Вопреки

«Спит». Михаил Юрьевич не был уверен в том, что именно он делал в этом доме. Врачи, которые даже при нем собачились, словно стая диких и беспризорных шавок, смогли все же договориться и начать полноценное лечение раненного поэта. Прошла операция, после чего наступила неделя томительного ожидания – никто не смел ни видом, ни делом показать, как глубоко засели страх и ядовитая тревога за одну определенную нить, что была в шаге от того, чтобы порваться и навсегда забрать жизнь Пушкина. Но Александр Сергеевич выжил. Он открыл глаза на восьмой день и попросил воды. Лермонтову сказали, что тот может нанести визит, но врачи явно переоценили возможности Александра – тот все еще был крайне слаб и почти все время спал. «Однако же, я здесь». Михаил Юрьевич сделал один неуверенный шаг и оказался теперь в комнате поэта, не смея до этого преодолеть дверной проем. Казалось, ему было достаточно увидеть и убедиться: Пушкин дышит. «А если бы не дышали вы, то не дышала бы и Россия». Взгляд невольно скользнул по комнате и остановился на диване. «Должен ли он быть здесь?» Бурые пятна, казалось, уже навсегда вытеснили изначальный цвет этого предмета мебели. Лермонтов отмер, когда часы в конце коридора пробили два часа дня. Он приблизился к постели больного и сел на стул, что стоял рядом. Просто смотреть, как грудь «Сверчка» мерно поднимается и опускается – вот все, что нужно гостю, однако иные чувства и мысли одолели его: «Почему же меня пустили к человеку, что все еще так слаб?». Ответа на это пока не было. Михаил Юрьевич, повинуясь странной и легкой силе, что подталкивала его к действиям, достал из нагрудного кармана маленькую книжку в очень старом переплете и раскрыл на странице, что была помечена красной лентой. - Я уверен, что вы не просто услышите, но почувствуете всем своим естеством, Александр Сергеевич, что здесь не только я и Он, но и сама Россия, что ждет вашего выздоровления, - взгляд устремился на страницы книги, - На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести…

***

Шло время. Лермонтов приходил почти каждую неделю и читал Пушкину, который всегда спал, однако ресницы его изредка подрагивали, а губы будто в спазме хотели наизусть зачитать уже знакомые строки. Когда же и Библия вся иссякла, Михаил Юрьевич перешел на литературу: стихи, поэмы, роман в стихах – именно на «Евгении Онегине» он остановился, просто потому что определенный момент показался ему поистине интересным. - А ведь Ленский погиб, от рук Евгения… Вы будто убили в себе романтика этим поступком, Александр. Безвозвратно отвернулись от героя и своего пути, шагнув в новую пору нашей литературы, - Михаилу нравилось вот так разговаривать с поэтом. Он действительно надеялся, что тот его слышит, - А сейчас сами, будто герой своего романа, попали под пулю, однако выжили. Значит ли это… - «И долго буду тем любезен я народу», - тихо, приоткрыв глаза, сказал поэт, до этого лежавший на своей постели и изображавший спящего себя. - Ах, Пушкин! – смеясь от восторга пропел Михаил, - Долго ли вы так, бодрствуя, испытывали меня и свое окружение? - Друг мой, поверьте, - улыбаясь ответил Александр и повернулся к гостю, - Я не испытывал ни вас, ни себя, ни кого-либо еще. Просто настал час моего возвращения! - «Что в мой жестокий век восславил я Свободу» - прошептал Лермонтов, - Что же это все значит, Александр Сергеевич? - «И милость к падшим призывал», Михаил! Я, скованный цепями сна и болезни, внезапно многое осознал, - поэт вскинул руки к небу, что наверняка бы вскинуло ему руки в ответ, если бы не было меж ними потолка, - Я уже писал и не один раз, что душа будет жить, несмотря на смерть тела. Я будто намеренно звал Вечную Невесту и говорил: «Я здесь!». Больше такое не повторится! Я буду любезен народу позже, после смерти, а пока, - он встал с кровати и, слегка шатаясь, прошел к окну, резко раздвинул шторы и открыл его, - «Велению божию, о муза, будь послушна» и покажи мне больше! Я не сделаю никому одолжения! Переживу и Империю и ее развал! «И на обломках самовластья»… - «Напишут наши имена!» - продолжил Лермонтов и тоже встал, - Снова в бой, господин поэт? - Я не Ленский! Я не романтик, что умрет, но романтик, что будет жить вопреки! Поэты вместе устремили свои взоры на природу, что была за окном. Они не знали, что Она смотрела на них в ответ, что Лермонтов не должен был приходить, Пушкин не должен был выжить, что романтик должен был навсегда стать реалистом. Однако… Вопреки…