Сердце отца

В камере было темно и тихо. Охрана не тревожила заключённых, а посетители к ним не торопилась. Впрочем, все, кто был здесь, сейчас спали, все, кроме двоих. Будущей смертницы, виновной в гибели многих невинных граждан, в прошлом успешного и способного падавана Ордена джедаев и любящей дочери. И кроме её теперь уже бывшей наставницы и...бывшей матери, если такое вообще было возможно. Пусть даже и нет при нормальном течении жизни, но именно так ощущала себя Луминара Ундулли по отношению к своей некогда любимой и родной дочери, бывшей ей сейчас почти чужой. Или нет, не почти, больше, чем чужой и посторонней. Ведь поступки не связанных с нами людей, хотя и вызывают порой осуждение, там не менее не ранят нам душу, заставляя её рваться на части от невозможности вместить в себя весь ужас этих деяний. А именно это сейчас и чувствовала Луминара, стоя напротив дочери, тайком пробравшись в её последнее пристанище, из которого она уже завтра перейдёт прямиком в мир Силы. Почему? За что? Отчего именно она и с ней? Наверное в сотый, если не тысячный раз спрашивала себя Ундулли, относя это не к себе, а к дочери, в падение которой отчаянно не желала верить, когда Энакин Скайуокер привёл её в зал суда, где вершилось слушание над делом Асоки Тано, ранее обвиняемой в теракте. Доказательство, приведённые им были неопровержимыми и не поверить им было нельзя, но Луминара не могла, просто не имела права вот так легко откреститься от дочери, приняв её как преступницу и тем самым перечеркнув все годы их любви и единства. Но пришлось, пускай это и было невыносимо больно и вынудила её к этому сама Баррисс, во всеуслышание признав себя виновной в содеянном. Ненависти к Ордену. Желании уничтожить и дескредитировать его в глазах общественности. Но получилось совсем не то и в результате погибли лишь эти невинные люди, рабочие храма, не сделавшие ничего плохого ни Республике в целом, ни лично Баррисс. Луминара, слушая это признание, сидела ровно, сцепив руки в замок, лицо её так же было непроницаемо. Но в глазах стояли слезы, а сердце так и рвалось туда, на трибуну, к ней, к дочери. "Замолчи! Сейчас же! Я тебе приказываю! Прекрати оговаривать себя! Я знаю, что это не ты! Ты не могла бы! Ведь ты моя дочь!" - истошно, но беззвучно кричала её разорванная в клочья душа в безумной надежде сохранить и удержать свой привычный мир, который Луминара так любила, хотя бы то, что ещё осталось от него после потери любимого человека. Ту, в которой воплотилась эта любовь и смешалась любовь их друг к другу. Свою дочь, сам факт принадлежности которой к этому статусу мог априори помешать Баррисс быть той, кем она стала сейчас. Чудовищем без любви, сострадания и сожалений. А она стала и это уже свершившийся факт. Когда же слушание закончилось, Асоку освободили, а Баррисс водворили на её место, в ту же самую камеру, Луминара не решилась к ней подойти. Словно боялась клыков кровожадного зверя, пойманного в ловушку. Нет, боялась принять то, что этот зверь - её маленькая и любимая девочка, которую та качала в кроватке вместе с отцом. Та, которая так горько переживала его гибель и плакала вместе с ней. А потом жила ради Ордена и матери, чтобы та гордилась ей и была довольна. "Я верну его тебе, мама, я стану такой же, как отец, вот увидишь, ты поймёшь тогда, поверишь, что он рядом с нами, не призрак Силы, а настоящий, живой!" - горячо убежала она Луминару, обнимая её перед сном. Маленькая и милая Баррисс, как далека она была тогда от этого преступления и умом, и сердцем. Куда теперь это ушло? И живо ли оно по сей день? Вдруг можно ещё это вернуть и не всё потеряно? Именно эти мысли, а точнее сказать, надежда на их реальность и привели Луминару под покровом ночи в камеру смертников. Надежда на то, что её дочь продолжает жить в теле преступницы, а материнская любовь поможет ей вновь выйти на свободу. Луминара тешила себя этой надеждой и убежала, что это на самом деле так и по-другому быть просто не могло в её сознании, в её безоблачно счастливом мире, в котором все проблемы заканчивались только радостно. Уверенная в том, что так будет и сейчас, Луминара вошла в камеру, легко преодолев барьеры из охранников. И уже через мгновения ударилась о ледяную стену, что выставила перед ней Баррисс, заставив горячую лаву слепой материнской любви с глухим шипением стечь по ней и погаснуть в крови, хлынувшей из разбитого сердца несчастной матери, мир которой на глазах разрушался, превращаясь в бессмысленные руины, на которых нельзя уже было жить и которые не подлежали восстановлению. Потому, что не было больше той, ради кого этот мир был создан и ради кого до сих пор существовал. Не было больше доброй и светлой Баррис, которую любили мать и отец, была только эта преступница, что совсем не жалела о содеянном и хотела лишь довести его до конца и злилась на то, что ей не дали. Эти два чувства, любовь и ненависть, сошлись вместе всего на миг, стирая иллюзии между собой, финальную точку которым поставил ярко-синий клинок, как бы сам собой появившийся в руке Луминары. Баррисс видела всё, не сводя с матери холодного и равнодушного взгляда, в котором не читалось ничего больше, кроме сожаления о невозможности закончить начатое. Оффи смотрела на Луминару, когда та её спросила об этом. Смотрела когда та активировала клинок. И не отвела взгляд даже тогда, когда этот клинок с тихим гудением вошёл ей в грудь, словно поставив точку в преступной биографии и в материнской любви. Баррисс продолжила в упор смотреть на мать, принимая смерть из её рук и смотрела до тех пор, пока перед глазами не начала сгущаться темнота, постепенно гасящая чёткость изображения и яркость цветов. До тех пор, пока ледяная слабость не начала сковывать её члены, а тело, слабея, падать вниз, прямо к ногам той, что произвела её на свет, а теперь вернула обратно, Оффи не отводила глаз. Лишь только когда минула полночь, два иссиня-черных зрачка, суженных до точки, последний раз поднялись вверх, словно понимая, что нужно прощаться и беззвучно погасли навсегда....

***

Холод неонового клинка прошёлся почти насквозь, сковывая сердце ледяным жаром. Баррисс чувствовала его в себе, понимая и принимая то единственное, что ей теперь осталось. То, что она единственно заслужила в финале своего недолгого бытия. Смерть. Не геройскую на поле боя, как было бы уместно прежде, а именно вот такую, одинокую и позорную, от рук той, кто любила её сильнее всех после смерти отца. Оставляя сожаление и обиду на мир последним чувством, испытанным осознанно. Как хотелось Баррисс сказать это матери, дать понять, что теперь она знает, что сделала и хочет избавиться от этого груза и снова стать прежней. Но голос уже не повиновался ей, язык, коснея, примерзал к небу. Но зрение ещё оставалось и потому Баррисс делала, что могла, чтобы мать её услышала. Она смотрела на неё, смотрела, не отрываясь. "Мама, мамочка! Забери меня отсюда! Мне плохо, мне страшно, мама, я не хочу оставаться здесь одна!" - кричал этот взгляд, а слезы лились, не прекращая. Но Луминара не слышала этот призыв, Сила молчала, не передав его. Мать была глуха и слепа, навеки запечатав канал Силовой связи с дочерью. Ведь дочери у неё больше не было, сейчас и отныне. Потому Луминара не стала ждать конца агонии, а молча развернулась и вышла из камеры, едва тело Баррисс коснулось пола. Оффи была жива, ещё, последние секунды оставалось ей пробыть в этом мире. Взгляд уже совсем затуманился и уже не различал предметы обстановки, но Оффи всё равно смогла в этой почти кромешной темноте увидеть Его. Высокого мужчину с длинными и почти седыми, некогда тёмными волосами, одетого в светлую робу, плащ и сапоги. Почти прозрачный, окружённый светом, он стоял посреди камеры и смотрела на девушку своими спокойными серо-голубыми глазами, полными величавой мудрости и кроткого смирения. И любви, безграничной и чистой, способной быть выше любых деяний живых существ, способной даже не простить их, а просто не принять в расчёт, выставив на первый план другое, более важное. Тех, кому даровать себя. Баррис знала, кто это, ведь этого человека она любила всегда, даже сильнее, чем мать, которого потеряла так рано и могла видеть только вот так, призраком Силы. - Папа, - прозвучал вдруг тихий голос, звенящий колокольчиком, в жизни Баррисс никогда таким не говорила - Ты пришёл ко мне? - Да, моя девочка, - произнёс Квай-Гон с тихой лаской, обращаясь не к безжалостной убийце и отступнице, а прежде всего к своей дочери, родному и любимому существу - Я к тебе, за тобой. Пойдём скорее, я тебе помогу. И мужчина протянул навстречу Баррисс свои прозрачные ладони, за которые та легко взялась и вскоре уже стояла напротив, не обнимая своих рук от его. Они стали такими же прозрачными, как и всё тело Баррисс, покинувшее материальную оболочку. Теперь она, как и отец, светилась нежным золотым сиянием, таким, каким светятся чистые души, познавшие радость раскаяния и прощения самого себя. Квай-Гон не стал отнимать рук и вскоре они вдвоём, отец и дочь, начали взлетать, отрываясь от земли, всё выше и выше, чтобы потом наконец раствориться в голубой эмали мира Великой Силы, где нет места горю и ненависти, где обитают лишь любящие сердца, что настолько светлы, что способны возвысится над несправедливостью и злостью, увидев лучшее в тех, кто отчаялся найти это в себе самом...