расскажи мне о любви

Мирон Ваню любит. До банальной дрожи в коленках любит, до скопившихся слёз в уголках глаз, до молчания собственного любит, лишь бы не проебать то щепетильное доверие, которое заполучал годами, то ценное тепло, от которого в животе сворачивается всё в тугой узел. Рядом был всегда, друзья же. С работой проблемы? Не беда, бро, бери, сколько тебе надо, какое «верну», мусором мозги не забивай. Девочка отшила? Приезжай, Вано, напьёмся так, что ты завтра даже имени её не вспомнишь. Мирон отдавал себя всего, не стесняясь и не прося ничего взамен, скулил в кулак, заперевшись в ванной, от собственной беспомощности, а потом натягивал самую заботливую из всех улыбку, чай заваривал и успокаивал парня, свернувшегося в комочек на его, Фёдорова, кровати. Он хотел забрать все страхи Вани, хотел задушить травмы, чтобы не рыпались и не подавали больше признаков жизни, хотел, чтобы у его мальчика всё было хорошо. Вот так, по-простому, искренне желал, чтобы его близкий человек был счастлив, а со своим дерьмом в голове можно и повременить, никуда не денется, главное, ты, Вань, в порядке будь, а я-то сам как-нибудь справлюсь, не беспокойся, мне не привыкать. Они вместе столько пережили, что хватило бы на серию приключенческих романов, Фродо даже рядом со своими похождениями чудесными не стоит. Ванька кстати любил эту вселенную, заставлял все части пересматривать, наизусть цитировал, каждый раз на смерти Боромира глаза тёр, чтобы влагу согнать, и этот образ никак не сочетался с грубым, бойким и язвительным Рудбоем. Мирон вообще быстро научился различать нахального Рудбоя от сентиментального Вано, а затем всех их и от безумного Охры, вписывающегося в любое дерьмо, которое только мог придумать. Охра вообще всегда приключения на жопу искал, пил не просыхая, фен нюхал, в драки лез, хотя в итоге сам же и огребал. Наверное, это просто была какая-то животная потребность в жестокости. Рудбой же курил много, в свои тупые игры залипал на компьютере, за которыми рассветы встречал, и постоянно пошло шутил. Мирон запоздало понял, что любит. Любит каждую сторону этого парня, потому что, вопреки контрасту, все они умещались в одного простого Ваню Евстигнеева из города Пушкина. В одного простого Ваню Евстигнеева, довольно мурчащего при виде свежих оладушек, фотографирующего цветочки, котят и иногда Мирона. Любит, и всё тут. Всей душой. И, наверное, никогда свою любовь, пускай и безответную, не променял бы. Вместе объехали весь мир: набирали воду в бутылки из Байкала, убегали от гопников в Волгограде, плавали ночью в Анапе, курили на балконе скромной берлинской квартирки, встречали закаты в Лос-Анджелесе, гуляли по промозглому, но такому любимому Мироном Лондону. Ваня тоже был рядом всегда, на самом-то деле, иначе Мирон бы так просто на эти грабли не наступил. Вытаскивал его из запоев, контролировал во время мании, покупал сигареты в приступах ОКР, потому что ничего, кроме классического кэмэла, Фёдоров в такие моменты курить не хотел. А курить хотелось страшно. До тряски в руках, до попыток лезть на стену. Сильнее, разве что, хотелось только Ваньку к себе за запястье притянуть и целовать-целовать-целовать эти невыносимые длинные пальцы. Наверное, он всегда был самой сильной его зависимостью, и от пошлости такой метафоры даже не хочется блевать. Правда ведь. От неё не убежишь. Евстигнеев, конечно, тоже молодец. Он глупым парнем никогда не был, Фёдоров был уверен, что палится, когда засматривался в пьяном угаре на своего друга в каком-то дорогом клубе, но, видимо, навык уверять всех, что «всё хорошо», пропить невозможно. Рудбой смотрел с вызовом, когда в том же самом клубе к раковине припёр и дышал шумно, носом тыкался в чужие скулы. А потом поцеловал. Смазано, будто просто языком провёл по губам, и отстранился, оставив короткий поцелуй на щеке. И исчез. Мирон тогда чуть ли не в петлю хотел лезть — слишком невыносимо стало. Желание разгоралось сильнее, не давая и шанса вдохнуть, как раньше, полной грудью. Ваня вернулся, как ни в чём не бывало, руку пожал и обнял, увидев знакомое лицо в студии. Словно не было тех блядских, абсолютно блядских искр в глазах тем вечером, словно не было двух ужасных недель наедине с собой в холодной квартире. Они вышли из студии, Ваня закурил, Мирон облокотился на стену сбоку и уставился в вечернее небесное зарево. — Всё в порядке, Мир? — а в голосе и правда обеспокоенность. Фёдоров сдержанно кивнул, подавляя желание разбить другу черепушку — может, хоть так узнает, что у него в голове. — Мы в порядке? Как удар под дых. — Почему ты спрашиваешь? — стало неуютно, хочется в куртку посильнее закутаться, укрыться от всего мира, от такого назойливого взгляда. Но ему не дали спрятаться, не позволили в себя залезть. Ваня притянул Мирона к себе за шею и поцеловал. С чувством. С толком. С расстановкой. А он кричать хотел, просить подать карету и убежать ото всех. Прослывёт безумным? Ну и пусть. Мечтателем? Опасным? Ну и ладно. Чужие пальцы немного надавливали на подбородок, заставляя подчиниться, а через несколько секунд отпустили, услышав, что дверь рядом начала открываться. Порчи о чём-то гоготал радостно, перемешивал английский, русский и португальский, как часто делал от переизбытка эмоций. А Мирон только смотрел, не моргая, на Ванины виноватые, но довольные глаза, он чуть ли не облизывался сытым котом, и в груди расцвела сакура. Он этот взгляд запомнил надолго. Этот взгляд внушил надежду, а потом вырвал сердце и испепелил к чёртовой матери. Ваня влюбился. Как баклан последний влюбился в девочку из бара, и он забыл сладость мироновых губ, как по щелчку. То ли всегда был ветреным, то ли просто проблема в Мироне. Фёдоров знает о ней всё, ведь Ваня пиздит, не затыкаясь, то ли нарочно, то ли случайно не замечая взгляд друга, пропитанный болью. Фёдоров знает, что её зовут Аня, что она ночами напролёт играет в доту, что она котят обожает, что она в постели сама предлагает попробовать всё то, о чём Ваня-Рудбой-Охра бы в жизни не осмелился попросить, хотя и хотел попробовать жутко. Мужчину выворачивает от боли, желчи и ненависти. Ненависти к самому себе, не к этой Ане. Она и правда, кажется, хорошая, подходит его мальчику лучше кого бы то ни было. Они расписываются спустя год отношений, Дарио радостно поздравляет друга, Женя с тёплой улыбкой хлопает по плечу, Лёша довольно потирает руки в предвкушении праздника, и только Мирон смотрит в одну точку. Наверное, несколько месяцев царапает себе грудь в попытке вытащить глупое сердце (не бейся), а потом успокаивается. Боль не уходит, появляется смирение. Он бы так и не смог дать ему то, что тому всегда было нужно, уничтожил бы, залил бы слезами огонь вечной молодости, и сделал бы самое страшное — причинил бы своему Ванечке боль. Самому лучшему мальчику на свете. Он выбирает быть хорошим другом. И мы возвращаемся в начало. Укрывает одеялом, таблеточки с водой на тумбочке оставляет, чтобы от похмелья не мучился, лекарства привозит, когда его Анечка в отъезде, обнимает и шепчет что-то несуразное, пытаясь успокоить бьющегося в панической атаке парня. И всегда рядом. Что бы ни случилось. Ваня страдает, когда узнаёт об измене. Ваня страдает, когда сам начинает блядовать. То ли в попытке забыться, то ли в попытке отомстить — хер его, Рудбоя, разберёшь, у него в голове тернии похлеще, чем у Мирона. Мужчина забирает его из случайных клубов, достаёт из марафонов, кричит только один раз, пытаясь в чувства привести. И, судя по испуганному взгляду выцветших голубых глаз, у него получается. Ваня пьёт страшно, когда разводится. Рыдает навзрыд в мироново плечо минут сорок, не меньше, а, отстранившись, каким-то слишком пустым голосом выдаёт: — Я проебал её. «Ты омерзителен», — хочет сказать в ответ. «Иди уже спать, долбоёб», — вертится на языке. Но его прерывают. — И тебя. Тебя тоже проебал. Они в ту ночь спят в разных комнатах, хотя в былые времена после пьянок чуть ли не голышом заваливались в одну кровать. Утром Ваня смотрит побитой собакой, а Мирон — заёбанно. Не полезет он туда больше. Не поведётся. Не спутает любовь с печалью. Хватит с него. Евстигнеев лениво водит ложкой в заботливо приготовленной Фёдоровым овсянке, и говорит. Говорит много. О том, как в ту ночь в клубе вкинулся чем-то и понял, что тратит жизнь впустую; о том, как поддался порыву зацепиться хоть за кого-то, кому правда есть до него дело; о том, как испугался своих желания и ответственности; о том, как в попытке убежать от Мирона встретил свою Анечку и искренне полюбил. Он рассказывает без умолку, и мужчине страшно прервать монолог этой откровенности. «Желание» — только и бьёт набатом в голове, — «не чувства, Мирош, смирись» — назойливо шепчет внутренний голос: «тут чувствами и не пахнет даже, обычное животное желание бешеного Охры. Или Рудбоя. Хуй его разберёшь, но точно не Вани». Мирон только хмыкает. Может, ошибался он? Может, Ванька-то его мудлом последним оказался, не способным любить, а все эти образы — прикрытие гнилого нутра? Но парень напротив лишь жмурится от боли, когда вспоминает потерянный взгляд девушки на вокзале. Она уже стояла с вещами, и тогда-то он и понял, что предал, что бросил свою девочку, отвернулся первым. И Ваня себе глаза хочет выжечь искрами далёкого солнца, чтобы стереть с век это воспоминание; хочет заживо сгореть: не имеет он никакого права продолжать жить в этом теле, видеть эти руки, которые совсем недавно с любовью зарывались в чужие розовые волосы, которые совсем недавно ласково целовали мягкие губы. Мирон слушает, затаив дыхание, и смотрит в одну точку. Любил. Его Ванька по-настоящему любил. И не менее по-настоящему проебался. Только в пазл единый это никак не укладывается. Когда Мирону изменяли, в нём только ненависть была, ни доли вины. Хотя, это же Евстигнеев. Он ёбнутым на всю голову был с рождения. — Не изменяла она мне. Уже перед зданием суда призналась, что её какой-то мудак изнасиловал, когда я не смог её с аэропорта забрать. Она рассказать испугалась, а я, как засос увидел, с ума сошёл, мне всё сразу понятно стало. Нихуя я не понимал, Фёдоров. Никогда нихуя не понимал. Хоть и верил, что самый умный. Евстигнеев всегда поспешные выводы делал, любил додумывать за другими, был уверен, что может увидеть насквозь кого угодно и прочитать мысли, только в действительности для этого опыта не хватало. Он в себе-то разобраться никогда не мог, не мог свои же мысли услышать и понять, но по-детски топал ножкой и дул губы в попытке доказать свою правоту. И в этом признании столько самоненависти, столько отчаяния, что Мирон даже глаза закрывает — невыносимо такое видеть. Невыносимо видеть настолько разбитого и уничтоженного человека, эта боль в чужом голосе за гранью мироздания, за гранью того, что человек в целом может пережить. Фёдоров видит сейчас обычного маленького мальчика, не по возрасту познавшего весь ужас реальной жизни. Любил. Действительно любил. И сделал то, чего всегда так боялся сам Мирон, чего сам Мирон бы пережить не смог: причинил боль своему любимому человеку. И этим страданиям в голубых глазах нет конца, а застывшим в них слезам нет места. Таким страданиям позавидовал бы даже юный Вертер. Любил. Правда, не Мирона ни разу. Поддался глупой потребности, наигрался и забыл, когда встретил действительно своего человека. Мирон никогда его не был. Да и не станет. И от этого осознания грудь раздирает светлая боль. Смирение. Снова остаётся только смириться. Он подходит и обнимает своего друга. Как и обещал: быть рядом. Как и полагается хорошему другу. Он свои чувства давно проглотил, переварил и выблевал, смирился со своей судьбой паршивой и поклялся своему отражению больше на те же грабли не наступать. Наверное, поэтому, когда Евстигнеев к его губам тянется, он отстраняется и взгляд отводит. Не хочет, чтобы они начинались с обыкновенного желания сломленного парня быть рядом хотя бы с кем-то. Не хочет, чтобы они начинались с боли. Не хочет, потому что тогда они болью и закончатся. И у них нет ни настоящего, ни будущего, как бы тоскливо от этого не ныла душа. У них есть только неудачное прошлое. — Я люблю тебя. Мирон заглядывает в голубые потухшие глаза и усмехается как-то слишком легко. Как-то слишком спокойно. — Не любишь, Вань. И Ваня не спорит.