракон, обвивающий свое самое ценное сокровище, но он – оно – больше не дракон. Сколь бы израненным и разрушенным ни было его тело, никакие разрушения не могли бы лишить его цепкой царственности дракона – но это тело ее лишено. Он сорвал завесу лжи Влаакит с ее глаз и позволил ей увидеть грехи бессмертной королевы, чтобы Лаэзель могла сделать собственный выбор и стать свободной. Его бог не тратит времени на ложь и открыто выражает свою ненависть; с открытыми глазами в самые темные ночные часы Темный Соблазн все равно приходит к своему Отцу. Зайтиск не очистил ее, потому что это была ложь. Истина же в том, что кровь и плоть осквернили его тело и сделали его нечистым. Утром зверь-убийца исчезает, и Лаэзель бьет Темного Соблазна по морде, раздирая в кровь костяшки пальцев о его острые зазубренные клыки. Затем она нежно обвивает его голову руками, умоляя рассказать, как его починить, и Темный Соблазн отвечает, что его невозможно починить, ведь он не сломан, что все так, как и должно быть, и он такой, каким его создали, каким он и должен быть. Лаэзель неизвестно лекарство от такой болезни.

***

Он покидает Дом Надежды с Молотом в одной руке и головой дьявола в другой. Он нежно передает оружие – ключ к будущему ее народа – в руки Лаэзель, но столь же нежно бросает голову дьявола под ноги лорду Энверу Горташу. Какое-то время она задается вопросом, не схватил ли этот истик-лорд мертвого дьявола за рога с тем же отчаянием, с которым она сжала рукоять Орфического Молота. Темный Соблазн называет ее источником своей силы. Темный Соблазн впрягся в ярмо своего бога в ложной попытке защитить ее от самого себя. Лаэзель, как ничто другое на свете, ранит осознание того, что ее любовь сделала его слабым. Если бы она могла найти цепи, которые столь крепко привязывают Темного Соблазна к его Отцу, найти проклятые узы крови, которые делают его чревоугодником, неспособным насытиться только лишь всем, что мир может ему дать, всем, что она может ему дать. Если бы она могла их найти, Лаэзель бы сокрушила и разорвала эти цепи и позволила бы своему любимому, слепому, связанному змею расправить крылья и почувствовать, как штормовые ветры ее любви, наконец, поднимают его в полет. Но он ползает во тьме, боли и голоде, потому что тьма, боль и голод слишком хорошо ему знакомы. Лаэзель бьет по гротескной улыбке черепа на стене, пока тот не теряет свои каменные зубы, но это не успокаивает и не утоляет его соблазнов. Это не освобождает его. Над трупом своей сестры, своего сиблинга, которая все же не была полностью отдельным человеком и точно не была рождена той же матерью, сломленный, искореженный и засунутый в шкуру того самого зверя-убийцы, которую он носит с таким слепым экстазом, Темный Соблазн рассказывает ей, что любовь – это не цепь, которую нужно разорвать, а выбор, который нужно сделать. Как легко теперь любовь делает его монстром. Над трупом Высшей Арфистки – усталой женщины, которая говорила лишь правду и рассказала ему, что означает слово «выбор» для таких, как он, и что никогда не поздно, – он говорит Лаэзель, что всегда было слишком поздно – его выбор был сделан давным-давно. Как легко теперь выбор, который давным-давно сделали за него, приводит его к знакомой цепи. Над трупом гхайка Млагира, который когда-то был Орфеем, Принцем Кометы, спасителем ее народа, Темный Соблазн с серебряно-гладким ножом, который лежит в его ладони лучше, чем когда-либо лежала ее рука, говорит ей, что любит ее. Но когда алый рассвет, наконец, умрет в последний раз, окутанный безмолвными руинами мира, будто слепой, связанный змей, обвившийся вокруг своих жалких сокровищ, не имея никакой отрады, кроме нежнейших рубинов его разверстого горла, Темный Соблазн будет спать один.