My Worst Enemy

Сумеречный чертог колдуна – каменную, готическую гробницу с анфиладами бессчётных узилищ и нефов наводняют лишь неприкаянные фантомы, неупокоенные души воинов - тех, кому не нашлось места в его новой, обезображенной эре. Стихийно сохранившие жалкие крупицы разума в перелатанном, изувеченном сознании. Угрюмые химеры Нижнего мира, фактурно, физически – не более чем скорбное напоминание о тех закалённых, славных бойцах, коими они некогда являлись. Опустошённые, вытравленные досуха оболочки-умертвия, чьи глаза зияют во тьме погибельным, изумрудным свечением. Зыбятся, шелестят в стылом мраке длиннопалыми одеяниями, дышат могильным тленом, отбрасывают оземь искажённые, червлёные тени. Расступаются, расползаются предо мной – в смиренном безмолвии, мутным потоком селей обтекая крепостные стены, окутанные аурой до костей леденящего холода. Чародей ожидает меня в Рубиновой Зале, среди прихотливого алхимического оборудования, неровного мерцания медяных чаш, полыхающих золотистым и алым, многоярусных верениц книжных полок - ветхих, словно само время, уводящих свой призрачный строй за иллюзорный край бесконечности. Чует моё присутствие, неуловимо изменившись в лице, слегка хмурит чернёные брови, придающие ему ещё более сходства с крылатым, волооким падальщиком, но не спешит отвлекаться: на антикварном столе перед ним распахнут фолиант из самых древних, чьи полупрозрачные, мертвенно-жёлтые страницы, испещрённые запёкшимся бурым едва ли не тоньше конского волоса; стальной стилос и восковая табличка покоятся подле. Словно бы намерено выдерживает паузу, позволяя мне сплести воедино поток рассеянных, хаотично дрейфующих мыслей и, вместе с тем - невольно наблюдать за собой. Хотя, видят то все позабытые, развенчанные боги, в том нет нужды - его заклятый, ненавистный мне образ незаживающим шрамом вытравлен не только в моей глубинной памяти, но и на оборотной стороне век. Чернокнижник по-своему красив. Нет, то далеко не традиционная, благолепная красота, воспеваемая земными мастерами кисти и слова – а красота неправильная, зловещая, искажённая - полутенями, трещинами и изломами, не сулящая ничего кроме проклятия, падения и гибели. Красота идеально заточенного клинка с костяной рукоятью и вороным блеском стали. Красота ветхозаветного, языческого божества, ради благосклонности коего подобострастная толпа в экстазе, заживо сжигала своих соплеменников во чреве огромного медного идола. Красота библейского Змея, притаившегося в тени сухощавой кроны Эдемского сада. Вот только низверженным до положения ручного питомца богам не пристало примечать в своих тюремщиках нечто подобное. Плененным богам пристало исступлённо ненавидеть, благородно страдать и лелеять глубоко за пазухой далеко идущие, амбициозные планы… Даже если душа напоминает собой жалкий обмылок и пусто, безжизненно, каменно, костно внутри – хоть свинцовым шаром покати. Запах воскуренного фимиама и восточных колдовских трав – приторных, слегка горчащих - уводит мысли в непрошенные экзистенциальные дали, застилает сознание противной суррогатной сладостью, бередит оголённые нервы и заползает под кожу тончайшим атомарным шлейфом. Как и тот окаянный демон, что сидит предо мной в ленивой позе, с величием восточного тирана. Талым призраком, медленно, словно бы плоть моя - неловкий каркас на дурно сцепленных шарнирах - приближаюсь к окну, пытаясь прогнать непрошенный морок. Окно... Готическое, стрельчатое; за стеклянной оплеткой его, в безвкусной пародии на человеческое небо лениво варится антиматерия, переливаясь всеми бездонными оттенками чёрного цвета; вот оно - то, что смертные называют многоцветием монохромии... В искусственной, шелковой заводи ночи подслеповато щерятся две луны - багряная, хищная, изрытая ржавыми оспинами и матовая, мертвенно-бледная. Первая будто бы лоснится жирно блестящей, глянцевой кровью, другая же - денница хрупкая, испещрённая снежными узорами, напоминает собой обглоданную кость. Та, которая кровоохочая, саблезубая, алая - нахлёстывает и затеняет, будто бы пытаясь пожрать собой заживо свою сестру - серебрянноликую, светозарную... Взгляд колдуна меж лопаток подобен отравленному, зазубренному кинжалу. Почти физический, осязаемый. Шорох, едва различимый шорох захлопнутой книги, шелест пергамента о ветхую кожу - колдовской фолиант аккуратно отложен в сторону. Это - знак своего рода. – Фуджин… Ядовито. Повелительно. Ласково. Играет бархатно - нюансами, переливами и обертонами. Шепчет змееливо, на грани яви и сна - усыпляя сознание, парализуя остаточную волю. Голос его почти что вещественен - подобно чаше цикуты напополам с медовым елеем. – Подойди. Повелительный, манкий жест когтистой рукой - блеснули стальные пластины в рваном, пурпуровом пламени. Подхожу к нему, стараясь хранить на лице до последнего неумело скроенную маску невозмутимости и хладнокровия - хрупкую, тонкую, словно необожженная глина. Ноги, как обыкновенно, кажутся чужими, фиктивно прилаженными к телу - намертво закупоренными остывшим свинцом. Пытаюсь не глядеть в лицо чародея - расколотое неприятной улыбкой, обмершее в предвкушении, остовом своим изломанно-ощеренное – дотронешься пальцем - непременно порежешься. Провожу ладонью по ветхому корешку отложенной книги. Когда ты наяву обитаешь в своём самом странном, неприглядном, вылощенном кошмаре, особенно важным становится умение сосредотачиваться на сторонних объектах окружающей реальности. Предметный мир помогает чувствовать себя собой. Настоящим. Кожа… Да, действительно кожа - полуистлевшая, сухая наощупь, возможно - человеческая. Кости мелких животных - тончайшие кости, птичьи, быть может - изощренным кантом венчают её переплёт; на титульном тиснении выведены символы - запретные, тайные, что гораздо древнее алхимических знаков... Колдун кладёт поверх моей руки свою окованную сталью ладонь. Замирает и наслаждается. Мановением воли укрощает инстинктивную дрожь моего отторжения. Захватывает руку полностью, цепляя аккурат под запястье. И маска, наспех сплетенная, скроенная, едва ли выдерживает - ветвистыми трещинами змеится необожженная глина. Моя маска - почти черпки... Повелитель Пространства и Времени выводит - плотоядно, медленно - лишь только одному ему ведомые литеры заклинаний вдоль пястных костей, считывает едва ли приметную нитку пульса, ласково скользит холодными когтями вдоль плетения вен. Лицо его сплошь – клубящиеся, тени, неправильные линии, острые углы и изломы. Глаза – тягучее, антрацитовое вещество развоплощенных грез. Пустые и напоенные одновременно. Рассыпаюсь по частям, но все же беру себя в руки. Хладнокровно отвожу повелительную, чужеродную руку в сторону. Вязкие, словно деготь, зрачки чародея расширяются, губы сжимаются плотно – бледношелковой нитью. Видимо, все-таки не ожидал от своей недомарионетки такого проявления воли.... Колдун отпускает. Медленно сплетает перед собой длинные, когтистые пальцы. И - давит, неумолимо, намертво вдавливает разверстой грудной клеткой в пол одним своим свинцовым, нечитаемым и, в то же время - алчущим взором. Теперь улыбка его напоминает собой змеистую трещину на расколовшемся айсберге. – Хроники Акаши… Книга Судеб всех живых, нерождённых и мёртвых - тех, кто были и пребудут когда-то. Для меня, в Вечности, не осталось ни одной глиняной таблички, ни одного папирусного свитка, коий я не мог бы переписать в соответствии со своей волей. Все так предсказуемо... скучно. Перемещаясь в пространстве быстрее скорости звука и света, вновь обретая плотские очертания, чародей оказывается за моей спиной, непозволительно близко - колдовское дыхание соприкасается с кожей, останавливая, остужая ток вяло теплящейся крови. Превращая плетения вен в диковинные, ахроматические, заледеневшие узоры. – И потому, развлечения ради, ты держишь подле себя своего павшего, побеждённого врага?