The Path.

      

***

       [caskets — signs]              У этого поля правда нет края и линии горизонта. Переплетя крепко пальцы, Сону и Чонсон решают уйти подальше от дверей, чтобы выяснить — где границы? Но их нет. Сону определяет это как то, что у каждого сознания нет границ. Чонсон спорит с ним, припоминая, что у других людей были дома с четырьмя запертыми стенами. Сону напоминает о том, что Чонсон человек творческий, как и он сам. Чонсон же тычет в него его собственным, о котором Сону рассказал, едва только они смогли оторваться от друг друга. Он рассказал. От и до как помнит. О Юнги, о столкновении, о пробуждении. О том, как выглядело сознание его, и как неуютно ему самому там оказалось. Чонсон слушал внимательно и Сону мечтал лишь о том, чтобы он запомнил. Запомнил настолько, чтобы наяву не пришлось повторять и вновь зажигать в карих глазах эти золотые искры. У Чонсона глаза горят, при взгляде на него. У Сону полыхает сердце, как закат над их головами.       — А лес? — говорит вдруг Чонсон, пока они нога за ногу плетутся среди высокой травы.       — Я видел среди ветвей пустоту. Кромку, где кончались другие чёрные силуэты, — поджимает губы Сону, мотая головой. — Лес не был бесконечным, как это поле.       — Думаешь, это что-то значит?       — Наверняка. Просто мы никогда не узнаем.       — Сейчас врачи борются за мою жизнь, да? — усмехается печально Чонсон, сжимая ладонь Сону крепче.       — Надеюсь? — слабо улыбается Сону в ответ. — Ты ведь…мы ведь из одного города, как думаешь?       — Зачем думать, если мы можем просто сказать?       — Не знаю, это…я никогда никому не говорил. Как таинство? Если они случайно встретят меня на улице, они не смогут подойти и сказать: эй, ты Сону, которого я видел, когда умирал! Не станут и искать намеренно, чтобы поговорить. Я не избегаю, но…       — Всегда есть риск?       — Да, — тут же говорит Сону. — Чем дольше я работаю здесь, тем больше понимаю Юнги. Хоть и, честно, хотелось бы его ещё хоть разок увидеть.       — Возможно однажды? — слабо поддевает его здоровым плечом Чонсон.       — Я скажу ему, что всё помню, — на губах Сону вновь расцветает улыбка, а взгляд устремляется в небо. — Поблагодарю. И спрошу, как ему удалось не сойти с ума? Чонсон хрипато смеётся.       — Удивительно, что всё помните вы, но ничего не помнят люди.       — Я не знаю этого наверняка. Но за полтора года ещё не было такого, чтобы меня правда поймал кто-то на улице. Да и лиц в толпе я не встречал. Правда в том, что Сону и на улицу почти не выходит, потому и не встречал. Броди он чаще по торговым центрам, базарам, кафешкам. Он совершенно точно встретил бы хотя бы парочку тех, к кому приходил в сознание. Но он…он просто боится. Боится посмотреть в глаза тем, чью тёмную или трагичную сторону удалось увидеть.       — Сеул, — останавливается Чонсон, когда они вновь доходят до самых первых дверей, сделав петлю. Он притягивает Сону за руку к себе вплотную и смотрит сквозь окровавленную чёлку в глаза. — Я жил в Сеуле.       — Жил? — непонимающе хмурится Сону. — Ты же…       — Я же сказал, что знаю, что ждёт меня за последней дверью.       — Почему ты так в этом уверен? Что не осталось сожалений?       — Потому, что я вспомнил, Сону. От этого в жилах кровь стынет, а в желудок камень проваливается. Особенно, когда с неспешной нежностью на побледневшую щёку ложится липкая от крови и горячая ладонь. Сону никогда не слышал, чтобы о той ситуации, из-за которой здесь оказались, кто-то вспоминал. Сону боится, что из-за этого что-то нарушится, дверь не откроется. Чонсон вспомнил самый последний случай, и что если он прямо сейчас, в эту секунду исчезнет? Как это вообще возможно? [MONRAU — дыши моей]       — Меня зовут Пак Чонсон, — тихо говорят, склонившись к его приоткрытым губам. — Мне двадцать четыре, я закончил университет и был повышен в должности, но переведён на другой проект. Я бросил дело всей своей жизни из-за страха и даже не пытался что-то изменить, смирившись со своей участью. Но две недели назад…       «Нет, пожалуйста…» — Сону вцепляется в зелёную парку на талии Чонсона, не отрываясь от мерцающих влагой карих глаз.       — …я понял, что больше так не могу.       — Сон-а… — пытается остановить его Сону, до боли в ногтях сгребая грубую ткань.       — Я жил в Каннамгу с родителями, но моя съёмная квартира находится на другом конце города, в Тобонгу. Запомни это, Сону, — шепчет Чонсон, прежде чем прижаться к губам Сону коротко. — Пожалуйста, запомни.       — Обещаю, — слёзы душащие не дают говорить.       — И найди меня. Сону едва не рвёт его парку ногтями, звучно всхлипывая, стоит только Чонсону оторваться от него, отходя. За его спиной — деревянная иссохшаяся дверь преобразовывается в сделанную из стекла и железных реек, похожую на дверь любой заправки. Сону держится из последних сил, зажимая ладонью поцелованные губы.       — Я тоже тебя запомню, обещаю, — улыбается кроваво Чонсон, хватаясь за ручку позади себя. По его вискам, лбу и щекам начинает струиться кровь, а сквозь улыбку прорывается весь спектр чувств и боли, что накатывает. Сону знает, как это происходит. Он не решается сделать и шага вперёд, лишь смаргивая бесконтрольные слёзы, что пеленой стоят в глазах и мешают смотреть. Краем глаза замечает за Чонсоном тёмную улицу. Дождь беспощадно хлестал этим вечером. И Сону вспоминает это тоже, он в дождливые дни хуже всего спит и мучается с головными болями, что вновь дают о себе знать. В его затылок стреляет, но не так больно, как колет в сердце. Дождливый гололёд поздней осени. Дверь за Чонсоном закрывается, как и глаза Сону, полные слёз.       

***

       [MONRAU — дыши моей]              За окном даже не начался рассвет, когда Сону натягивает на себя ботинки и куртку, хватая ключи от квартиры и все деньги, что у него есть. Телефон и зарядку от него, вылетая из квартиры. Он на ходу ищет новости о каких-либо авариях на трассе из Сеула, одновременно с тем, какие больницы относятся к районам Каннамгу и Тобонгу. Утро ледяное, кусает за влажные от слёз щёки, Сону тяжело дышит, дрожащими руками набирая текст в поисковике. Слишком много вариантов, слишком большой радиус. Но пока ноги несут его к остановке с первыми просыпающимися в этот час автобусами, он звонит в каждую больницу. И в каждой спрашивает:       — К вам не поступал Пак Чонсон сегодня ночью? В ответ получает короткое «простите, нет». Он не сдаётся, пока мёрзнет на остановке в ожидании автобуса до ближайшей станции метро. Выдыхает клубом пара от облегчения, что время половина седьмого утра и метро уже работает. Он звонит беспрестанно уже в пятую клинику, но ничего не меняется. И каков шанс, что ему не лгут, а попросту не хотят говорить? Жаль шансов обойти все больницы не было совершенно. Слишком много вариантов, слишком мало времени. Сону почему-то кажется, что его почти нет. Отогреваясь пару остановок в салоне автобуса, Сону залезает в соц.сети, ища Чонсона по имени и возрасту, цвету волос и глубоким карим глазам. Удивляется количеству вариантов, но вцепляется взглядом в один неповторимый. С задумчивым прищуром в камеру и светлой чёлкой над хмурыми бровями. Что был в сети пять часов назад. Он возобновляет звонки, пока бежит от остановки в метро. У него не так много времени, чтобы решить в какую больницу ехать, чтобы проверить воочию, а не на словах, и хорошо что с районом оказалось проще, потому что в Тобонгу больниц попросту нет. Отвезли ли Чонсона в Каннамгу по месту регистрации? Или в ближайшую от места аварии? Сону не хочет, но невольно задумывается о том, как это случилось? Врезался ли Чонсон в кого-то намерено? Что он ему не договорил? То, что хотел покончить с собой или сбежать в другой город? Но если бы он хотел умереть, вряд ли бы он просто Сону его найти? Вряд ли бы ему была хоть какая-то на том свете радость от того, что Сону здесь, на этом, будет бесконечно больно.       — Канбу Госпиталь, чем можем вам помочь? — звучит из трубки резвый голос; слишком яркий для почти семи утра и густого морозного воздуха, кутающего улицы.       — Здравствуйте, к вам ночью не поступал Пак Чонсон девяносто восьмого года рождения? — запальчиво шепчет Сону в динамик, сбегая по ступеням ко входу в метро.       — Минуту, пожалуйста. Он едва не поскальзывается на последней, останавливаясь и переводя дух. Ещё никто ему этого не говорил. Никто даже не пытался найти информацию. Эта девушка стучит быстро по клавишам, Сону слышит звук столкновения ногтей и пластмассы. Ощущает, как сердце врезается в рёбра, когда девушка задумчиво оглашает:       — Поступил четыре часа назад. А кем вы ему приходитесь?       — Я его п…близкий друг. Детства.       — Запрета на визиты у него пока нет, — бормочет девушка. — Его ещё даже не определили в палату, пока идёт операция.       — А родственники? — онемевшими от холода губами зачем-то спрашивает Сону.       — Никто не указан. А вы знаете кого-то из его родственников или родителей? К сожалению в приёмной карте у пациента ничего нет и…       — Я могу приехать сейчас?       — Конечно. Будет прекрасно, если вы сможете оповестить кого-то из его родственников. Сону сбрасывает звонок, забывая сказать спасибо и то, как его самого зовут. Отыскивая в карте эту больницу и путь до неё. Девять остановок метро. Главное, чтобы за них не остановилось окончательно его сердце. Или Чонсона. Он жив. Он на операции. Сону держится за поручень, даже несмотря на то, что сидит, также крепко, как за мысль о том, что где-то всего в девяти остановках — живое сердце живого Чонсона, которого он сможет увидеть и коснуться. И даже, если тот его не вспомнит — он поможет ему. Поможет вспомнить или познакомится заново, но не отпустит. Будет также крепко держать руку, пока карие глаза не откроются, как хватался за парку в закатном поле. Чем меньше остаётся остановок, тем дольше Сону зависает над фотографиями Чонсона в сети. Их мало, но он жадно рассматривает каждую, запоминает эмоции, черты лица, будто впервые видит. Будто это не он был в чужом сознании, а в его сон беспардонно зашли, а он ищет теперь среди реальных людей этого одного, придуманного. Двери вагона едва успевают открыться, когда Сону протискивается в них, проскальзывая кроссовками по плитке, устремляясь к эскалатору. Он перескакивает движущиеся ступени, к его облегчению в такой час люди только ещё наполняют метро, спускаясь в него, и не приходится никого толкать. Воздух на улице кажется ещё холоднее после тепла, но Сону мчится, краем глаза поглядывая в карту, на проложенный до больницы путь. Близкий друг. Он не мог сказать «парень», это слишком громко и рисковано. Он не хочет подставлять Чонсона, да и себя в глупом свете выставлять тоже. Почти врезается в стеклянные двери больницы, открывая их и влетая внутрь, бешеным взглядом осматриваясь и замечая стойку регистрации. Оттуда на него смотрят такие же распахнутые глаза, но в удивлении.       — Пак Чонсон! — выдыхает он, опираясь на стойку и тяжело дыша. — Я звонил вам по поводу Пак Чонсона двадцать минут назад.       — Операционная на пятом этаже, — кивает девушка. — Вы можете подождать там, только наденьте, пожалуйста, бахилы. Она указывает на автомат в углу, и Сону лишь кивает тоже, срываясь к нему. Он не успевает отдышаться, наспех расстёгивая куртку и торопливо надевая бахилы на ноги. Мчится к лифту, вжимая кнопку так крепко, словно это поможет ему приехать быстрее. Стучит мысом кроссовка по плитке в нетерпении. Он хочет скрыться от глаз девушки как можно быстрее, боится вопроса о родителях, боится вопросов лишних. Или что его за руку схватят и остановят по любой из тысячи причин. Только в лифте он позволяет себе глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть, запрокидывая голову и прикрывая глаза. Слёзы жгутся и он не знает почему. Это переизбыток эмоций или общая слабость? Предвкушение знакомства или переживания за чужую жизнь? Неверие того, что они были так близко, но при этом так далеко? Его взгляд лишь вскользь проходится по собственному отражению под яркими лампами. Всклокоченный, потерянный, краснощёкий. Припухшие глаза, искусанные губы и страх, широким мазком по лицу. Он выскакивает на нужном этаже, крутя головой, чтобы по знакам и табличкам понять, куда ему идти, и почти бежит направо в конец коридора, к единственному помещению, из которого льётся слабый свет. Но останавливается за несколько шагов до матовой двери, потому что та открывается, выпуская обессиленных мужчин, снимающих маски.       — Здравствуйте! — Сону пугает их. Они не ожидают здесь кого-то, резко вскидывая головы и обмениваясь хмурыми взглядами.       — Кто пустил вас сюда, молодой человек? — басит один из них. За его спиной проскальзывает медсестричка, Сону так некстати замечает покрасневшие глаза над натянутой на нос маской.       — Девушка внизу…я близкий друг Пак Чонсона. Это же он там? — кивает Сону на дверь операционной.       — Друг, — жмёт тонкие губы второй мужчина, тихо вдыхая воздух носом. — Присядьте, пожалуйста, — указывает он ладонью на скамью вдоль стены. Сону беспрекословно слушается, часто кивая и падая на скамью, во все глаза, полные ожидания и надежды, глядя на врачей. Хирургов, он полагает. Их двое.их всегда двое? Так должно быть или было что-то сложное?       — Как вас зовут? — второй врач садится рядом, упираясь локтями в колени и поворачиваясь к Сону полубоком; двери в операционную плотно закрываются первым мужчиной, отрезая яркий свет от полумрака длинного коридора.       — Ким Сону, — сглатывает он.       — У вас есть контакты родителей Пак Чонсона?       — К сожалению, нет. У него с ними натянутые отношения. Поэтому я здесь.       — Вас нам, увы, не хватит. Необходимо дозвониться до его родителей.       — Нужны деньги? Вещи? Какие-то документы? Я могу…       — Нет, Сону, — медленно качает головой мужчина. — Ничего из этого. К Сону буквально тенью подкрадывается та самая медсестра, осторожно протягивая стакан воды одной рукой. Она смотрит так подозрительно странно, что у Сону снова бьёт в затылке так неприятно и сильно. Но он берёт стакан двумя руками, должно быть выглядит слишком запыханным и уставшим, прикладывается к краю губами, делая пару уважительных глотков. Морщится от резкого горького привкуса. Он прекрасно знает его из детства, тут же уставляясь недобро на врача.       — Это же сердечные капли? Его брови так сильно хмурятся. Но в следующие миг расслабляются, как и опускаются напряжённые плечи. Как и слабеют пальцы, из которых быстро забирают стакан, иначе тот рухнул бы на пол. На пол хочется рухнуть Сону от постепенного осознания. Уши закладывает от боли в голове и давления, что бьёт сразу по вискам. Как чужие слова по сознанию. Он читает это по губам.       — Ваш друг не выжил. Головой крутит, он не верит. Бегает растерянным взглядом, что застилает пелена солёная, по лицу врача. У того глаза полны сочувствия и сожаления. Он не знает, что такое сожаление на самом деле, он не был там, где бывал Сону. Но ему, кажется, правда жаль…       — Мне жаль, — повторяет врач вслух. А сердце Сону не спасают никакие капли, когда оно болеть и сжиматься начинает так, словно его жгутом перетягивают. Лопнет вот-вот. Он едва ли нашёл его. Он только-только его обрёл, он так спешил.       — Я вам не верю, — лепечет Сону сквозь слёзы, впиваясь ногтями в собственные ладони.       — Мы пытались сделать всё возможное. Но его раны были несовместимы с жизнью.       — Неправда…       — Вы знали, куда он ехал?       — Нет…       — В его машину врезался пьяный подросток, вылетевший на встречную полосу. Пострадало ещё… Сону не может дослушать дальше. Потому, что Чонсон вышел из своего сознания. Потому, что Чонсон выжил в своём сознании и вернулся к своему телу. Потому, что это такая глупая смерть. Потому, что Сону понял, что Чонсон хотел ему сказать. Он захотел всё изменить. Он рискнул и пытался уехать в другой город.       — ...в его машине были все документы и две сумки вещей. Но никаких контактов. И его шанс отобрал просто какой-то пьяный подросток. Просто потому, что он мог. За потоками слёз Сону не видит больше лицо врача. Лишь улыбку Чонсона, его карие глаза с отражением рубинового заката и светлые прядки в крови, спадающие на лицо. Он видел, как закрывалась дверь и влажную дорогу за чужой спиной, подсвеченную десятками фар. Он никогда больше этого не забудет.       

***

             «I'm hiding in the backgrounds,       While they all live their lives…»              Год спустя.       Сону плотнее запахивает тёмно-зелёную парку, хохлясь и выходя из метро. Он попросил отдать только её, порезанную и пропитанную кровью. Подлатал и отстирал, надев однажды и почти не снимая, не считая холодной зимы и жаркого лета. В последние месяцы его головная боль достигает такого пика, что он порой страдает в чужих сознаниях больше самих умирающих. Не может ни на чём сосредоточиться, не может уловить сути и каких-то конкретных мыслей. Больно бывает даже моргать. Он стал из-за всего этого холодным, отстранённым и бесчувственным. Не утешает больше, не жалеет, не тянет руки с объятиями. Изредка касается дрожащих детских плеч, но и только. В том году он похоронил своё молодое и нетронутое никем сердце. В том году он похоронил первую и такую зыбкую влюблённость, после которой теперь и думать о подобном чувстве не хочет. Не боится. Просто не может. В сознании закрепляется единственная мысль: одному быть, как ни крути, безопаснее. Он пересекает улицу, уже на автомате проверяя машины и светофор. Руки прячет в карманы, пока неспешно идёт в сторону больницы, в которой прописался уже почти. Абонемент выдавать можно или отдельную палату, как съёмную комнату. В горле сохнет, несмотря на прохладный воздух, и Сону решает забежать по пути в какой-то крохотный магазин. Всё равно он придёт на полчаса раньше времени приёма…       — Мальборо, — слышит он хриплый недовольный голос, едва лишь касается пальцами горлышка бутылки с водой. Замирает на месте, потому что его слух может быть и подводит, но вряд ли играет с ним такую злую шутку. Сону оборачивается медленно, глядя в сторону кассы, мимо которой проскочил с опущенной головой. И едва не роняет бутылку, когда тёмные глаза с угрожающим прищуром в него впиваются. А после вдруг округляются, а брови ползут под мятную густую чёлку. У него теперь мятные волосы…?       — С вас пятнадцать тысяч вон, — лениво произносит кассир, но его не замечают, кладя на стойку деньги и… Разворачиваясь на пятках, чтобы покинуть магазин. Спиной к Сону. Его взгляд так и прилипает к плотному чёрному пальто, а сам он торопливо подбегает к кассе, чтобы кинуть сумму явно больше и бросить сухое:       — Без сдачи. Выбегая на улицу и оглядываясь спешно по сторонам. Его ждут, облокотившись спиной о стену соседнего здания и прикуривая. Но не сводя глаз с немым вопросом и замешательством. Лёгким неверием.       — Помнишь, получается, — тянут сипло, выдыхая в воздух густой дым. Сону подходит боязливо ближе.       — Все помнят. Только сказать не могут, — у Сону внутри волнение и тревога; тоже неверие и растерянность. Он представлял эту встречу так долго. — Юнги?       — М?       — Я… — Сону сглатывает, подбирая слова, но их правильных нет и не будет. — Я тоже проводник. Как и ты. Из узловатых пальцев едва не падает сигарета. На лице Юнги секундно мелькает смесь ужаса и обречённости.       — Вот так дела… — выдыхает Юнги.       — У меня тоже не было выбора.       — Как ты?       — Как тебе удаётся не сойти с ума? — одновременно с ним шепчет Сону.       — А кто сказал, что я «не»? — усмехается Юнги, дымя в сторону от Сону. Прожигая тьмой холодных и будто бездушных глаз. — Да и со временем не привыкаешь.       — Просто становишься пустым?       — В точку. Ты был другим тогда, — тянет он с долей какого-то сожаления? И да: — Мне жаль, Сону.       — Это то, о чём мы до конца жизни будем жалеть, но никогда уже не сможем исправить?       — Полагаю, таков путь.       — Тогда надеюсь он будет недолгим. На искусанных губах Сону кривится ломанная улыбка, отражённая на губах напротив. По крайней мере, теперь оба они знают, что не одни. Даже, если больше никогда уже не встретятся. Таков путь.                            

      «Time scares me the most.        Counting down the days until I'm not alone…»