Мыши, персики и больше никаких перемещений во времени

      Паша, конечно, парень крепкий, выносливый, иногда даже несколько флегматичный в отношении стрессов и устойчивости к ним, неплохо со всем справлялся. Но иногда и его некоторые вещи морально задавливали. Сессия нередко давалась Вершинину с трудом — нет, Паша, конечно, был тот ещё разгильдяй, но исправно учил. Ну, или пытался учить. Ну, или, по крайней мере, старался по возможности почитать. Нет, правда, иногда он был очень трудолюбив или, как минимум, терпелив относительно подготовки. И до ночи сиживал, мучил себя зубрёжкой конспектов, выполнением всяких заданий, мало спал.       Сергей часто видел, как Вершинин со всей этой подготовкой убивается, и старался его хоть как-нибудь поддержать. Обычно таскал Паше за стол что-нибудь вкусненькое, кексы, печенюшки или ещё что-нибудь в этом роде. Не отвлекал юношу, только иногда, вовсе и не надеясь на успех своих напоминаний, рекомендовал сделать перерыв. А порой всё же подходил, становился за Пашиной спиной, целовал его в светлую макушку, гладил по плечам. При этом молчал, ни слова, но всё же в этих его касаниях, жестах, было столько тепла и заботы, что у Вершинина сердце вздрагивало. Он сам обычно запрокидывал голову, упираясь ею в Сергея, закрывал глаза и какое-то время утомлённо сидел так без движения. А Костенко всё продолжал почти невесомо его гладить по плечам, груди, иногда поднимаясь до щёк юноши. И в этом не было ничего пошлого, ничего жгучего, ничего хищного, это всегда были какие-то совершенно невообразимые касания, короткие, осторожные, будто бы какие-то нерукотворные, бестелесные. Пашу они успокаивали и в то же время заставляли тосковать: хотелось поскорее со всей этой бурдой расправиться, чтобы уже спокойно миловаться с ненаглядным Серёженькой.       Сам Вершинин нередко сильно психовал на фоне стрессов и недосыпов. Отчасти, пожалуй, сказывалось на нём и то, что нередко отпадала возможность веселиться с друзьями, гулять, проводить больше времени с Костенко — Паша всего этого просто не успевал, а он-то ведь был вполне себе гедонист, понаслаждаться жизнью любит. Ещё бы ему тут не беситься — положительной энергией-то подпитываться неоткуда. Ходил до невозможности раздражительный, мрачный, на вещи ругался по мелочи: то у него телефон медленно грузит, то чай пролился, то тетрадь с конспектами куда-то запропастилась, да много чего ещё. Порой доставалось Персику и даже Серёже, но на них Паша старался не ругаться и не ворчать — понимал ведь, что они ни в чём не виноваты. Хотя всё же мог прикрикнуть на кота, если тот под ноги бросался, или на мужчину — если тот тоже с чем-нибудь оказывался некстати. Костенко обычно ему ничего не говорил по этому поводу — Сергею-то ничего, он стерпит, его и не заденет даже, но он понимал, что юноша из себя хоть немного негатива этого выплеснет, и ему легче станет.       Паша уже неделю не мог нормально спать: ложился поздно, долго не мог уснуть, рано вскакивал из-за подкатывающей постоянной тревожности и будильников, которые у него неизменно стояли пораньше, чтобы больше дел можно было успеть. У Костенко сердце разрывалось на него такого смотреть. Вернувшись с работы, Сергей нашёл Пашу за зубрёжкой конспектов и тяжело вздохнул.       — Привет, — проговорил он.       Вершинин в ответ лишь неразборчиво промычал. Костенко несколько секунд глядел на юношу, затем подошёл ближе, склонился, приобнял за плечи, мягко опустил свой подбородок на чужую макушку. В ногах у него тут же засуетился кот, усердно требующий ласки.       — Ты хоть ел, радость моя?       — Нет, — хмуро буркнул Паша.       Он встряхнулся, скидывая с себя Сергея с его объятиями. Мужчина отстранился — знает, что если уж юноша не хочет в такие моменты чужих касаний, то и не надо ему их навязывать.       — Паш, ну, чего ты всё время вот так на износ? — спокойно, рассудительно заговорил Костенко. — Отдохни хоть немного, ты ведь ничего не потеряешь.       — Ну отстань ты от меня! — взвился юноша. — Сам решу, когда отдохнуть. Пришёл тут командовать.       — Котик, я не командую, — всё так же мягко и сдержанно отозвался Сергей. — Просто ты, правда, себя замучаешь.       Вершинин резким движением встал со стула, направляясь вдруг прочь из комнаты.       — Ты куда? — поинтересовался мужчина.       — Голодный. Отдыхаю, видишь? Доволен?       Паша, фыркнув, скрылся в коридоре.       — Помочь тебе с едой? — спросил вслед мужчина.       — Не надо, — мрачно отозвался Вершинин из недр квартиры.       Сергей вздохнул. Ничего, он не обижается, только за Пашку волнуется — пацан совсем себе так нервы сорвёт скоро. За юношей не пошёл, нечего навязываться, Вершинин не маленький: как сказал, так и будет. Пусть немного отдохнёт наедине с собой, а уж Костенко со своей лаской перетерпит.       Теперь только мужчина обратил внимание на уже почти сердито мяукающего в ногах кота, склонился, поднимая его на руки, и, улыбнувшись, принялся чесать пушистый живот.       — Дай хоть тебя потискаю, — тепло и с некоторой шутливостью проговорил он. — Что, не гладят тебя в этом доме, да? Не гладят бедного кота, занятые все какие, скажи.       Персик, удовлетворённый тем, что на него обратили внимание, помяукивал будто бы в ответ Сергею и упёрся лбом в его грудь, блаженно прикрывая глаза.       Вершинин сердито притопал на кухню и принялся копаться в холодильнике. Откровенно говоря, ему было немного стыдно, что он наезжает на Серёжу — Костенко-то ни в чём не виноват, он просто заботится, и Паша это прекрасно понимает, но в таких состояниях исключительной раздражительности, вызванной усталостью и бессилием, ничего не может с собой поделать.       Есть и вправду уже хотелось. В холодильнике обнаружился суп, но на него у юноши настроения не было. У Вершинина часто такое бывало: если поганое настроение, да и в делах не клеится, то надо ещё и есть всякую хрень, меньше отдыхать и всё в таком духе. Паша и сам не понимал, было ли это что-то вроде самобичевания, или же некое эстетизирование сложных жизненных обстоятельств, чтобы с ума не сойти, но, в общем-то, не особо много по-настоящему думал об этом.       В итоге, решил быстренько настругать бутербродов. Пока нарезал продукты, углубился в свои мысли. В частности подумал о том, что, быть может, интуитивно хотел съесть что-то подобное потому, что хотелось злость выплеснуть на чём-то — а тут, как удобно, можно ножом поорудовать. Вершинин вошёл во вкус, зло и лихо кромсая колбасу, но очень скоро поплатился. Коротко и тихо вскрикнув, он мгновенно отвлёкся от своих мыслей и сконцентрировал взгляд на своей ладони, на ребре которой зиял глубокий порез. Паша тут же выронил нож на доску и вскинул повреждённую руку, внимательно осматривая рану, одновременно удивляясь тому, как вообще так умудрился, и злясь с новой силой на свою неосторожность и не проходящую теперь боль. По рукам текла кровь — несильно, нестремительно, тёмная, значит, по крайней мере, не артериальная, уже хорошо. Паша, сердито сопя, торопливо отправился к раковине, промывать рану. Ничего, бывает, случалось не раз, вот только спустя минуту, другую, третью кровь всё не останавливалась, да и сам порез юноше всё больше и больше не нравился, уж больно глубокий. Вершинин, откровенно говоря, начал понемногу нервничать и внутренне паниковать. Теперь злость переросла в некоторое бешенство, вызванное всё той же собственной неосторожностью и на сей раз тем, что Паше и так некогда, а тут ещё на это нужно тратить время, силы и нервы.       В итоге, спустя несколько минут волнение взяло верх, и юноша, сдавшись, позвал: — Серёж! Иди сюда.       Вскоре заслышались шаги Костенко.       — Что такое?       — Помоги.       Вершинин старался говорить как можно более спокойно, но ощутил, что Сергей всё же напрягся. Мужчина щёлкнул выключателем — Паша не любил включать большой свет, поэтому по вечерам на кухне обычно обходился лишь тусклой маленькой навесной лампой над столом. Юноша поморщился от яркого света. Немного разлепив глаза, увидел Костенко, который, уже разглядев, что происходит, с несдержанно взволнованным видом торопливо приблизился к Паше.       — Что ты сделал? — спросил он, и в его голосе не было злости или упрёка, только искреннее беспокойство. — Паш, ты специально, что ли?       — Нет, нет, я случайно, — выпалил юноша, и голос его слегка дрогнул: нервы у пацана начали окончательно сдавать.       Сергей уже перехватил его запястья, вытащил из-под струи воды, осматривая порез и оценивая состояние.       — Подними руку.       Вершинин послушно вскинул кисть, держа руку согнутой в локте.       — Выше. Держи так.       Костенко выключил воду, быстро вышел из кухни, практически сразу возвращаясь с бинтом и перекисью.       — Опусти немного, — попросил он. Всё-таки до высоко вскинутой Пашиной руки ему было трудно тянуться с учётом разницы в росте.       — Футболка, — выпалил юноша. — Течёт же.       Кровь и правда неспешно текла по руке вниз, уже приближаясь к ткани футболки.       — Хрен с ней, потом отстираем, — отмахнулся мужчина и принялся обрабатывать порез перекисью. — Глубокий. Если сейчас кровь не остановим, надо будет в скорую звонить.       — Не надо в скорую.       — А что делать, Паш? Придётся. Зашивать будут.       Сергей, взяв на вооружение ещё рулон бумажных полотенец, протирал ими кровь и излишки перекиси. Небольшим сложенным куском бинта он прикрыл рану, крепко её зажимая своей рукой. Паша зашипел.       — Больно.       — Ну потерпи немного, котик, надо зажать.       Вершинин поджал губы и сдавленно заскулил. Сергей с сочувствием поглядел на него, чувствуя, как внутри сердце разрывается на клочки — невозможно Пашку таким видеть.       — Как ты так умудрился-то?       — Да не знаю, случайно, — пробормотал юноша. — Задумался, а нож, видимо, соскочил. — Вершинин несколько секунд помолчал, а затем добавил: — Серёж, у меня голова кружится.       — Сядь, — отозвался Костенко довольно мягким тоном, придвигая Паше стул.       Когда юноша уселся, поддерживая здоровой рукой пострадавшую, поскольку стало трудно вскидывать её так высоко — конечность затекла и начала ныть, — Сергей, получив возможность не тянуться за чужой ладонью, принялся обрабатывать ещё ловчее: то поливал перекисью, то пытался зажать рану. В очередной раз отняв бинт от пореза, уже спокойнее констатировал: — Вроде меньше течь стало.       Паша ничего не ответил — он молча сидел с несколько пришибленным видом, понурив голову. Сергею до боли в груди захотелось потрепать его по голове, но руки были в крови и перекиси, поэтому Пашкины волосы марать он не решился.       Ещё некоторое время мужчина возился с чужой рукой, уже самостоятельно перехватив её за локоть, чтобы юноше не приходилось поддерживать, а затем успокоенно выдохнул: — Ну вроде порядок. — Он в очередной раз отнял кусок бинта от раны, оценивая ситуацию. — До свадьбы заживёт.       Мужчина ободряюще улыбнулся. Паша нашёл в себе силы только фыркнуть. Сергей хорошенько забинтовал чужую ладонь, а затем присел перед юношей на корточки, заглядывая в лицо.       — Как ты? В глазах не темнеет?       — Нет, — буркнул Вершинин. Очевидно, выглядел он уж больно измотанно не потому, что ему физически стало плохо, а потому что устал и очень расстроился.       Костенко заходил по кухне, убирая бинты, бумажные полотенца, вытирая Пашины руки влажными салфетками. Юноша попытался опустить раненную кисть, но мужчина предостерёг: — Подержи ещё немного. Хотя бы на уровне плеча.       Вершинин повиновался. Сергей закончил с уборкой, вымыл руки и подошёл к Паше, наконец-то нежно запуская пальцы в его волосы.       — Пойдём, посидим вместе, хочешь?       Юноша молча кивнул всё с тем же понурым видом. Костенко на всякий случай взял его под руку и отправился с ним в другую комнату, чтобы можно было усесться на диван. Сергей сел, позволяя Паше уютно устроиться в образовавшемся уголке между спинкой дивана и телом мужчины. Костенко крепко обнял юношу за плечи и прижал к своей груди. Немного сползший вниз Вершинин уложил голову на чужое плечо, утомлённо глядя прямо перед собой из-под полуприкрытых век. Повреждённую руку положил на грудь Сергея, чтобы проще было удерживать повыше. Мужчина почти сразу взял чужую ладонь в свою — осторожно, мягко, бережно. Погладил по тыльной стороне, по бинту. Поднёс к своим губам и аккуратно, едва касаясь, поцеловал руку через ткань бинта.       — Шрам останется, — констатировал он, легонько проводя подушечкой пальца.       — Хрен с ним, — вздохнул Паша. — Будет уроком.       Юноша нормально относился к шрамам. Серёжины он очень даже любил. Вернее, ему грустно и даже больно было за Серёжу, который их когда-то получал, но теперь Вершинин очень часто гладил рубцы на чужой коже и крайне любил лежать рядом с мужчиной, особенно после интима, и, водя руками по его телу, иногда склоняться, чтобы тепло, нежно поцеловать шрамы. В этом было что-то до невозможности доверительное, любовное, будто бы Паша этим выражал нечто вроде: «Я хочу забрать ту твою боль и заменить её лаской». Разумеется, приправленное чем-то из разряда: «Знай, что я люблю тебя и таким. Именно таким». Только всё это говорилось без слов, так, одной лишь безграничной нежностью.       — А у тебя ведь тоже почти в таком же месте шрам есть, — пробормотал вдруг Паша, припоминая рубец на ребре ладони Сергея, этакий его «подарок» из детства.       Костенко согласно кивнул. Он опустил чужую ладонь обратно себе на грудь, но теперь накрыл сверху своей рукой и мерно поглаживал по костяшкам.       — Паш, — тихо заговорил после долгой паузы мужчина таким тоном, будто что-то его без конца мучило, — ты точно не специально это сделал?       — Да точно-точно, — фыркнул юноша. — Я, правда, случайно.       Сергей шумно выдохнул, и Вершинин ощутил, как его прижимают крепче.       — Просто, — заговорил Костенко, — ты, главное, не делай себе больно, хорошо?       — И в мыслях не было, — заявил Паша, утыкаясь носом куда-то в изгиб шеи мужчины.       Он говорил чистую правду, но чувствовал, что, возможно, Сергей сомневается в его словах. Юноша ещё плотнее уткнулся лицом в чужое тело. Мужчине снова стало ужасно тоскливо за Пашку. Он обнял Вершинина крепче и поцеловал в макушку.       — Верю, котик, — проговорил Костенко, чтобы поддержать юношу. И действительно верил.       Некоторое время сидели молча, слышалось лишь шуршание Серёжиных поглаживаний по Пашкиным плечам и сопение Вершинина. Потом юноша немного пошевелился, неудачно опершись при этом о чужую грудь больной рукой, и коротко зашипел.       — Больно? — заботливо спросил мужчина.       — Да, — признался Вершинин. И тут же добавил угрюмо: — На самом деле не так уж и больно всё это. Обидно скорее.       — Почему?       — Потому что у меня руки из жопы, — буркнул Паша. — Ну как можно было так неаккуратно, да ещё и так сильно?       — Да ладно тебе, Паш, не переживай. Со всеми бывает. Зачем же себя ругать сразу? — Сергей немного помолчал, а затем тихо, но твёрдо добавил: — Давай ты сегодня отдохнёшь.       Вершинин неопределённо хмыкнул.       — Родной, ну, правда. Когда там у тебя этот дурацкий экзамен?       — Послезавтра.       — Ну вот. Ещё есть завтрашний день на подготовку. А то совсем убьёшься ведь. Ты и так сегодня хорошо поработал, надо и отдыхать иногда.       — Ты ли мне это говоришь, — усмехнулся Паша.       Костенко улыбнулся с лёгким оттенком вины.       — Договорились? — вернулся он к теме.       — Ладно, — всё же согласился юноша. Затем добавил: — Можно я лягу?       — Посиди ещё немного. Если ляжешь, сердцу будет проще кровь качать, рана может опять закровоточить, — проговорил Сергей таким тоном, что сразу чувствовалось: ему совершенно не хотелось, чтобы Паша мучился в неудобном положении. Чтобы немного отвлечь юношу, Костенко вдруг вспомнил: — А поесть-то ты чего хотел? Давай я сделаю.       — Да ничего, так, бутеров хотелось.       — С огурчиком?       — С огурчиком.       — Чаю налить?       — Да.       Сергей понятливо кивнул и нежно прижался губами к виску юноши — не хотелось пацана отпускать даже на время.       На другой край дивана запрыгнул Персик. Изогнулся, потянулся, вальяжно прошёлся по мягкой поверхности, затем, будто только-только увидел хозяев, лениво двинулся к ним, запрыгнул к Паше на колени, принюхался к юноше, топорща усы. Вершинин потянулся к нему здоровой рукой, чтобы погладить. Кот насторожился, сам обнюхал чужую ладонь, потом отчего-то вдруг пару раз её лизнул.       — Вон какой к тебе тут лекарь пришёл, — заявил Сергей, глядя на Персика.       Паша усмехнулся. Кота же привлекла повязка на другой руке Вершинина, и он потянулся обнюхивать и её. Однако почти сразу отпрянул, жмурясь и кривя мордочку — видимо, от бинта резко пахло аптечкой и медикаментами. Тут же, будто бы пытаясь сделать вид, словно ничего не произошло, с какой-то горделивостью потоптался по Паше, а затем клубком улёгся на его живот, даже позволив юноше запустить пальцы в пушистую шерсть. Костенко же потрепал Вершинина по голове и отстранился.       — Пять минут, и вернусь.       — Коту тоже колбаски захвати, — попросил юноша.       — Да куда ему колбаски-то? — фыркнул Сергей. — Вредно колбаску. И он потом разбалуется, опять клянчить со стола будет и корм есть перестанет.       — Ну ладно тебе, всего кусочек. Ему же обидно будет, что мы тут бутеры есть станем.       Костенко поглядел на Пашку, потом на кота, шутливо закатил глаза и кивнул. Вершинин улыбнулся. Мужчина потрепал его по голове и вышел из комнаты, тут же начиная греметь посудой на кухне. Паша глубоко вздохнул и запрокинул голову на спинку дивана, расслабленно прикрывая глаза. Рука всё ещё ныла, зато на душе теперь стало куда легче. Мягкий кот грел колени, сердце согревалось любовью, которой юношу окутали. У Вершинина засосало под ложечкой, и по всему телу будто бы прокатилась какая-то будоражащая волна, яркая, как вспышка. В такие моменты Паша словно по-новому ощущал, как же сильно любит Сергея. Мгновенно его стало непозволительно мало, захотелось коснуться мужчины, снова прижаться, обхватить плотнее, будто стремясь слиться в единое существо. Вершинин почувствовал, как сердце начало биться стремительно, а на кончиках пальцев словно сверкнули искорки — так славно, так замечательно ощущать это тёплое переполняющее чувство всепоглощающей любви и нежности. Паша, правда, души не чает в заботливом, рассудительном, осторожном, самом ласковом и внимательном Серёже, и юноша искренне ему благодарен за всё тепло, за всю нежность, бережность, но вместе с тем и рациональность, которую мужчина проявляет по отношению к нему. Потому что в этом и есть всё самое дорогое, родное и желанное. В этом и есть вся любовь.