---
Подвал Эрика всегда пах плесенью, старой пылью и дымом от сигарет, которые он воровал у своего отца. Этот запах въедался в одежду, в волосы, в кожу — как будто мы сами становились частью этого подвала.
В углу — коробки с кассетами, картриджами, пыльными коробками от «DOOM», «Quake», «GoldenEye». Всё вперемешку. Всё слегка потертое, как и мы.
Мы сидели на полу, среди пустых упаковок от снэков и двух пластиковых стаканов с мутной жидкостью. Эрик утверждал, что это водка.
— Прикинь, если бы мы жили в «Doom», — сказал он, бросая в рот чипс. — Просто входишь — и всё в хаос: демоны, кровь, стрельба. Играет рок. Живёшь по инстинктам. Ни школы, ни лицемерия.
Я усмехнулся, не глядя на него.
— Мы и так в аду. Только тут демоны в белых бейсболках и воняют Axe.
Он рассмеялся — по-настоящему, не натужно.
— А если серьёзно… ты думаешь, это сработает? Всё, что мы задумали. Это что-то изменит?
Я смотрел в потолок. Там под лампой крутилась муха или просто тень от неё. Она словно не могла выбрать, жить ей или умереть.
— Нет, — сказал я. — Но хоть кто-то, наконец, посмотрит. Хоть кто-то заметит, что мы были.
Он кивнул и сделал глоток. Морщится, но молчит.
— Потом всё сотрётся. Как сохранение в Wolfenstein, если его увидит мама.
— Тогда мы запишем. Всё. До самого конца.
Эрик кивнул, серьёзно. Почти как взрослый.
— Мы оставим след. Пусть даже его прочтут не те. Пусть даже неправильно.
Из магнитофона играла что-то глухое, с металлом в голосе — может, Nine Inch Nails. Может, Rammstein. Ударные били прямо в грудную клетку, будто оттуда что-то хотели вытряхнуть.
— Нас никто не вспомнит как терпил, — сказал Эрик. — Вспомнят как тех, кто встал.
Я тихо, почти шёпотом, добавил:
— Или как тех, кто сломался.
Он замолчал, а потом вдруг заговорил, глядя в исписанную маркером стену:
— Я вчера видел сон. Мы не здесь. Мы в каком-то синем лесу. Идёт дождь. Мы с оружием, в броне. Нас преследуют, но мы не боимся. Потому что знаем — это симуляция. Не сон, не реальность. Просто уровень.
— Типа «Матрицы»? — спросил я.
— Угу. Только без избранных. Без героев. Только мы.
Он передал мне сигарету. Я взял.
— Ты никогда не думал, — сказал он, — что всё уже произошло? Что мы просто живём в остатке. Как будто всё давно сгорело, а мы просто ходим по пеплу и делаем вид, будто всё нормально.
Я кивнул.
— Да. Часто.
Мы сидели, плечом к плечу. Не как друзья — как какие-то остатки одного и того же куска металла, изогнутого по-разному, но изначально цельного.
— Мы не злыми родились, — прошептал Эрик. — Просто всё накапливалось. Как ржавчина. По капле. И теперь нас не отскоблить.
Я посмотрел на него.
— А если бы тогда, в самом начале… кто-то подошёл? Просто спросил?
Он пожал плечами.
— Тогда бы мы, может быть, просто расплакались. Вместо того чтобы собирать патроны.
Старая кассета жужжала, перематываясь. Воздух был тяжёлый, пахнущий временем.
— Эй, — толкнул он меня. — Если всё пойдёт не по плану… ты хочешь, чтобы тебя запомнили?
Я подумал. И ответил, глядя на свои руки:
— Нет. Хочу, чтобы поняли.
***
И вот — присяжные.
Им потребовалось два дня.
На третий день зал снова был полон. Судья вернулась, взгляд её стал жёстче.
— По делу штата Колорадо против Дилана Беннета Клиболда…
Молчание.
— …обвиняемый признан виновным по всем пунктам обвинения.
Пауза. Тяжёлая. Судья продолжила:
— С учётом возраста обвиняемого на момент совершения преступления, его психического состояния, а также характера и тяжести преступления…
В зале затаили дыхание.
— …суд постановляет: пожизненное заключение без права досрочного освобождения. Пятьдесят два последовательных срока.
— Суд также постановляет — обвиняемый должен проходить обязательную терапию, находясь под постоянным наблюдением, и никогда не может быть переведён в тюрьму общего режима.
Судья опустила молоток.
— Заседание окончено.
Некоторые в зале плакали.
Кто-то шептал: «Слава богу».
Кто-то — молчал, глядя на Дилана, как на пустоту.
Он стоял, не моргая.
Не смотрел ни на кого.
Не дрожал.
Не благодарил.
Охранники снова надели на него наручники и Дилан не сопротивлялся.
***
Когда охранники вели его обратно в тюремный фургон, один из журналистов крикнул:
— Дилан! Ты сожалеешь?
Он не ответил.
Он просто шёл. Молча.
А в голове снова звучал голос. Тот самый.
Эрик:
"Пожизненное? Ну, что ж… Долго будем играть. Я не против."
***
Назад в тюрьме его встретила тишина.
Даже те, кто раньше бросал в спину шуточки, теперь не говорили ничего.
Как будто приговор сделал его реальным.
Не легендой, не подростком, не монстром с телевизора — а просто телом, запертым навсегда.
На обеде он так же сидел в одиночестве.
Никто не смотрел в его сторону.
Только Клинтон, проходя мимо, тихо бросил:
— Ну что, парень. Привыкай к вечности.
Дилан не ответил.
Он ел медленно.
А потом, как всегда, ушёл.
В тишину.
В свою пустую реальность.
Где больше не было будущего.
Не было надежды.
Не было Эрика.
Только блокнот.
И пожизненное "после".
Дилан лёг на свою койку, положив руки за голову.
Потолок был серый.
Стены — серые.
Койка скрипела, как всегда.
— Ну что, чувак, — прошептал он себе, — это конец твоего фильма. Или только середина?
Он усмехнулся. Сухо, без радости.
И взял в руки блокнот.
Там уже не было стихов.
Только списки.
Даты.
Сны.
Иногда — фразы, которые говорил Эрик, выдранные из памяти, как ржавые гвозди:
«Мы создаём свою реальность.»
«Они думают, что мы ошиблись.»
«А потом — бац.»
Теперь это звучало как бред.
Теперь это звучало как чужое.
***
Я не помню, заснул ли. Может, просто вырубился на секунду. Здесь, в камере, вообще трудно отличить сон от яви — тишина неестественная, как будто кто-то нажал «пауза» на всем мире. Только гудит свет, и редкие шаги вдалеке напоминают: ты ещё жив. Или почти.
Я лежу, смотрю в потолок… и вдруг — снова там.
В подвале Эрика.
Он сидит на матрасе.
— Знаешь, — говорит он, не глядя, — если бы мы тогда просто ушли. В закат. Как в кино. Купили бы билеты в Монтану или ещё куда. Растворились.
— Нас бы нашли, — отвечаю я. Знаю это наверняка.
Он усмехается.
— Может. А может, и нет. Но хоть бы эти пару дней... Хоть бы пожили как нормальные.
Я смотрю в пол, потом в его лицо.
— Мы не нормальные, Эрик.
Он усмехается как-то грустно, почти беззвучно.
— Ты это говоришь так, будто это диагноз. А мне иногда кажется, что мы просто дальше пошли. Увидели чуть больше. Сломались раньше.
Я не отвечаю сразу. Только смотрю. Он ведь всегда говорил странные вещи — будто наполовину из сна, наполовину из злости. И всё равно я слушал.
— Это не оправдание, — говорю я.
— Я и не оправдываюсь, — качает он головой. — Просто... думаю иногда. А если бы всё пошло иначе...
Он замолкает, потом смотрит в меня.
— Ты бы остался?
— Где?
— Со мной. Не ради всего этого. А просто… остался бы.
Я смотрю на него. И говорю то, что знаю наизусть, как пароль:
— Я и не уходил.
Он опускает голову.
На полу пепел, изоляционная лента, обрывки от наклеек — когда-то мы клеили их на коробки с патронами. Теперь всё пыль.
— Знаешь, — говорит он, — я всё думал, что мы делаем что-то великое. А сейчас... сейчас думаю: может, мы просто хотели, чтобы хоть что-то в этой чёртовой жизни было по-нашему. Хоть раз.
Я молчу.
— Хотели почувствовать, что живём, — добавляет он.
— Или что вообще существуем, — шепчу я.
Тень на стене дрожит. Как будто всё это — не воспоминание, а старая плёнка, поцарапанная, потрескавшаяся.
Я закрываю глаза.
Я снова здесь.
Но на самом деле — там.
— Ты знаешь, за что я сижу, Эрик.
Знаешь лучше всех.
Но, знаешь, что я вспоминаю чаще всего?
Не крики. Не кровь. Не холодные стены.
А вот это.
Как мы сидели.
Как ты спросил, останусь ли я.
И как я ответил — да.
И до сих пор не ушёл.
***
Дилан помнил, как впервые вошёл в маленькую комнату для бесед в тюрьме — ту, где редко появлялся кто-то, кроме охранников и адвокатов. В этот раз там был капеллан: высокий мужчина в простом темном костюме, с мягкими глазами, которые, казалось, видели не только стены камеры, но и души, скрытые за решёткой.
Капеллан поднял руку в приветствии, голос его был спокойным и тихим, словно тихий звон колокольчика в гулком коридоре.
— Привет, Дилан. Меня зовут отец Джеймс. Я здесь, чтобы помочь, если захочешь.
Дилан не сразу ответил. Внутри всё сжималось — страх, недоверие и какая-то тяжесть, которую не снять словами. Он посмотрел на мужчину и впервые за долгое время почувствовал, что с ним пытаются говорить не как с преступником, а как с человеком.
— Что именно ты хочешь? — спросил Дилан, почти шепотом.
— Просто поговорить, — улыбнулся капеллан. — О том, что тебя волнует, о том, что носишь внутри. Иногда даже самое маленькое слово может стать началом пути.
Дилан усмехнулся про себя. Путь… Был ли у него путь?
Но что-то в голосе этого мужчины, в его неподдельной доброте, заставило Дилана расслабиться хоть немного.
Дилан сел на жесткую скамью напротив капеллана, чувствуя, как сердце ещё колотится от непривычной тишины в комнате. Отец Джеймс смотрел на него с тихим вниманием, словно пытаясь прочесть его мысли.
— Расскажи, что у тебя на душе, — сказал он тихо. — Не торопись.
Дилан сделал глубокий вдох и попытался найти слова, которые не вывалятся из него в обрывках, а будут хотя бы чуть понятны.
— Здесь, в тюрьме, каждый день — как бой. Не с другими, а с собой. С теми мыслями, что не дают покоя.
Отец Джеймс внимательно слушал, не перебивая, и кивнул.
— Это нормально. Ты не один. Многие чувствуют то же. Что именно тебя мучает?
Дилан опустил взгляд в пол, подбирая слова.
— Вина. Злость. Страх. Иногда мне кажется, что я заслужил всё это. Но чаще — что я просто потерял себя и не знаю, как найти.
Отец Джеймс вздохнул — не тяжело, а так, словно глубоко понял.
— Путь назад — это не одна решающая битва. Это множество маленьких шагов. Иногда самый трудный — просто принять себя таким, какой ты есть сейчас.
Дилан слегка скривился, будто пытаясь удержать эту мысль в себе.
— А если я не знаю, кто я?
Отец Джеймс улыбнулся.
— Тогда мы начнём с этого вопроса. Познакомимся с тобой заново, шаг за шагом. Ты не должен делать это в одиночку.
В этот момент Дилан впервые почувствовал, что за этой строгой дверью с решёткой может быть что-то, ради чего стоит попытаться.
— Спасибо, — тихо выдавил он.
Отец Джеймс кивнул.
— Мы будем говорить, когда захочешь. Ты не один, Дилан.
И это было странное, тихое облегчение — первое за долгое время.
Пока нет отзывов.