На нашем серебряном мосту (Upon Our Silver Bridge)

Мост из серебряных крыльев тянется от мертвого пепла неумолимого кошмара к драгоценному образу жизни, начатой заново. — Аберджхани.

[– Ты знаешь, в чем разница между мифом и легендой? – Хм... – лодка покачивается, раскачиваясь вверх и вниз, как при мощном галопе лошади. Блеск воды болезненно яркий, заставляет щуриться, чтобы увидеть дальше кончика своего носа. Цзян Чэн пожимает плечами. – Нет. Не знаю, мне все равно. Они все одинаковые. Все они не более чем сказки. Мягкий вздох. – Это довольно скучный взгляд на вещи. Он издал смешок, и ему ответили тихим хихиканьем. – Мифы - это чистая фантазия, – наконец говорит другой, его голос льется, как песня. – В то время как легенды имеют хоть какую-то основу в реальности. Цзян Чэн незаинтересованно хмыкает и чисто случайно умудряется не закатить глаза. Соленые брызги прилипают ко всему, высыхая белыми полосами на их коже и натирая ее. Очевидно, что им здесь не рады. Небо, ветер и море - все против того, чтобы они оставались на плаву. – Я считаю то, что мы пытаемся сделать, размывает грань между тем и другим. Что это вообще значит? Он усмехается. – Не то чтобы это была моя идея, – в голове Цзян Чэна мелькает мысль, когда он видит острую ухмылку раздражающего обманщика, который, вероятно, находится где-то далеко в другом направлении, занятый своей собственной частью их поисков. Он снова пожимает плечами. – Тем не менее, попробовать стоит. – Этим мы бросаем вызов богам, – предупреждает другой, выкручивая руль против внезапно нахлынувшей волны. Цзян Чэн наблюдает, как с громким треском отваливается руль, и они оба мгновение смотрят на отломанный кусок. Затем его быстро выбрасывают в море. Словно обидевшись на это волны вздымаются вверх, и на мгновение Цзян Чэн уверен, что они вот-вот присоединяться к рулю. Он хлопает ладонью по палубе в такт их жесткому приземлению, опускает кулак и свирепо смотрит на море. – Значит, так тому и быть, – процедил он сквозь зубы. Его спутник плавно поднимается, каким-то образом не поддаваясь порывам ветра и сильной качке лодки. Он стоит спиной к солнцу, протянув к нему руку. – Ты уверен? – спрашивает он, с легкой дрожью в голосе. За последние месяцы Цзян Чэн понял, как опасно слишком часто сомневаться. Он без колебаний хватает протянутую ему руку. Его быстро поднимают на ноги, а затем сбивают с них. Его подбрасывает над водой, и когда лодка проваливается под ними, две хлещущие волны щелкают, как челюсти гигантского морского чудовища. Все исчезло в мгновение ока. – Держись за меня. Он так и делает. Затем он смеется, не обращая внимания на приступ страха, который скручивается у него в животе при виде этих неестественно черных волн, поднимающихся им навстречу, цепляющихся за их ноги и вздымающих темную морскую пену. – Это невозможно, – говорит он. – Это не может быть по-настоящему, – задыхаясь, смеется он, качая головой, прежде чем прижаться к шее другого. – Этого не может быть. Руки вокруг него сжимаются, и они взлетают выше, к облакам. Пара теплых губ прижимается к его уху. – Попытайся сделать невозможное, А-Чэн.]

***

Все начинается в такую же ночь, как и все остальные. Цзян Чэн пинком распахивает дверь, чтобы выплеснуть хоть каплю своего разочарования, хотя он старается не прилагать слишком много усилий, чтобы не сломать ее. Только за последний месяц им пришлось заменить слишком много дверей, и он сыт по горло необходимостью выяснять, в какую сторону открывается дверная панель, когда они устанавливают ее неправильно. Подойдя к столу и обнаружив, что чай, оставленный для него, остыл, он на мгновение останавливается, но все равно решает выпить залпом. Что за день. Что за хуевый день. На самом деле, все было не так уж плохо. День, то есть. Чай чертовски противный. Нет, в тот день не было ничего особенного. Никакой драмы. Ничего напрягающего. Обычные дела ордена (хотя все было закончено гораздо позже, чем позволили бы главы других ордены), обыденные проблемы, которые нужно было решать. И все же. Он чувствует себя дерьмово. Честно говоря, он не может сказать, почему. Иногда наступают такие дни и под кожей появляется зуд. Теснота, которая нарастает в груди. — Бремя главы, — смутно припоминает он, как однажды его отец говорил ему об этом. Без гребаных шуток. Более отчетливо он помнит внезапный груз ответственности, свалившийся на его юные плечи, от тяжести которого у него чуть не подкосились ноги, потому что тогда он был к этому совершенно не готов. Он знает, какое это бремя. Теперь он прожил с ним большую часть своей жизни. Прошли годы, а у него все еще были дни, когда он задавался вопросом, станет ли когда-нибудь легче. В наши дни некоторые вещи стали проще. С опытом он, по крайней мере, лучше понимает, что, черт возьми, он должен делать (большую часть времени). То, что тебя широко уважают и еще больше боятся, также помогает добиваться цели. Действительно, по сравнению с той кошмарной катастрофой, в которой им пришлось разбираться (под которой он подразумевал все то дерьмо, что произошло с этим уёбком, также известным как Цзинь Гуанъяо), груз на его плечах — практически ничто. Но некоторые дни просто трудны. Без всякой уважительной причины. Он будет просыпаться с камнем в животе, и с каждым днем тот будет становиться все тяжелее. Его настроение будет колебаться от опасно тихого до яростного, как у раненого быка. Цзыдянь будет плеваться искрами и шипеть всякий раз, когда кто-то подойдет слишком близко. Цзян Чэн и сам не может этого понять. Почему его кожа кажется слишком натянутой, почему его вспыльчивый характер каким-то образом становится еще более неустойчивым, почему удушающая нормальность окружающих заставляет скрипеть зубами в эти проклятые дни. День будет тянуться, не обращая внимания на его страдания, а напряжение в нем будет нарастать, достигая своего пика и оставаясь на месте. Он будет продолжать работать, не обращая внимания на резь в челюсти и пульсирующую головную боль, нарастающую между глаз. Когда он наконец освободится от своих обязанностей, он потащится в свою комнату, пинком захлопнет дверь и попытается сбросить накопившееся беспокойство, утопив свои печали в чае. Или в вине, если день того потребует. Цзян Чэн с громким вздохом опускается за свой стол, опираясь на локти, чтобы надавить большими пальцами на виски. Он чувствует горькое послевкусие, оставшееся на языке, и медленно считает до десяти, затем делает длинный выдох. Когда он наконец открывает глаза, он очень громко ругается. Есть письмо. Нет. Нет, это нерабочее время. Ни в коем случае. Но письмо приятное на вид. Плотная кремовая бумага, свернутая без складок. Официальный вид. Важное. Деловое. Он подталкивает его, пока свиток не переворачивается на лицевую сторону. А, завернутый в голубую ленту. Значит, дела клана Лань. – Блять. Свиток переворачивается обратно. К нему привязана записка, втиснутая под ленту. Цзян Чэн вздохнул, и бумага зашевелилась от его дыхания. Это выглядит почти так, как будто оно машет ему рукой. Он отрывает его и быстро просматривает лист. – Конечно, черт возьми, конечно, – ворчит он, просматривая знакомые судорожные, колючие линии, которые едва образуют разборчивый шрифт. Цзян Чэн! Лучше ответь быстро, иначе я сам приду за тобой! – Лучше не надо, - бормочет он себе под нос. – Не лезь на мою Пристань, чокнутый бастард. Я серьезно! Нельзя оставлять это письмо собирать пыль. Мне нужен твой ответ не позднее конца недели! – Кем ты себя возо... подожди секунду, ответ...? Ответ на что? Ему приходится откинуться назад на несколько секунд, просто чтобы приспособиться к тому, что его разум наводнен миллионом предположений относительно того, что за ответ от него требуется. Проказы Вэй Усяня всегда были его самой большой головной болью (по крайней мере, пока не появился Цзинь Лин), и даже спустя столько лет он остается одной из главных причин постоянного повышения кровяного давления Цзян Чэна. Даже если он теперь стал обязанностью Лань Ванцзи, не бывает недостатка в хитростях, с которыми приходится иметь дело, когда речь идет об управлении Вэй Усянем. Не делай такое лицо. Порадуйся за меня! Невозможное свершилось! – Невозможное...? Цзян Чэн пристально смотрит и задумывается. Все его существо медленно наполняется ужасом. Это все равно что смотреть на кучу орущих младенцев и спрашивать, кто из них принадлежит тебе. Он хотел бы сказать, что ни один из них, и уйти, но в данном случае дети автономны и неустанно требуют его внимания. В данном случае кричащие дети – это на самом деле проделки Вэй Усяня, а от его проделок никуда не деться. Его оправдание за то, что он растягивает метафору так долго, как только может, заключается в том, чтобы оттянуть необходимость признать, насколько все будет плохо. Его рассудок может выдержать не так много дополнительного стресса после такого утомительного дня, а когда Вэй Усянь говорит "невозможное", то буквально нет способа оценить ущерб. Честно говоря, все прошло даже не так плохо, как я ожидал. В любом случае, я с нетерпением жду от тебя новостей - ВИ С большим трепетом и неохотой (и, к его досаде, со жгучим любопытством) он осторожно раскрывает свиток. Он снова торопит себя с чтением, но на середине текста его сжатые пальцы медленно разжимаются. К концу текста он полуулыбается, раздумывает о том, чтобы открыть свежий кувшин вина, потому что, боги. Этот придурок сделал это. Каким-то образом (и с учетом знаний Цзян Чэна о Вэй Усяне и о том, на что тот способен, он может представить, как – в довольно пугающих деталях) бывший Старейшина Илин, бедствие планетарного масштаба, самопровозглашенный магистр дьявольского культа, получил благословение Лань Цижэня на брак с его племянником. Одного представления о том, что могло привести к такому результату, достаточно, чтобы дать Цзян Чэну повод для еще одного срыва, и поэтому он больше не думает об этом. Бедный Лань Цижэнь – только и смог подумать он. Этот человек, должно быть, очень любит своего племянника. Наверное, он будет плеваться кровью до скончания веков, жаль его. Но это не такая уж плохая новость, как то, чего он ожидал, прочитав ту нелепую записку. Не стоило доверять Вэй Усяню, чтобы так не заводиться. Перечитывая письмо еще раз, он старается не вздрагивать от теплоты, которая растекается внутри него. Чувство, которое возникает у него, когда он читает "От имени Вэй Усяня и Лань Ванцзи Орден Гусу Лань приглашает вас", находится где-то между облегчением и горечью. Как когда наступает весна и вы рады этому, но в то же время не хотите покидать комфортную спячку. Это еще один шаг в совершенно новое будущее, к которому он... он еще не совсем уверен, что готов. Но это кажется правильным. Так и есть. Он не может отрицать, что это хорошая новость, и даже его собственное противоречивое сердце радо это слышать. Это письмо, эта записка помимо, приглашения на свадьбу и довольно посредственного розыгрыша, также являются одной из множества оливковых ветвей, которыми он и его отчужденный брат обменивались в течение последних месяцев в попытке восстановить отношения. Если можно назвать восстановлением отношений перебрасывание друг другу случайных писем и обмен несколькими натянутыми разговорами. Прогресс идет медленно, но он должен сказать: оно не лишtно чувств. С тех пор как открылась правда о золотом ядре Цзян Чэна и мир, каким он знал его тринадцать долгих несчастных лет, был разрушен... ветер, раздувавший пламенную ярость его сердца, как будто тоже умер. Его гордость не позволила бы ему прожить остаток своей жизни, не признавая правды и ненавидя мир по всем ложным причинам. Это идет вразрез со всем, чему его учили. Кроме того, у него просто нет никакого желания цепляться за эти дурные чувства – теперь, когда он знал всю суть истории, а не только ее часть. Ничто из того, что произошло, не было простым. Ничего из этого нельзя аккуратно разложить по полочкам – горе, отчаяние, предательство, чувство вины. Они представляют собой беспорядок, который был вызван тем, что их жизни были разорваны на части. Эти ядовитые эмоции образовали яму, из которой Цзян Чэн наконец решил вылезти. Этот процесс мучителен, но в том смысле, который приходит с очищением самого себя. Смириться с тем, что произошло – это удар в сердце по сравнению с медленно действующим ядом прошлых лет. Проглатывать горькую правду целиком - вот чему научила его мать практически с утробы. – Есть одна вещь, которую ты должен ставить выше семьи и любви, – тихо говорила она ему в те редкие моменты, когда не лупила своим языком, похожим на хлыст, – и это правда. Правда в том, что... он устал. От ненависти ко всему и ко всем, от того, что цепляется за свои печали. Жить с давно умершими призраками и считать каждую потерю, как нищий - монету. Он устал ненавидеть брата всеми фибрами души. Шрамы, которые никогда не затянутся, никогда не заживут, потому что он им не позволяет. Он вырезал их тысячу раз, тысячу раз напоминал, чтобы они никогда не забывались. Больше всего он устал от того, во что сам себя заставлял верить: что если он спрячет свою душевную боль подальше, то сможет о ней забыть и двигаться дальше. Что, сделав это, ему больше никогда не придется с ней сталкиваться. Каким же он был дураком, поверив в это, потому что вот оно. Оно было здесь всегда. Не только в этом письме. Не только после возвращения Вэй Усяня. Оно здесь, в этом доме, где он живет сейчас, который он отстроил своими руками, каждый камень и половица которого покрыты почерневшими от крови камнями и окровавленным деревом. Здесь - в насыщенном пурпуре его одеяний и аметистовом кольце на пальце. Здесь и здесь, и здесь, и здесь. То, как смеется Цзинь Лин, глаза, прищуренные, как у его матери. Вкус супа из лотоса и свиных ребрышек, который никогда не бывает достаточно сладким. Каждый раз, когда человек откидывает голову назад с диким хохотом. Когда он видит, как двое детей бегут друг за другом и их ноги стучат так сильно, что сотрясается земля. Его золотое ядро. Его золотое ядро. И вот, наконец, последний удар: Цзян Чэну лгали снова и снова. Вэй Усянь все эти годы защищал Цзян Чэна. Это жалит и причиняет боль самым ужасным образом – то, что он ненавидел брата все это время. Что правду от него скрывали, потому что Вэй Усянь решил поставить его превыше всего - превыше правды. Он чувствует вину за то, что никогда не знал этого, несмотря на то, что их ядра были настолько одинаковы, что он никак не смог бы их различить. Они горят одним и тем же огнем. Почти идентичны. Настоящие братья по душам. Два героя Юньмэна! Он бы никогда не заподозрил, что ядро не его, если бы ему не сказали. (Сюрприз! Вот как это было бы в те времена. Зубастая ухмылка, смех от души над его, несомненно, испуганном выражением лица. Потом наступал гнев, и смех Вэй Усяна взлетал, как птица в полет. Цзян Чэн, если ты и дальше продолжишь так хмуриться, то у тебя появятся морщины! Хватит быть таким стариком! Лучшая часть розыгрыша, говорил ему Вэй Усянь – это увидеть его лицо после. Непременно. Видеть эту вспышку гнева и упиваться победой в игре — ничего не было лучше. Теперь он подозревает, что именно в лице Лань Ванцзи его брат черпает большую часть развлечения. Не то чтобы его лицо было слишком эмоциональным. Возможно, именно в этом он и находит свое веселье). Цзян Чэн сдерживает вздох. Эти двое. Он никогда не поймет их выбор быть вместе, но, честно говоря, они заслуживают друг друга. Сумасшедших дураков много. Снова взяв письмо, он сворачивает его и кладет записку туда, где она была раньше. Цзян Чэн! Отвечай быстрее, или я сам приду за тобой! Вздох вырывается наружу. Кивок самому себе. Тогда завтра.

***

Воздух, по которому он летит, липкий, как вода, он цепляется за одежду и заставляет ее прилегать к нему. Только через несколько минут Цзян Чэн понимает, что это потому, что он летит сквозь ебаное облако, и гневно хмурится, спускаясь ближе к склону горы, чтобы скрыться от него. Отлично. Просто великолепно. Его незваный визит и так будет встречен с неодобрением, но принимать его вот так — промокшим насквозь, как утонувшую крысу? Он содрогнулся при мысли о лице Лань Цижэня, когда тот войдет в ворота ордена Гусу Лань. (Позор!) Он почти уверен, что существует дюжина правил, запрещающих появляться в таком виде, но что он может сделать с этим сейчас? Облако не спрашивало его разрешения, чтобы налететь на него. Хотя, возможно, это потому, что полпути его мысли были где-то в другом месте. Иронично, что его разум витал в облаках. Цзян Чэн знал, что вот так врываться на территорию другого ордена — не самая блестящая идея, которая когда-либо приходила ему в голову. Особенно на мече и с такой скоростью, с которой он движется: Лань Цижэнь наверняка поднимет брови (если не меч), когда Цзян Чэн приземлится. Но он почти не спал, и что-то в его сознании тянется к этому быстрее, чем стрела к цели. Что-то в этом месте требует от него срочного прибытия, и не слова Вэй Усяня (жалкая угроза) заставили его почувствовать, что он должен это сделать. Это нечто, что он не может точно определить, меньше, чем мысль или чувство. Тот прежний зуд. Это странное, леденящее ощущение в животе. Оно не покидало его всю ночь, когда обычно сон, вызванный чаем или вином, освобождал его от данного чувства. Оно по-прежнему заперто внутри него, побуждая его двигаться. Возможно, это была не лучшая идея — отправляться в путь на мече, когда всё это слишком сильно отвлекает его. Но, увы, он уже прибыл. Он приземляется, и тут же по бокам от него появляются два патрулирующих адепта. Они отшатываются в тот момент, когда узнают его, поспешно опуская глаза. Их руки трясутся, когда они сжимают кулаки в знак приветствия, двигаясь в унисон. – Глава ордена Цзян! Цзян Чэн сдувает с носа непослушную прядь волос. – Я здесь, чтобы поговорить с Вэй Усянем. Они сопровождают его дальше без дальнейших объяснений. Даже без приглашения, именно такую реакцию обычно вызывает его имя – он попадает в любые места без лишних слов. Хотя то, как ученики продолжают бросать взгляды на его плачевный вид, наводит на мысль, что на этот раз это может быть вызвано не столько страхом, сколько любопытством. До чего же недальновидны эти молодые люди, решившие поверить, что он здесь для чего-то важного. Его проводят в глубь многочисленных гусуланьских павильонов, которые установлены так, что кажутся парящими в тумане гор. Земля влажная от утренней росы, но этот маленький клочок зелени защищен от холодных ветров, и солнце ухитряется изгибаться так, чтобы попасть на него; трава выглядит сочной и пышной. Вэй Усянь неуклюже растянулся на упомянутой траве, его рот приоткрыт во сне, а его осел дремлет под ближайшим деревом. Ученики покидают его после того, как некоторое время неловко потоптались вокруг. Очевидно, они хотят узнать, для чего он здесь, но один резкий взгляд заставляет их поспешить уйти... Затем Цзян Чэн обращает свое внимание на ленивый комок на земле. Он хлопает себя руками по бедрам. – Эй. Цзян Чэн намеренно подталкивает спящего. Он не пинает его так, как ему бы очень хотелось. Хотя Вэй Усянь может казаться одиноким, его постоянно сопровождает белая тень, которая нападет, если ей покажется, что тому угрожает опасность, а по мнению этой тени "любая опасность" включает даже излишне свирепый взгляд. Цзян Чэн не боится Лань Ванцзи, но сражение с ним помешает достигнуть цель визита. Быть дружелюбным. Попытаться наладить отношения между ним и его братом. Настала его очередь бросать оливковую ветвь (которая перекидывается туда-сюда между ними, словно мяч) обратно своему брату, и будь он проклят, если проиграет в этой игре. – Эй. Теперь он теряет терпение. На этот раз тычок становится больше похожим на удар. Болван переворачивается с громким всхрапыванием. Цзян Чэн не может не фыркнуть, когда Вэй Усянь выплевывает полный рот травы. – Ну вот и поделом тебе. – Цзя' Чн? – пробормотал Вэй Усянь, вытирая лицо и морщась от привкуса во рту. – Я должен был как-то помешать тебе приехать в Юньмэн, – объясняет он, на что Вэй Усянь сразу же просыпается и принимает сидячее положение. – Что это у тебя с лицом? – Ты получил мое письмо! – он делает паузу. – А что случилось с твоей одеждой? – Не твое собачье дело, – это было сказано без всякого яда, и улыбка Вэй Усяня становится шире при этих словах. – Ты выглядишь еще глупее, чем обычно. Прекращай. – Ты ведь придешь? Цзян Чэн вздыхает. Порой ему кажется, что он дышит только путём постоянных вздохов. – Я здесь, не так ли? Вэй Усянь вскрикивает, катается по земле, а затем вскакивает на ноги. Цзян Чэн пятится назад, когда тот делает выпад в его сторону, его глаза подозрительно сужаются, когда этот идиот просто смеется от восторга и швыряет горсть травы в сторону. Она явно была предназначена для того, чтобы попасть к нему за шиворот. Обычно он не такой самодовольный. Ни один из них не чувствует себя так же комфортно, как когда-то, но это светлое утро полно надежд, и Цзян Чэн пришел лично подтвердить свое присутствие на свадьбе. Видимо, даже Вэй Усянь понимает, что было бы глупо злить его в такую рань и портить приятную встречу. Так тщательно всё обдумал... это не идеал, но все же. Это и много, и мало одновременно. Как уже говорил Цзян Чэн: медленно, но не без чувств. – Тогда расскажи мне, как ты добился "невозможного"? Вэй Усянь делает паузу. Он широко раскрывает глаза и наклоняет голову, но Цзян Чэн не верит. – Что ты сделал? Как ты убедил этого бедного старика сказать "да"? – нажимает он, уже поднимая руку. Она уже была готова встретиться с его затылком. Это действие настолько въелось в него, что вызывает многочисленные воспоминания о прошлых проделках, в которые он был втянут. Воровал цыплят, флиртовал с кем-то в юбке, опрокидывал рыночные прилавки, когда его преследовали. За что он должен был ответить на этот раз? – Это был подкуп? Пытка? Был ли замешан шан-... – Нет, нет, нет, конечно, нет! – Но Вэй Усянь смеется, а Цзян Чэн не сводит с него взгляда. В конце концов, он оседает, признавая поражение. – На самом деле... технически он не сказал "да"... Под пристальным взглядом Цзян Чэна он опускает голову. – Лань Чжань пошел просить от нашего имени, и, похоже, Лань Цижэнь этого ожидал. Он довольно быстро дал согласие, подписав подтверждение. В общем, Цзян Чэн разочарован. Он пришел сюда, ожидая, что его развлекут. Он хотел услышать о том, как Вэй Усянь устроил большое шоу, используя свою многолетнюю практику в создании неприятностей, чтобы досадить их старому учителю... но не это... это ничтожно, чрезмерно приемлемый способ попросить разрешения. Это так... так... скучно. Он хмурится, чтобы передать это. Вэй Усянь простонал. – Я знаю, но это важно для Лань Чжаня! Я подумал, что лучше позволить ему разобраться с этим... – А для тебя это не важно? Мужчина надувает щеки. Затем его рот растягивается в улыбке. – Вроде того? Я имею в виду... Ну, дело в том, что... Цзян Чэн чувствует, как дергается его бровь. – Просто скажи уже. – Дело в том, что мы... технически мы уже замужем? Цзян Чэн моргает. Затем, представив себе, как он бьет этого идиота по голове, он плюхается на траву. Через мгновение к нему присоединяется Вэй Усянь, но он по-прежнему сидит на коленях, готовый в любой момент сбежать, если Цзян Чэн решит на него разозлиться. – Зачем, – медленно начал он, заставив Вэй Усяня напрячься. – На хрена тебе тогда нужна еще одна свадьба? Это просто чтобы потратить мое время? Вэй Усянь с облегчением выдыхает. – Мир не вращается вокруг тебя, Цзян Чэн. Он закатывает глаза – Тогда зачем? Тот пожимает плечами. – Потому что мы сбежали? Мы поженились раньше, на случай, если старик Лань откажет. Мы были вдвоем, и если бы он не был Ланем, меня бы это не беспокоило, но... У Лань Чжаня есть обязанности, да и репутация тоже. Если бы стало известно, что он сбежал, это опозорило бы его и его семью. Цзян Чэн снова устремил на брата долгий взгляд. – И ты думаешь, что то, что он официально женат на мужчине, тем более на тебе, поможет сохранить его репутацию? Это стирает улыбку с его лица. Цзян Чэн тут же прикусывает щеку. Помяни черта – он и появится. Вдалеке появилась тень. Удивительно, как Лань Ванцзи чувствует, что Вэй Усянь в беде, даже находясь за много миль от него. Цзян Чэн чувствует боль от того, как Вэй Усянь расслабляется при виде него, его улыбка возвращается, как солнце из-за облака. – Я не это имел в виду, – быстро бормочет он. Эта улыбка переключается на него; она растет и смягчается, и на долю секунды Цзян Чэн снова становится десятилетним, извиняясь за то, что бестактно указал на недавно умерших родителей нового брата во время истерики. (Собак недавно отдали, и на самом деле он не ненавидел нового брата, но ему было неприятно, что его собак больше нет. Цзян Яньли ласково улыбнулась его истерическим заиканиям, пока Вэй Усян ерошил ему волосы.) – Это глупо. Бессмысленно. Вэй Усянь хмыкает в знак согласия. – О да. Так и есть. Цзян Чэн фыркнул. – Как будто он когда-нибудь заботился о своей репутации. – Нет, но я не могу быть причиной того, что он опозорит свою семью. Он приподнял бровь. – Думаешь, ты настолько важен, что они прогонят его вместе с тобой? Вэй Усянь приподнимает бровь в ответ. – Ты думаешь, он позволит выгнать меня и не пойдет за мной? В этом он прав. Лань Ванцзи точно так бы и сделал. Цзян Чэн нечасто находился рядом с ними, но нужно быть слепым, чтобы не заметить, как Лань Ванцзи предан ему до смерти. Этот человек уничтожил бы камень за то, что он был в обуви Вэй Усяня. Вот насколько чрезмерно он заботится о нем. Он достаточно наслушался от младших, чтобы узнать обо всех этих абсурдных мнимых угрозах личности Вэй Усяня, которые Лань Ванцзи принял на свой клинок. В список входят: ветка дерева, преградившая ему путь (разрезал), ледяная поверхность замерзшего озера, пытавшаяся уронить его (расколол), и, однажды, столь же испуганная и ошеломленная бродячая собака, заставившая Вэй Усяня заплакать. (К счастью, последняя не была убита в отместку. Её просто оттолкнули в сторону, когда Лань Ванцзи взял Вэй Усяня на руки и улетел с ним прочь, якобы для его "безопасности"). Нелепые, они оба. – В любом случае, – Вэй Усянь поворачивается, чтобы посмотреть на своего мужа, – Лань Чжань заслуживает хорошей свадьбы. Цзян Чэн частично согласен с ним на том основании, что тот ждал этого всего тринадцать лет. Как ему рассказывали, все это время Лань Ванцзи и не надеялся, что его чувства будут взаимными, но все равно продолжал любить Вэй Усяня. Тот мало пишет об их бурном романе (к великому облегчению Цзян Чэна), но говорит, что Лань Чжань даже не пытался добиваться его в романтическом плане после возвращения. Его единственным желанием было встать между ним и остальным миром так, как раньше ему не позволялось. Это было что-то, чего могли достичь только они. Любовь, которая существует только в сказках. Даже Цзян Чэн может согласиться с тем, что этот человек заслуживает пышной свадьбы за то, что так предан Вэй Усяню и так мало требует взамен. – Думаю, да. Вэй Усянь снова просиял, на этот раз его теплый взгляд наполнил Цзян Чэна солнечным светом. А также ужасом. В его глазах появился блеск, который ему не пришёлся. – Тебе была оказана большая честь, понял? – он подмигивает. – Ты был первым, кому мы послали приглашение. Ужас исчезает, тут же сменяясь теплом где-то внутри. Ему приходится сдерживать хриплое "правда?" и ограничиться натянутой усмешкой. – Стало быть, для тренировки? Цзян Чэн наблюдает за тем, как Лань Ванцзи неуверенно приближается к ним и замедляется, когда замечает их вместе. Лань Ванцзи знает, что братья пытаются помириться, но Цзян Чэн не представляет (или ему все равно), что тот думает об этом, поэтому он ждет, чтобы увидеть, что он сделает, но понимает, что ничего. Мужчина становится совершенно неподвижным. Он действительно может стать чертовой статуей, когда захочет. И дело не только в его лице. Цзян Чэн сужает глаза, встревоженный до невозможности. Неужели он так и будет стоять? Он повторяет вопрос вслух своему брату, который вместо того, чтобы громко рассмеяться, как он сделал бы это в их юности, откидывается набок, как обморочная девица. – Возможно, – вздыхает он, его глаза становятся слегка остекленевшими. Цзян Чэн усмехается. Отвратительно. – Что я, по его мнению, собираюсь делать? – восклицает Цзян Чэн, взмахнув рукой в сторону фигуры Вэй Усяня. Жест, возможно, выходящий за рамки приемлемого. Так предосудительно с его стороны. Они с Лань Ванцзи всегда действовали друг другу на нервы и иногда Цзян Чэн хотел, чтобы это было меньше похоже на то, как жжёт колени, при содранной коже. Лань Ванцзи моментально появляется рядом с ними. Он смотрит на Цзян Чэна так, словно тот держит нож у шеи Вэй Усяня. Вот идиот. – Поздравляю, – говорит Цзян Чэн, откидываясь на руки в той же манере, что и его брат. Это настолько неформальная обстановка, что Цзян Чэн даже не заботится о том, чтобы сложить руки в знак в приветствия. Второй молодой господин Лань кивает головой в знак вежливой благодарности. Его взор быстро устремляется на Вэй Усяня, что смотрел на него с лучезарной улыбкой, как бы проверяя, на месте ли он. Затем они на мгновение замирают, просто уставившись друг на друга, и он почти давится. Как отвратительно. Когда Лань Ванцзи снова поворачивается к Цзян Чэну, то снова каменеет. – Ты прилетел в Гусу. Цзян Чэн хмурит брови. Из того небольшого количества полезной информации, которое Вэй Усянь иногда добавляет в свои письма, он понял, что, чтобы понять болезненно экономные использованные слова Лань Ванцзи, нужно в значительной степени говорить за него. Насытить его слова такими вещами, как, например, контекст. Смысл. Эмоции. Цзян Чэн решил, что это заявление – что-то вроде вопроса. – Правда? Вэй Усянь снова загорается, метаясь взглядом между ними. Он усмехается. – Почему ты выглядишь так, будто тебя кто-то уронил в озеро? А. Теперь он понял. – Это было облако, – бормочет он, прежде чем расправить плечи и вздернуть подбородок. Он хочет отзеркалить эту тупую обрывистую форму ленивой речи Лань Ванцзи. Посмотреть, как он отреагирует на это. – Чтобы добраться до Гусу пешком нужен день. Ну вот, он проебался. Получилось слишком много слов. Лань Ванцзи принял это, и, как ни удивительно, сообщение, похоже, было получено. Его холодный взгляд проскользил по жалкому виду Цзян Чэна с меньшим опасением и большим вниманием. – Срочно? В каком-то смысле они союзники. Его поспешный визит может быть воспринят как экстренный. Он качает головой и открывает рот, но потом сам удивляется: а зачем ему понадобилось лететь в Гусу? День – не такой уж долгий путь, и не сказать, что это очень важное дело. Как можно было описать те странные ощущения в его теле? Они не были смертельно опасными, но покалывание кожи и напряжение, словно его скрутили в тугую пружину, немного пугали. Он прикусывает губу и молчит, ведь было бы просто неловко признаться, что у него нет веских причин для такого необдуманного поступка. – Он пришел сказать о том, что будет присутствовать, – щебечет Вэй Усянь, прислонившись к боку Цзян Чэна. – Лично. Лань Ванцзи едва заметно кивает ему. В голове Цзян Чэна тот склоняется перед ним в глубоком поклоне, в пылкой и искренней благодарности. – Так когда конкретно я должен выделить время для этой свадьбы? Он кидает резкий взгляд на Вэй Усяня, обрывая на корню ворчания брата насчёт его расписания. Да, ему нравится вести график. Нет, это не потому, что он помешанный. Он Глава Ордена, а значит, время для него еще более ценно. Но Вэй Усянь знал, что он начал вести мысленный график задолго до того, как стал Главой Ордена. Пара обменивается взглядами, как бы переговариваясь, а затем смотрят на Цзян Чэна с одинаково пустыми лицами. – Вы ещё не решили? Если бы это зависело от него, скажем, если бы он готовился к свадьбе, он бы назначил дату задолго до предложения. Даже до того, как было бы объявлено о помолвке. Вот с каким увлечением он относился к соблюдению графика. Цзян Чэн испустил длинный шипящий вздох и задался вопросом, насколько сильно его брат успел испортить великого Ханьгуан-цзюня, чтобы тот перенял столь же беспечное поведение. Слишком тошно было думать о том, насколько они точно отражают друг друга, словно зеркала, гармонично передвигаясь вместе и разговаривая взглядами. – Мы даже не были уверены, что учитель скажет "да"! – оправдывался Вэй Усянь. Он задумчиво поджимает губы. – Но теперь, когда мы это знаем, я думаю, что сыграть свадьбу летом было бы весьма неплохо... – Мгм. Лань Ванцзи устремляет свой взор на Вэй Усяня, внимательно следя за пальцами, которыми тот в преувеличенной задумчивости потирал свой подбородок. Затем Вэй Усянь поворачивается к Цзян Чэну, как бы говоря: Вот, возьми этот ничего незначащий приблизительный ответ и запиши его в свой дурацкий дневник. Его взгляд становится тяжелым. И обязательно подчеркни. Дважды. Чтобы точно не забыть. Цзян Чэн хочет спросить, кем, черт возьми, тот себя возомнил. Неужели Вэй Усянь действительно думает, что он может выделить все лето для их блядской свадьбы? Неужели ни один из них даже не догадывается, насколько он занят, будучи Главой Ордена? Работа для него никогда не заканчивается. Цзян Чэн уже потерял неделю, спонтанно решив навестить их сегодня утром, но угрюмо напоминает себе, что это его вина. Он пришёл сюда, чтобы попробовать "пообщаться вне работы" и "провести время с семьей". А ещё потому что он этого хотел. Ведь ему же должно быть позволено делать то, что он хочет, просто потому, что он этого хочет. Также потому что он заслужил перерыв. Ему нужен был глоток свежего воздуха. Неудачный день подействовал на него сильнее, чем он хотел признавать, и если бы он не пришел... если бы не покинул Пристань Лотоса, то, вероятно, напугал бы половину своего ордена вспышкой необузданного раздражения. Однако Цзян Чэн понимал, что если это был тот самый предлог, на который он рассчитывал, чтобы избавить свой орден от незаслуженного гнева... то лучше бы ему никогда возвращаться в Юньмэн Цзян. Чтобы избавить кого-либо от своего взрывного характера, ему пришлось бы запереть себя там, куда никто не мог бы прийти, чтобы побеспокоить его. Место, где он был бы в полном одиночестве, без отвлекающих факторов и, что еще важнее, без раздражителей. Размышления об этом наводят на мысль об одном человеке. – Тогда я подожду, пока вы не назовете более точную дату, – говорит он, мысленно делая себе пометку хотя бы попытаться разгрузить график на лето. – Но не затягивайте с этим. Может быть, вам стоит подумать о том, чтобы спросить мнение Главы Ордена Гусу Лань... – Зачем? Он хмурится. Он пытается быть милым, но упирается в эту кирпичную стену под названием Лань Ванцзи. Искушение найти место далеко-далеко от раздражителей растет с каждой минутой. Каждая секунда в присутствии Лань Ванцзи доводит его до ручки. Если он знал, что Вэй Усянь трудно выносить, то должен был предполагать, что человек, на котором он решил жениться, будет гораздо хуже. – Зачем? Но именно он организует вашу свадьбу, разве нет? По традиции самые важные браки контролируются главой ордена, а если учесть, что это свадьба его брата... Цзян Чэн не может понять, в каком месте ему не хватает логики. – Он ведь будет там, не так ли?. Формулировка могла бы быть и помягче, но раз уж Лань Сичэнь заявил о том, что собирается уйти в уединение, то не его вина, что не находилось подходящих слов, чтобы сказать об этом, никого не обидев. Каждый, кто знает об этом, имеет свое мнение о том, почему это случилось, кто в чем виноват и почему Лань Сичэнь уединился. Ходят самые разные слухи, но Цзян Чэн – один из тех, кто знает, что произошло на самом деле и что хотя сохранение секретности необходимо, из-за нее эти слухи и раздуваются до огромных размеров. Он слышал, что Лань Сичэнь почти не выходит из своей комнаты и вообще не покидает Облачные Глубины. От Вэй Усяня он узнал, что, хотя официальные обязанности ордена (если быть проще – бумажную волокиту) по-прежнему исполняет он, повседневное ведение дел, требующих личного общения, перешло к Лань Ванцзи по доверенности. Это означало, что его появление на общественных мероприятиях в настоящее время не гарантировано, но Цзян Чэн был уверен, что тот приложит усилия ради того, чтобы появиться на свадьбе драгоценного младшего брата. Однако из-за такой неопределённости не было ни шанса никого не задеть этим вопросом. Он должен спросить, чтобы узнать. (Тем не менее, указывать пальцем на пустое место, где должен быть глава их ордена – это дурной тон, и Цзян Чэн знает это, но иногда нет другого способа указать на проблему, кроме как, ну... указать на нее). – Какое отношение это имеет к Вам? – голос Лань Ванцзи похож на иней – достаточно деликатный, чтобы сохранить минимальную вежливость, но леденящий душу. Цзян Чэн ощетинился. Почему с ним обращались, как с преступником, за какой-то паршивый вопрос?! – Мы надеемся, что так оно и будет, – вклинился Вэй Усянь, проявив удивительную зрелость и решив вмешаться до того, как Цзян Чэн начал кричать. Кто бы мог подумать, что он окажется миротворцем между этими двумя? – Почему ты спрашиваешь? – Я предполагаю, – произносит Цзян Чэн, – что он будет присутствовать, если уж занимается организацией вашей свадьбы. Это заставило Вэй Усяня вновь прийти в замешательство с ничего не выражающим лицом. Цзян Чэн замялся. – Разве нет? – вновь спрашивает он. Где еще они планируют пожениться, если не в Облачных глубинах? Разве в письме не сказано, что приглашение было от Ордена Гусу Лань? Для этого требовалось получить разрешение от главы ордена, а Цзян Чэн полагал, что это означает, что оно поступило именно от него. От главы ордена к главе ордена, так сказать. Именно так обычно ведется официальная переписка, пусть и в таких, менее важных, вопросах. – Разве не он написал то письмо? – Да, он, – говорит Вэй Усянь, звуча искренне удивленно и довольно озадаченно. – Но откуда ты узнал? Даже Лань Ванцзи теперь уставился на него. Вэй Усянь почесал нос. – Лань Чжань и Брат Сичэнь писали приглашения вместе, потому что, ну, ты знаешь, какой у меня почерк, но... как ты узнал, что твое приглашение написал он? Он действительно настолько тупой? – Как ты думаешь, кому я пишу по деловым вопросом? По мере того, как Цзян Чэн говорил, его голос становился все громче, и он чувствовал себя взвинченным без причины. – Конечно, я смогу узнать его почерк! Не успел Вэй Усянь воспользоваться недовольством Цзян Чэна и выпытать у него, почему он вдруг покраснел, как на поляну с опущенными глазами выскакивает адепт ордена Гусу Лань. – Второй молодой господин Лань. Глава Ордена Цзян. Мастер Вэй, – говорит он, кланяясь. – Глава ордена Цзинь прибыл и хочет поговорить с вами. Цзинь Лин? Цзян Чэн тут же забывает обо всем и вскакивает на ноги, хотя его племянник явно не с ним пришел поговорить. После случившегося с Цзинь Гуанъяо Цзинь Лин старался использовать на практике некоторые уроки, которые Цзян Чэн безжалостно вдалбливал ему в голову. Сейчас он решил, что займет место главы клана. Прямо сейчас. Сразу после позорного падения Цзинь Гуанъяо. Был ли он сумасшедшим, спросил Цзян Чэн, или таким же глупо самоотверженным, как Вэй Усянь? Цзян Чэн сначала очень резко высказал неодобрение, считая, что это плохое решение, принятое на эмоциях, но Цзинь Лин, удивив его, ответил, что это правильный поступок. Что его орден (в этом ему было больно признаться) очень уязвим и нуждается в его силе. Он был прав, во многом прав, но Цзян Чэн не хотел этого признавать. Он пытался объяснить, что при таком раскладе Ланьлин Цзинь сейчас представляет собой бурлящую массу разъяренных людей, и Цзинь Лин не знает, как справиться с тем, что его втянули в эту болото внутриклановых распрей. Предстояло столько судебных разбирательств, столько ненависти, разъедающей все вокруг, и бесчисленные требования возмездия за преступления того ублюдка. Люди искали, кого бы обвинить, или хотя бы того, кто понесет его наказание. Другие копали глубже, чтобы обнаружить, как далеко распространилась эта гниль, и попытки захвата власти шли со всех сторон. Цзинь Лин не заслуживал, чтобы на его плечи свалилось всё это. Он был слишком юн, и в любом случае вина не лежала на нем. Было слишком требовать от него или кого бы то ни было расплачиваться за преступления мертвеца, пытаясь освоиться на новом месте. Цзян Чэна не волновало, что его собственные первые действия, как главы ордена, подвергалось сомнению на каждом шагу, а непрекращающиеся волны критики, обрушивавшиеся на него, когда он был так молод и раним, только усиливали его неуверенность, просачиваясь тьмой в его сердце и заставляя его выбирать между тем, чтобы направить все свои силы на борьбу за то, чтобы быть услышанным, или позволить другим переступить через него. Он был вынужден принимать решения, когда был слишком молод, чтобы понимать, чего от него требуют – и все же, несмотря на то, что он полностью осознавал, что никто по-настоящему в него не верил, он также очень быстро заметил, что никто не боролся с ним за его должность, потому что тягот, связанных с этой ответственностью, навешивалось слишком много, чтобы их можно было сосчитать. Он заплатил за восстановление своего ордена своим детством, своим счастьем и своей совестью – но это был его собственный выбор, сказал он Цзинь Лину. Ему следовало добавить, что это было потому, что у него не было другого выбора, ведь Цзинь Лин решил идти по тому же пути; и потому что это тоже был только его выбор – неважно, поддержит ли его в этом Цзян Чэн или нет. (– Ты учил меня вырывать сорняки, пока они не разрослись, дядя. Он скрестил руки и нахмурился, выглядя как зеркальное отражение Цзян Чэна. – Если я сейчас буду бездействовать, эти сорняки вырастут. Орден Ланьлин Цзинь сейчас слаб. Он развалится на части, если никто ничего не предпримет. – Но почему это должен быть именно ты? – спросил он, а потом придержал язык, чтобы не добавить: Почему они вообще тебя волнуют?) Он с ужасом думает о Цзинь Лине среди всех этих алчных волков, каждому из которых безразлично, плывет его племянник или тонет – лишь бы приносил им хоть какую-то пользу. Жизнь ребенка подобна листу бумаги, на котором каждый человек оставляет свой след. Цзян Чэн уже где-то читал это и не мог не думать: Цзинь Лину всего пятнадцать. Он находится на пороге становления мужчины, но, в конце концов, он еще не совсем им стал. Он все еще ребенок и навсегда останется ребенком в глазах Цзян Чэна. Эти волки Ланьлина не оставят часть себя на бумаге, а, скорее всего, разорвут ее в клочья. Цзинь Лин, с высоко поднятой головой, ступил на небольшую, все более заполняющуюся людьми поляну, похожий на павлина, на которого когда-то был похож его отец, одетый в золото, как король. Ко всеобщему облегчению, Цзинь Лин не стал надевать одежды главы ордена (скорее всего, потому, что он утонул бы в них, что сделало бы его еще более похожим на ребенка среди взрослых). Единственное различие между тем необремененным мальчиком, каким он был раньше, и тем, каким он стал сейчас, заключается в том, что он не бежит к Цзян Чэну с разносящимся по всей округе возгласом "Дядя!" в качестве приветствия. Вместо этого он подходит к нему и прочищает горло, поднимает руку в приветствии со спокойным "дядя". (По крайней мере, для него я все еще "дядя", а не "глава ордена Цзян", – думает Цзян Чэн. И все же. В более формальной обстановке он не был бы им, но здесь он им является). Он хрипло отвечает, пытаясь скрыть наслаждение. Цзинь Лин поворачивается к остальным. – Хангуан-цзюнь. Мастер Вэй, – говорит он, быстро склонив голову и едва ли не подскакивая на пятках. – Поздравляю. Цзян Чэн промолчал, а затем пихнул брата локтем. – Первый, говоришь? Вэй Усянь одаривает его ухмылкой, на которую он отвечает тем же. – Всего на несколько секунд, – затем он вскакивает на ноги. – Значит, ты точно придешь? Цзинь Лин, пыхтя, выдохнул, и его щеки вспыхнули румянцем, когда он чопорно объявил: – Как глава ордена, я принимаю ваше приглашение. (Цзян Чэн с трудом удержался от того, чтобы не закатить глаза. Со стороны это казалось практически болезненным). – И? – И что? – А как племянник? Цзинь Лин покраснел ещё больше. – Что за чушь. Я уже дал свой ответ! Вэй Усянь подбегает и заключает племянника в кольцо из рук, обнимая его. – Спасибо за поздравления, А-Лин! То, что ты пришел передать это лично, очень много значит! – Отпусти! Цзинь Лин, ворча, немного поборолся с нарушителем спокойствия, но каждому было ясно, что он явно наслаждается этим вниманием. Цзян Чэн даёт этому растянуться на минуту, а затем самым серьезным голосом произносит: – А почему ты не пришел, чтобы ответить мне лично? Цзинь Лин замирает, затем съеживается, как скатерть в горячей воде. Он почти собирается спрятаться за Вэй Усянем, но потом вспоминает, что не пристало главе ордена так поступать. Он выходит из своего укрытия, но под пронзительным взглядом дяди, кажется, теряет всю свою смелость. – Я написал тебе несколько недель назад, – ах ты, маленький негодник, – и до сих пор никакого ответа, ничего. – Я был занят! – восклицает Цзинь Лин, пытаясь ответить на выпад ответной атакой, хотя его огонь – всего лишь свеча по сравнению с ярко пылающим пламенем Цзян Чэна. – Еще многое предстоит сделать, дядя. Я собирался ответить! На самом деле, я отправил письмо всего пару дней назад. – О, неужели? Какое совпадение, что он здесь в то же время, что и Цзян Чэн. Цзян Чэн подавил смех и подумал: попомни свои слова, негодник; хотя он был несколько впечатлен тем, как быстро соображает Цзинь Лин. Даже если Цзян Чэн вернется домой и найдет письмо на своем столе, выяснится ли, что оно было доставлено после его ухода или за мгновение до его возвращения? Неизвестно. – Тогда я прочту его. – Какое письмо? – Вэй Усянь заговорил. – Что происходит? – Не твое дело! – шипит Цзян Чэн, но затем закатывает глаза на нытьё, которое неизбежно следует за его словами. – Ладно, ладно! Я пытался уговорить Цзинь Лина приехать сюда на обучение, пока не стало слишком поздно. Он молод, так что ему не помешало бы воспользоваться этой возможностью. Вэй Усянь, кажется, обдумывает это с серьезным лицом, но затем он прижимает к себе Цзинь Лина, который в ответ обиженно сопит. – Ты говоришь как старик, Цзян Чэн! – Дядя, – вклинивается Цзинь Лин, пока его дядя не успел возмутиться. – Я не думаю, что это хорошая идея. – Откуда ты знаешь?– хмыкнул Цзян Чэн и добавил: – И какой смысл мне читать твое письмо, если ты мне пересказал его только что? – Иногда лучше обсудить такие вещи лично, – влезает Вэй Усянь со своим мнением, когда его даже не спрашивали. Он, кажется, совсем не обижен тем фактом, что изначальная тема разговора была фактически забыта из-за проблемы Цзинь Лина с Цзян Чэном, пытающимся повысить уровень образования племянника. – Дело не в том, что я не хочу, – говорит Цзинь Лин, выворачивая свой рукав. – Просто я действительно очень занят! Есть много дел, которые мне необходимо выполнить... Сердце Цзян Чэна дрогнуло при виде выражения лица этого мальчика. Тебе не нужно доказывать им свою правоту, – хочет сказать он. То, что они думают, не имеет значения. Ты хороший, А-Лин, ты такой хороший. На тебя столько забот свалилось в таком юном возрасте... Он лишь на мгновение бросает взгляд в сторону брата. И, видимо, тому этого хватает, чтобы понять его мысли. – А что, если, – говорит Вэй Усянь, разводя руки в стороны, как он обычно делает перед тем, как предложить свой план, – твой дядя организует все за тебя и тебе останется только явиться? Лицо Цзинь Лина скривилось. – Что? Ты...? Вэй Усян быстро машет рукой, его глаза светятся счастьем из-за ошибки Цзинь Лина. – Ни за что! Твой другой дядя. Единственный оставшийся дядя. Рот Цзинь Лина сжался в тонкую линию. Цзян Чэн может только догадываться, о чем тот думает. С одной стороны, это было бы очень полезно. С другой стороны, как глава ордена... – Позволь мне сделать это, Цзинь Лин, – слышит он свои слова. Мальчик вскидывает голову, выражение лица на мгновение смягчается, а затем он снова быстро краснеет. – В качестве одолжения тебе и твоему ордену, этот глава предлагает оказать тебе поддержку в учебе. В качестве подарка от Юньмэн Цзян Ланьлин Цзинь. Цзинь Лин все реже и реже позволяет дяде делать что-то для него. Будь то организация его сопровождения, когда он путешествует между их кланами, или наставления в его тренировках, или чтение лекций о его плохих привычках. Цзян Чэн знает, что племянник отдаляется от него и скоро их совместное времяпрепровождение сойдет на нет. В семнадцать лет он еще не знал, как сильно его жизнь изменится, чтобы подстроиться под сына сестры. Насколько он отдастся ему и сколько получит от него взамен. Пятнадцать лет он писал на чистом листе жизни Цзинь Лина все свои надежды и мечты. Добрые пожелания, которые должны были исходить от его родителей, были написаны Цзян Чэном тушью плохого качества. Он писал ему как правила и порицания, так и наставления, пытаясь помочь ему преуспеть в любых битвах, которые выпадали на его долю. В самые спокойные моменты, в тайной тишине ночи, с ребенком на руках, он писал многочисленные обещания всегда быть рядом с ним, и что он будет ставить Цзинь Лина превыше всего. Всегда. Даже превыше правды. Несмотря на все свои планы и приготовления, Цзян Чэн так и не понял, пока не прошли годы, что все его послания были прочитаны. Цзинь Лин, читая то, что он не говорил вслух, вникал в то большее, что было между строк. С немалым ужасом Цзян Чэн осознал, что он написал тысячи и тысячи слов, а Цзинь Лин был соткан из его слов. Теперь, когда Цзинь Лин начал брать в руки кисть, чтобы писать уже самостоятельно, Цзян Чэн спрашивает себя: Достаточно ли я постарался? Этот вопрос он задавал себе каждый раз, когда Цзинь Лин, приближаясь к новой отметке в своей жизни, начинал смотреть на мир заинтересованными, голодными глазами. Достаточно ли хорошо я подготовил его к тому, что ждет его в будущем? Достаточно ли я отдал ему себя? Он не может сказать. Единственное, в чем уверен Цзян Чэн – так это в том, что он дал бы ему больше, если бы тот позволил ему. Ему еще так много хотелось написать. Но Цзинь Лин уже почти мужчина. Они оказались на краю этой огромной пропасти. И он не имеет права держать его ограниченным в рамках своего бедного воображения. – Ну, я... думаю, если дядя готов поддержать меня, то я согласен. Цзинь Лин почти не держится за свою роль главы ордена, и прилив признательности чуть не сбивает Цзян Чэна с толку, когда Цзинь Лин, закусывая губу, неловко переминается с ноги на ногу. (Вокруг фигуры Цзинь Лина закружились воспоминания, округляя его лицо и уменьшая рост, пока он не оказался на одном уровне с коленями Цзян Чэна. Тот пришел навестить его в Башню Золотого Карпа и узнал от служанок, что Цзинь Лин наотрез отказывается от того, чтобы кто-то его забирал, несмотря на то, что он устал от игры и очень нуждается в ванной. Как только его взгляд наткнулся на Цзян Чэна, его лицо засияло. – Дядя, – запричитал замаравшийся ребенок, уже дергая Цзян Чэна за рукав, – дядя, я устал! Дядя, подними меня!) Вместе с этим воспоминанием приходит тупая боль, поскольку Цзян Чэн осознает, что это, возможно, последний – или около того – раз, когда ему будет позволено позаботиться о Цзинь Лине так, как он хотел бы. Это последний раз, когда он может сделать что-то значимое для ребенка Цзян Яньли и Цзинь Цзысюаня. После этих последующих нескольких лет ему придется отступить и... отпустить его. Жизнь будет продолжаться, так или иначе. И он тоже пойдет дальше. В конце концов, Пристани Лотоса всегда будет нужен хозяин. – А-Лин, – говорит он с большей теплотой, чем обычно. – Предоставь это мне. Цзинь Линь порывисто кивает; наконец ему удается отпихнуть Вэй Усяня от себя. – Спасибо, дядя. Мне надо... мне пора идти. – Не забудь поздороваться с А-Юанем и Цзинъи перед уходом, – настаивает Вэй Усянь. Цзинь Лин в ответ на это лишь надувается, но вновь кивает, прежде чем убежать. Наблюдая за его уходом, Цзян Чэн чувствует странную пустоту. В памяти вспыхивают воспоминания о том, как он зачесывал назад густую копну волос Цзинь Лина и завязывал их в хвост. Он не может вспомнить, когда в последний раз делал это за него. Впрочем, тогда он еще не знал, что это будет его последний раз. – Что случилось? Снова старческие мысли? Цзян Чэн моргнул, прогоняя воспоминания. – Нарываешься, – машинально огрызается он, хотя тон у него какой-то не подходящий. Он чувствует себя так, словно кто-то оборвал нить его любимого воздушного змея, и теперь он парит далеко-далеко в небе, а он остается прикованным к земле. – Я... раз уж ты об этом заговорил, думаю пойти и обсудить с самим Стариком. Как можно более спокойным голосом он добавил: – Может быть, разговоры об этом отвлекут его от вашей свадьбы. – О, как это мило с твоей стороны, Цзян Чэн! Позаботься о том, чтобы обязательно отвлечь его! – воскликнул Вэй Усянь, одарив его ослепительной улыбкой. Такую улыбку он использует, когда Цзян Чэн не хочет говорить о том, что у него на самом деле на уме. – У нас есть несколько идей, хочешь послушать? – Нет, спасибо. Для него будет достаточно просто занять чем-то мысли. Будь благодарен, – предупреждает Цзян Чэн, – считай, это половина твоего свадебного подарка. Прежде чем Вэй Усянь успел открыть рот, чтобы возразить, Цзян Чэн унесся с поляны в ярком вихре пурпурных одежд, и порванные струны его души волочились за ним по земле.

***

– Учитель Лань Цижэнь сейчас не здесь, – сказали ему. – Он уехал по важному делу и вернется... скоро. Как удобно. Неужели свадьбы Лань Ванцзи и Вэй Усяня достаточно, чтобы спугнуть старшего Лань? Цзян Чэн хмыкнул про себя. Несмотря на то, что Лань Цижэнь утверждает, что выходцы из их клана спокойны и не подвержены сильным эмоциям, он, похоже, часто теряет самообладание рядом с Вэй Усянем. В то же время Вэй Усянь, как его единственный провалившийся ученик, является черной пятном на его белоснежно чистой репутации. Цзян Чэн понимает, как это может помешать тому стать "одним из членов семьи". Он задается вопросом, будет ли Лань Цижэнь вообще присутствовать на свадьбе или его "важные дела" снова отнимут у него все лето. Однако это его немного беспокоит. Разве Лань Ванцзи не мог сказать ему, что его дядя в отъезде, прежде чем он ушёл от них? Цзян Чэн решает прогуляться по Облачным Глубинам, прежде чем пойти искать Лань Ванцзи, чтобы размять ноги после всех этих посиделок. Разве не печально, что он настолько не привык отдыхать, что мышцы болят сильнее, чем если бы он тренировался? Он выгибает спину до хруста и хмурится при мысли о том, что скоро станет стариком. Хмурое выражение лица исчезает, когда он вспоминает, как сестра называла его "маленьким старичком". Такой серьезный, А-Чэн, – смеялась она, разглаживая морщинку между его бровями. Когда он тщательно пересчитывал свои карманные деньги монетку за монеткой, чтобы отложить их в копилку, а она проводила рукой по его волосам и улыбалась. В дни, когда местные музыканты приходили играть для них на площади, она садилась рядом с ним, тыкала его в щеки и говорила: у тебя старая душа, братишка. Но это никогда не звучало как издёвка. Он остановился на середине одной из многочисленных петляющих тропинок. Почему в последнее время он так много думает о своей семье? Эти призраки, которые следуют за ним повсюду, не часто говорят с ним, но сегодня они шепчут ему что-то на ухо почти постоянно. И самое главное – то, что заставило его сейчас замереть – это то, что все это уже не причиняет ему прежней боли. Тот факт, что они безвозвратно ушли, остается и отравляет все, что он помнит о них, но каким-то образом воспоминания проходят мимо этого жалящего холода. Пройдя через боль и упрямство, они продолжают вырываться из его сундучка с воспоминаниями, и ему хочется только улыбаться. Это все? Он наконец-то исцелился? После всего случившегося... неужели он движется дальше? Ему трудно поверить в то, что это правда. Все случилось не так, как он себе это представлял. Без каких-либо огромных откровений, без особых перемен – он изменился каким-то неведомым образом. Теперь призраки – это мягкие руки, обхватывающие его лицо, а не гневные демоны, отравляющие его взгляд. "А-Цзе" - думает он, мысленно проверяя, как звучит ее имя, а затем повторяет вслух, шепотом. А-Нян, А-Ди. Его сердце не раскалывается на части. Ему все еще больно думать о том, что их больше нет, но внезапно в его голове всплывает сцена возвращения А-Ди домой после долгого путешествия. Он подбегает к нему и хватает его за руки, потому что он был таким маленьким, а А-Ди тогда был для него гигантом. –Ты скучал по мне, А-Чэн? – спросил он, воркуя, когда Цзян Чэн в ответ разрыдался. – Хорошо, хорошо, – засмеялся он, покачивая его из стороны в сторону. – Это значит, что я тебе ужасно нравлюсь. – А-Чэн! Он собирает вещи в Гусу, но это его первый раз, когда он покидает Юньмэн, поэтому он понятия не имеет, как сложить всю свою одежду и что вообще нужно взять с собой. – Иди сюда, глупый ребенок. – А-Нян выхватывает у него скомканную рубашку и цокает языком. – Ты должен был попросить Цзиньчжу помочь. Только на сей раз твоя мать поможет тебе. Теперь смотри. Цзян Чэн открывает глаза, и перед ним предстает мир, состоящий из зеленых и серых пятен. Он трет рукой глаза и радуется, что вокруг не мелькают белые одеяния, чтобы узреть происходящее. Что такое? Что с ним происходит? Он сходит с ума? Нет. Он знает, каково это – потерять рассудок. Он дышит медленно, вдыхая и выдыхая, а затем идет по тропе. Почему-то он совсем не ощущал себя сумасшедшим. Цзян Чэну знакомо чувство безумия. Горячая дымка жажды крови на поле боя, где все окрашено в красные и черные цвета, а его крики рвутся наружу неконтролируемо и обжигают горло. В прошлом любое из этих воспоминаний разбило бы его вдребезги – он остался бы лежать на земле в бреду, а его репутация была бы подорвана, когда его нашли бы в таком состоянии. Но когда все начало меняться за такой короткий промежуток времени... он ломался, ломался, ломался, и теперь он – лишь пепел и не может сломаться дальше. Все вещи, которые Цзян Чэн открывает для себя заново, он бережно держит в руках. Он позволяет воспоминаниям всплывать с нежностью, которую раньше не мог найти в себе. Эта мягкость настораживает, хотя бы потому, что ему кажется чуждым оглядываться назад и улыбаться. Он уже не думал, что способен на это, и все же... Мягкий голос шепчет ему на ухо: Знаешь ли ты, что мы созданы из пепла? (Ему четыре года, и он пока достаточно мал, чтобы сидеть на коленях у сестры. Ее голос лучше всего умеет оживлять истории, и он поверит практически всему, что она ему расскажет. Он листает страницы, пробегаясь глазами по формам слов и пытаясь угадать, о чем там говорится, но А-Цзе не смотрит на них. – Это не та история, которая рассказана здесь, но мне нравится верить в то, во что я верю, – объясняет она, убирая его руки и держась теперь за них, – что мы начинали как самые маленькие из маленьких. В конце концов, мы стали больше. Богиня Нюйва слепила нас из глины, так говорится тут. Вот, смотри). Возможно, он сходит с ума. Может быть, все это просто вздор, но и внутри Цзян Чэна был огромный, бушующий вздор. Огромная пустота, с которой он должен что-то сделать, иначе она поглотит его. Как и до сотворения мира, когда все было в хаосе, ему нужно привести себя в порядок, причем быстро. Цзян Чэн существовал и до Цзинь Лина, и даже до появления Вэй Усяня. Теперь, когда они покидают его (один выходит замуж, другой взрослеет), он должен подумать о себе. Он был кем-то раньше – и он будет кем-то снова. Ему просто нужно вспомнить, кем он был до того, как все это началось. Может быть, именно поэтому его разум настойчиво подкидывает ему моменты из прошлого, заставляя что-то вспомнить. Часть его души надеется найти что-то в отрывистых воспоминаниях о прежнем времени. Какой-то след того мальчишки, которым он был раньше, проблеск того мужчины, которым он когда-то хотел стать. Отчасти его воспоминания уходят корнями прямо сюда - в Облачные Глубины, куда он приехал учиться на целый год. Тогда все было проще, когда знаменитые "закрыли-свои-книги" экзамены Лань Цижэня были их самым большим страхом, и будущее не столько нависало над ними, сколько лежало перед ними на бесчисленных дорогах с бесконечными возможностями. То мирное время даже не продлилось целый год, но это был последний проблеск света перед тем, как все стало ужасно темным — но Цзян Чэн не думает об этом. Хорошие времена... У него есть пара воспоминаний о том, как он вместе с отцом посещал Орден Гусу Лань. Он был тогда совсем маленьким и смутно припоминал, что ему до смерти надоели собрания и он закатил истерику, когда слишком истосковался по дому, чтобы продолжать пытаться вести себя прилично. Цзян Чэн приостановился. Внезапно оказалось, что он помнит гораздо больше. О тех вещах, о которых он даже не догадывался. В тот раз Первый Нефрит ордена Лань решил отвлечь своего раскричавшегося гостя, предложив взять того из рук Цзян Фэнмяня. Он сказал, что возьмет его поиграть с братом, а Цзян Фэнмянь улыбнулся мальчику и передал ему сына. Лань Сичэнь отнес его на противоположную сторону поля, и они сидели на траве, пока он не успокоился. Они... что они делали? Ладно, эту часть он не помнит, но, вероятно, после того, как он так долго проплакал, он... устал? Он уснул? (Так часто было с Цзинь Лином). Цзян Чэн порылся в памяти, но все, что он смог вспомнить – это то, как Лань Сичэнь пытался познакомить его со своим младшим братом... ох. Цзян Чэну это совсем не понравилось, да и Лань Ванцзи тоже. Бедному Лань Сичэню пришлось провести остаток времени, пытаясь удержать этих двоих от драки, так как оба решили, что другой требует слишком много внимания. Он запинается. Цзян Чэн с трудом восстанавливает равновесие, но тропинка – она исчезла. Он оборачивается – и да, дорога действительно заканчивалась в нескольких шагах позади. Перед ним – участок луга, который идет по склону вниз и исчезает под пеленой сгущающегося тумана. Виднелось что-то, похожее на небольшой домик, который стоял впереди, наполовину скрытый белой дымкой. Цзян Чэн обводит взглядом россыпь царственно-голубых цветов, ведущих туда, где домик начинает пропадать из виду, и он подумывает о том, чтобы немного изучить его... Но затем он почти что ударяет себя. Какого черта он бродит по округе, как неупокоенный призрак, когда должен заниматься вопросом обучения Цзинь Лина? Цзян Чэн разворачивается и идет обратно тем же путем, что и пришел. Его шаги громом отдаются в окружении такой тишины. Немногочисленные ученики, попадающиеся ему на пути, тут же уходят с его пути, а их белые одежды трепещут, как крылья голубей, слетевших с насиженного места. Он принимает решение, что должен поговорить об этом с Лань Ванцзи. Если он здесь главный (фактически – глава в данный момент, так как его брат и дядя отсутствуют), то именно с ним он и должен обсуждать этот вопрос. Когда ему удается разыскать его, или, если быть точным, Вэй Усяня, который знает, где тот находится, ответ, который он получает, заставляет его кровь вскипеть. – Занят? – он гневается. – Я тоже занят, если ты не заметил, и я не могу позволить себе ждать, пока Старик вернется. Или я поговорю с Ханьгуан-цзюнем, или... – Или что? – его брат поджимает губы. – Цзян Чэн, ты ведешь себя неблагоразумно. У него больше нет вариантов. Если только... – Цзэу-цзюнь, – говорит он, цепляясь за эту мысль. – Иначе я поговорю с ним. – Ты не посмеешь. Ну, что это с Лань Ванцзи, который появляется в самый нужный момент, чтобы разозлить Цзян Чэна? Он переводит на него взгляд, и его раздражение наконец-то находит правильную цель. –Ты, – рычит он. – Где ты был? – Следи за своим тоном, Цзян Чэн, – Вэй Усянь хмурится, делая шаг к мужу. – Почему ты такой злой? Что-то случилось с тех пор, как ты от нас ушел? Его глаза распахнулись. – О! Это были кролики? Они тебя укусили? Я все время говорю Лань Чжаню... Цзян Чэн почти начинает скалиться, но над плечом Вэй Усяня вырисовывается Лань Ванцзи, и он... он напоминает себе, что пришел не для того, чтобы ссориться с ними. Он даже не желает этого. Он просто устал и эмоционально напряжен, и... И одинок. Смотрит на них двоих, смотрит, как Цзинь Лин уходит... Тот зуд, что тревожил его прежде – теперь он его понимает. Понимает, что это – одиночество. Как же жалко. Неизбежность того, что это их совместное приключение подойдет к концу: Вэй Усянь официально уйдет из клан Цзян в клан Лань, Цзинь Лин переедет в Башню Золотого карпа, чтобы унаследовать свое законное место главы... все это в итоге оставляет его одного. У него остались только воспоминания. Он действительно старик. – Я... У Цзян Чэна попросту нет никакой опоры. Не за что держаться. Не с кем быть. Он одинок. Он – пепел. – Я бы хотел разобраться с этим до того, как уеду. Тогда мне не придется возвращаться, – говорит он. Вэй Усянь в замешательстве качает головой. – К чему такая спешка? Учеба начнется только осенью. Не думаю, что учитель согласится начать занятия раньше – даже для Цзинь Лина. – Я занят, – это прозвучало отчаянно даже для слуха Цзян Чэна. Он прикрыл свое смятение пренебрежительным фырканьем: – Это важно. Взгляд Вэй Усяня смягчился. К стыду Цзян Чэна, тот видит его насквозь. – Я понимаю это, но... – Брата никто не побеспокоит, – голос Лань Ванцзи тверд. Холоден. Дерзок. Вот и все. Без предупреждения, без всякого умысла, маленькие молнии и фиолетовые искры трещат вокруг Цзыдяня. Чаша Цзян Чэна переполнился, и он... И снова он не может объяснить свою реакцию или почему он так быстро теряет контроль над собой, когда для этого нет причин. Его гнев принадлежит только ему, его усталость – ему, его одиночество – ему. Их не волнует, что он страдает, и он знает это (он знает это), но как будто его душа покинула тело и все, что он может делать – это наблюдать, как эти события разворачивается, не имея возможности предотвратить что-либо из этого. Вэй Усянь пытается сдержать своего мужа, но он чертовски ничтожен по сравнению с тем, каким был раньше, поэтому все, что сдерживает разъяренного мужчину – это его нежелание отпихнуть Вэй Усяня. Цзыдянь наполовину преобразуется, а Цзян Чэн окутан пурпурным светом, но разве они не видят? Разве никто не видит? За молниями, за рычанием в его горле. Его там нет. Это не он. Цзян Чэн наблюдает, как его гнев мгновенно вспыхивает, как будто, несмотря на то, что он пытался похоронить свой вспыльчивый характер вместе с остальными печалями, он не смог зарыть его достаточно глубоко. Годы непрестанного подпитывания его гнева превратили того в зверя – буквально в бушующее чудовище, которое он едва может сдерживать. Не обращая внимания на то, что Цзян Чэн действительно хочет или чувствует, тот всегда борется за то, чтобы выбраться на поверхность и контролировать то, что видят другие, и всегда побеждает. Он берет бразды правления в свои руки, и... и неужели он действительно все время так выглядит? Его лицо скривилось в уродливом оскале, его духовная энергия стала мрачной и угрожающей, переходя грань между добром и злом. Это не я, хочет крикнуть он, но даже Вэй Усянь, кажется, больше не видит его. Почему он так себя ведет? Почему это происходит? Это всё из-за какого-то глупого воспоминания? Но... конечно, он не настолько потерял контроль над собой, чтобы что-то подобное могло спровоцировать такое? Его первая встреча с братьями Лань была, прямо скажем, неловкой. Он выливал свою тоску по дому на бедного мальчика, который просто пытался утешить его, навязывая ему роль старшего брата, которого ему не хватает, и вцепился в него, когда тот лишь из вежливости протянул руку помощи. Затем, когда тот попытался заставить его играть со своим настоящим младшим братом, Цзян Чэн устроил самый зрелищный скандал, который можно было только представить, и, в общем, все это быстро превратилось в катастрофу. Он едва помнит, что всю дорогу домой он плакал, а его отец не мог найти в себе силы отругать его, потому что слишком боялся, что Цзян Чэн заболеет, если не успокоится. Но это было все, что произошло, и это были лишь стычка между детьми. Об этом не стоит даже вспоминать. Цзян Чэну интересно: помнит ли Лань Ванцзи об этом? Помнит ли Лань Сичэнь, как ему пришлось оттаскивать Цзян Чэна от своего брата, прежде чем тот чуть не откусил ухо Лань Ванцзи? Почему он помнит? Неужели он так одинок, что даже в этом воспоминании ищет утешения? Те более простые времена. То, что даже не являлось чем-то особенным. Если бы кто-то спросил Цзян Чэна, что он думает о Лань Сичэне, он бы ответил, что считает его хорошим человеком. Добрым. Стойким и сильным, а также щедрым до безумия. Он – тот, кто всегда присутствовал в его жизни, так или иначе. Будь то на расстоянии (через его родителей и, в основном, других взрослых – все они говорили о том, каким замечательным растет наследник в Гусу Лань) или напрямую, во время многочисленных случаев, когда ему приходилось общаться с ним лично по делам клана или иным причинам. Он бы назвал его максимум соратником. Хорошим союзником, если честно – тем, кто всегда приходил на помощь Юньмэн Цзян, когда это было необходимо. Но хоть Цзян Чэн и восхищается им, он не может назвать его другом. Они существуют в разных кругах (и так было всегда), и хотя он время от времени беспокоился о нем в течение последнего года, они не настолько близки, чтобы он спрашивал, как у него дела, за пределами официальной переписки. Уединение означает, что нужно оставить человека в покое, поэтому Цзян Чэн исполнил эту просьбу. (Если Цзян Чэн собирался так долго оставаться вне собственного тела, он должен был попытаться разобраться в этом деле. Устанавливая самые слабые связи между разумом и сердцем, он мог понять, откуда исходит его гнев. Если повернуть голову в сторону и прищуриться, то все было почти понятно). Но такая отрешенность была в порядке вещей, потому что Лань Сичэнь не был ему другом. Это не значит, что он не беспокоился о нем, но он и не был тем, к кому Лань Сичэнь пришел бы за утешением. Для удовлетворения этой нужды было множество других людей – и именно в этом и заключался корень гнева Цзян Чэна. Этот человек не заслуживал того, что с ним произошло, и то, что он почувствовал необходимость закрыться в своем убежище, поразило Цзян Чэна. На собственном ужасном опыте он понял, что можно пытаться избегать вещей, прятать их, запирать... но ничто из этого не изменит того факта, что они существуют. Они остаются, и иногда раны от них начинают гноиться. Горе сможет выжить в уединении, но тело – личность не может. Прошел год, а Лань Сичэнь все еще прячется от мира. Дело в том, что в отличие от Цзян Чэна, который остался в полном одиночестве, когда ему пришлось нести свое бремя горя, Лань Сичэнь обладал братом, который ему помогает. У него был и племянник, дядя, а теперь еще и шурин. Так почему же они не помогают ему? Неужели они думают, что, позволив ему так долго оставаться в уединении, они сделают лучше? У Цзян Чэна не было выбора, когда это случилось с ним. Тогда ему некому было помочь, поэтому неудивительно, что пережитые страдания стали его главной отличительной чертой, превратив в сурового, озлобленного, ожесточенного старика, которым он является сейчас. Однако нет никакого оправдания тому, что при всех людях, которые есть у Лань Сичэня, никто из них не позаботился о нем настолько, чтобы попытаться вытащить его из его тюрьмы, в которую он себя сам заключил вот уже год назад. Это позор. Как будто они решили оставить его гнить... Его разум возвращается в тело, и Цзян Чэн обнаруживает, что мир погрузился в полное безмолвие. Выражение лица Лань Ванцзи можно сравнить только с тем " взглядом вдовца", который он носил раньше, но он выглядит шокированным, как будто ему дали пощечину. В его золотых глазах застыл безумный огонек. Мокрый. Рядом с ним Вэй Усянь выглядит разъяренным, и Цзян Чэн решил, что именно на этом ему следует сосредоточиться, потому что редко кто проявляет гнев, граничащий с убийственным намерением. Он должен был сказать или сделать что-то действительно ужасное, чтобы расстроить Лань Ванцзи. Что-то настолько плохое, чтобы вызвать такую реакцию Вэй Усяня. Пытаясь обраться до самой сути, он может только прийти к выводу, что озвучил какие-то свои мысли относительно Лань Сичэня. Он всегда жестоко честен, но еще более откровенен в своих мыслях. Как будто они решили оставить его гнить... Пожалуйста, пожалуйста, скажите, что он этого не говорил. Даже для Цзян Чэна это жестоко. – Ты понятия не имеешь, – процедил Вэй Усянь, голос его дрожал. – Ты понятия не имеешь, что здесь происходит. Ты не имеешь права строить предположения. Говорить такие вещи. Слова могут ранить, А-Чэн. Ты должен быть осторожен в их применении. Он растерянно моргает, и его пронзает чувство стыда. Что он сделал? Что он сказал? О многом говорит то, что Лань Ванцзи не делает никакого движения, чтобы встать между ними, вместо этого уже он стоит за спиной мужа с мрачно поджатым губами. Он выглядит затравленным. Его трясет, и Цзян Чэн чувствует себя виноватым за то, что так с ним поступил, потому что, пусть ему никогда не нравился этот человек, это не значит, что он хотел причинить ему боль. Он пришел сюда, чтобы поздравить его и брата со свадьбой, а не разбивать его на части. – Я не... Цзян Чэн не знает, как это исправить. Уйти сейчас было бы просто трусостью. Он должен извиниться, но не знает, как это сделать так, чтобы они не подумали, что это неискренне, потому что в глубине души... он действительно так считает. Прошел год. Он ничего не слышал о Лань Сичэне, так что же они ждут? Действительно, оставили его гнить. И тут его осеняет, что после свадьбы супруги планируют покинуть Гусу и продолжить свои странствия. Вэй Усянь сам сказал ему: они собираются уехать, и тогда Лань Сичэнь останется еще более одиноким. Он проецирует. Он знает, что проецирует свое одиночество на кого-то другого. Но разве это что-то меняло? Цзян Чэн может себе это представить. Зная характер Лань Сичэня, он наверняка отмахнется от них с улыбкой, а затем вернется в свой одиноко стоящий дом, обходя стороной всех счастливых людей вокруг. Он затеряется на заднем плане, чтобы не привлекать к себе внимания. Он гораздо тише, гораздо лучше контролирует свои эмоции. Цзян Чэн сделает то же самое – вернется на Пристань Лотоса, в свой пустой дом. С той лишь разницей, что он будет готовиться помогать Цзинь Лину собирать вещи, чтобы тот покинул его осенью. (Цзян Чэн не волнуется за себя. Он готовился к этому с того момента, как привез Цзинь Лина домой. Он бы не беспокоился и о Лань Сичэне, если бы тот был в здравом уме, но после того, что случилось... он никак не был готов к этому, и с тем, что случилось... Если добавить к этому год уединения, то становилось не похоже, что он в здравом уме). Ты понятия не имеешь, что здесь происходит. Ты не имеешь права делать такие предположения. Говорить такие вещи. Он представляет себе Лань Сичэня запертым в темной комнате, скорбящим в тишине и не имеющим никого, кто мог бы понять его горе. Но что знает Цзян Чэн? В конце концов, Лань Сичэнь ему не друг. И Цзян Чэн не должен был заботиться о нём. – Мне плевать, – кричит он, ошеломляя себя тем, что говорит совершенно противоположное тому, что должен говорить. Но правда... Правда важна. Он ненавидит ложь. Он ненавидит ее так сильно, что даже здесь, где было бы милосерднее (и мудрее) склонить голову и извиниться, он не может этого сделать. – Я имел в виду то, что сказал, – (Что он сказал?) – Ты... Ты должен знать лучше всех, что нельзя оставлять человека в горе одного. О, это было совсем не то, что он хотел сказать. – Цзян Чэн! Это была правда. Чистая правда. До боли честная. (В те годы, когда он горевал в одиночестве, когда компанию ему составлял только его гнев, вино выглядело привлекательно. Нож выглядел еще лучше...) Глаза Лань Ванцзи широко распахнулись, губы задрожали, содрогающееся дыхание разорвало тишину. Вэй Усянь бросился вперед, оскалив зубы. – Уходи! Цзян Чэн ненавидит правду, ложь и все на свете, но больше всего он ненавидит то, что убегает от всего этого.