мягонькая хенджинова печаль

поцелуй, да сразу в омут ферзь свой цвет считает домом

фарида – электрофорез

Хенджин должен бросить Феликса. Такие мысли все чаще пробираются в его голову. Совсем не сладко тянут, больше жалобно скулят, царапают и ноют. Хочется зарыться лицом в подушку, долго кричать, только чтобы никто не услышал. Соседи все равно постучат сверху. Потому что нихрена не тихо он кричит. Жалобно воет. Феликс аккуратно откроет дверцу, зайдет летящим облаком, почти не касаясь ступнями пола, сядет рядом. Погладит по головушке. Чтобы не кричал. А Хенджин при нем и не будет. Жалкая он сущность, но не настолько, чтобы при Феликсе кричать и немного плакать. Феликс ведь будет спрашивать. Что ему отвечать? Он не хочет. Феликс — сокровище. Его волновать нельзя. Феликсу не стоит испытывать стресс. Из-за его глупого парня. Из-за того, что его постоянно приходится лечить. А Феликс ведь даже не доктор по образованию. Не психолог. Не психиатр. Он пианист. Хенджина их маленькая квартирка душит. Стенки сужаются пропорционально быстро текущему времени, и он уже сжимается между ними, как паштет, который размазывают по хлебу. Ножики на кухне смотрят остро-подозрительно. Зеленый диван точно скоро его сожрет. Оплетет лианами руки, до крови и режущей кожу твердости. Потянет внутрь брусков, пружин, синтепона. Феликс так и найдет его перемолотого, как кофейная стружка, в растекающемся красном пятне зелёного дивана. Окна не лопаются прямо, так, по краям растекаются трещинами, как водой. Если он подойдет слишком близко, они точно воткнутся ему прямо в глаза маленькими прыгающими осколками. Феликс в их квартире был самый пугающий. Феликс вообще человек ну очень терпеливый. Ну прям до невозможного. Иногда Феликс гладил Хенджина по волосам, пока тот лежал на его острых коленках. Которые приятно впивались в щеки. Он бы их покусал. А мягкие ляжки расцеловал. Они такие конфетно-сладкие и нежные, как дельфинья кожа. Феликс приговаривал: «Джинни, милый. Не волнуйся. Все будет хорошо. Джинни. Ты справишься. Мы тоже». А у самого в глазах вселенская печаль. Да голос до стали спокойно-холодный. Словно Феликс и не с Хенджином разговаривает. С кем-то, кого знать не знает. С кем-то, кто совершенно случайно прибился к их берегам вечного счастья. Это была правда. Сам себе он врать не научился. Он Феликса потушил. Он себя ненавидел за это. До жуткой боли в костях. И еще немного головной. Все те сладостные минуты, которые были у них, теперь остались далеко, далеко. Тогда, когда они только встретились. Тогда все было хорошо. Феликс горел пламенем, пусть и не синим. Может и вообще не горел, но точно светился. Ярко и звонко. Улыбка не слезала с лица, словно была прибита гвоздями с обратной стороны черепа. Глаза блестели, как подпаленная керосиновая лампа. Веснушки прожигали лицо затейливым светом. Все от его вида переворачивалось. Взбалтывалось до кипящей крови в жилах. Выливалось через ноздри, уши и глаза. Хенджин только и мог клацать зубами, смотря на Феликса. А Феликс пианист. Непрофессиональный (теперь профессионал, Хенджин им так гордится). Ноты таскал везде. Хенджин мог поклясться, что даже между зубов Феликсовых видел эти клочки с фа-диезами и ре-мажорами. Феликс так красиво играет. Любяще взмахивает кистью, ставит пальчик на клавишу, нажимает. Звук ласкает уши. Облизывает мочку да хрящики. Старается прокусить, но только нежно чмокает. Хенджин тогда был не счастливее Феликса. Когда он сам писал картины для себя и на продажу. Тогда Хенджину неимоверно нравилось пачкаться в краске, расписывать вензеля и загогулины на холсте. И чтобы Феликс удивлялся, как же он из них что-то стоящее напишет. Ему всегда удавалось. Абсолютно. Всегда все ахали с его картин. Очередь была огромна. В Хенджиновых понятиях. Он сам был доволен. И ему было от этого так хорошо. Хенджин написал кучу портретов Феликса. На которых тот позирует как истинная муза. И написал чуть больше ста страниц Феликсовых скетчей, о которых тот не знал. Он писал для себя. Феликс посвятил ему пару сонат. Душевных и животрепещущих. От них сердце замирало. Феликс Хенджина расталкивал, чтобы тот не умер, пока слушал. Хенджин был не против умереть. Им было хорошо вместе. Они вместе творили. Не только любовь. Еще и искусство. Хенджин себя, конечно, презирает. Стучит головой об стенку. Да вот только она картонная. Феликс за пианино сейчас садится крайне редко. Их квартирка теперь ютится в тишине темных углов, которая душит, тянет свои ленты поближе. К нежному мясу. Которое будет так приятно разорвать на мелкие лоскутки неживого звука. Если садится, то ноты не ладятся. Получается что-то совсем грустное, печальное. У Феликса глаза загораются иногда. Он бегом бежит к инструменту, чтобы наиграть. Записать. Играет пару веселых нот, а потом опять тухнет. Получается что-то заунывное. Тянет плакать. Или блевать. Хенджин совсем не пишет. Только жжёт взглядом холст. Может оно само напишется? Краски тускнеют, как будто их все смешали с черным. Серым может. Краски вязкие, по текстуре противные. Склизкие, как жир. За них и браться не хочется. Не то что писать. Хенджин обязан бросить Феликса. Так дальше продолжаться не может. Хенджин Феликса убивает. Терзает его душу. Рвет зубами. Хенджин уже тлеет. Феликс все еще горит. У Феликса еще все получится. А вот у Хенджина нет. Зачем убивать двоих, когда можно только одного? Хенджина. Хенджин Феликса совсем не узнает. Он смотрит пустыми глазницами. С каждым днем которые все больше похожи на бутыльные стеклышки. Которые пропускают свет в яркую головушку. Она вся светит зайчиками. Хенджин сам себя не узнает. Ему от этого страшно, противно, больше всего, конечно, мерзко. Он ведь так поступил с Феликсом. Заставил того играть в доктора, хотя сами они уже давно не дети. Ничего бы не было, если он не случился со своим кризисом. Феликс так же бы прекрасно сочинял. Играл. От этого больнее, чем от собственной беспомощности. Только вот он случился, и теперь они там, где есть. Хенджин этого не оставит. Он все исправит. Он достает блокнотик, ручку, садится выцарапывать. «Феликс, Феликс, Феликс Ты такой прекрасный. Твои мягкие пушистые волосы, которые так хочется теребить. Твоя милая нежная улыбка, от которой хочется расцеловать твои щечки, чтоб горели огнём. Твой миловидный чудный носик, на котором куча звёздочек, больше, чем на небе. Твои щеки, что так же усыпаны пыльцой. Она не колется, только блестит и манит. А твои глаза… Я вижу в них искры твоей любви и счастья. Искры, от которых по моему телу идут разряды, от которых хочется утащить тебя ото всех. И никому не показывать. Я так тебя люблю, Феликс. Ты слышишь? Мы должны расстаться

Хенджин»

Нет. Это не должно быть так. — Хенджин, что ты там пишешь? Хенджин подскакивает почти моментально. Оборачивается. Феликс, весь такой растрепанный, стоит у косяка, положив на него свою голову. Глаза все еще блестят неживым, томным и уставшим. А так Феликс светится. Не горит. Но отчетливо блестит в свете окна, немного переливаясь, как снег. Он может только позавидовать. Хенджин, к собственному сожалению, так не может. Он никак не может. Только истлевать. Как те сигареты в пепельнице, что он так любезно курит. Они меряют друг друга грустными, почти безжизненными взглядами. Хенджину немыслимо сильно пережало в горле. Будто оттуда сейчас что-то выберется. Или если бы Феликс бережно душил его, своими маленькими ручками. Заглядывая в его глаза, своими колкими и холодными, как стекло. Феликс, может, даже бы улыбнулся, когда Хенджин выпустил последний сдавленный вздох, хватаясь за его запястья, и умер. Феликс отмирает первый, подходит, обнимает, утыкаясь носом в шею. В блокнот даже не глядит. Хенджин ему за это благодарен, но книжку со стола все равно убирает. От греха подальше. Они медленно перетекают на кровать. Сворачиваются в мясисто-нежный комок с торчащими костями, пережатыми венами и артериями. Дышат в унисон. — Я выступаю в пятницу в музыкальном училище перед учащимися. Забронировал тебе место в первом ряду, — тихо роняет Феликс. Хенджин замирает. Феликс до невозможного близко. — Я приду. — Это хорошо. Феликс целует Хенджина в висок. Выпутывается из их мясного клубка, снимая с себя Хенджиновы руки. Встает с постели, она мягко тщедушно скрепит под его весом, прогинается, мнется. Почти бесшумно идет к двери. Плывет. Замирает. Оборачивается, смотря Хенджину точно в глаза. Хенджина всегда прошивает мелкими иголками, когда Феликс смотрит на него. Его строчат на машинке, вбивая нить поглубже в мясо. Сначала от любви, потом от страха. Феликс смотрит бездушно. Почти сквозь Хенджина. Бесчувственно пилит стену. И Хенджинову голову. — В семнадцать сорок пять начало. Не опаздывай. — Да, конечно, — кряхтит Хенджин. Он вжимается в стену в мелком поту. Конечно он придет. Он так давно не выходил из дома. Ему хотя бы на Феликса взглянуть за стенами их маленькой квартирки. Он почти уверен, что тот выглядит иначе, когда играет от любви. Хенджин видел, конечно. Просто очень давно. Тогда, когда Эдемовы яблоки были сладки на языке, а грех не был таким уж и большим. Феликса теперь много куда зовут. Феликса теперь часто нет дома. Хенджина теперь нет в жизни Феликса. Хенджин просто слабак. Феликса Хенджин не сможет бросить никогда. Феликс — его жизнь. А у Феликса теперь другая жизнь. Подальше от вечно ноющего Хенджина, который то и дело вытирает свои сопли о Феликсовы колени. Кричит в подушку. От Хенджина, у которого ничего не получается. Краски не так ложатся. Подушка не той стороной лежит. Ножи странно острят. Диван впивается пружинами в поясницу. Стекла лопаются. Вообще все не так. Хенджин Феликса не винит. Феликс достаточно натерпелся, ему теперь и отдых положен, и трехразовое питание. Все ему теперь положено. После таких-то мук. Столетних. Феликс — талант. Феликс хорошо играет на пианино. Профессионально. После того выступления в нем разглядели гения. Хенджин сам разглядел. Сидел ведь в первом ряду. Он не винит Феликса. Просто немного завидует. Хенджина теперь больше никто не гладит по голове. Хенджина теперь никто не называет «Джинни». Хенджину больше не готовят брауни по воскресеньям. Хенджина больше не зовут спать, когда он засиживается. Хенджину больше не подставляют острые коленки. Хенджина больше не успокаивают, когда он долго кричит. Только взгляд не изменился совсем. Теперь Хенджин понимает. Сегодня они с Феликсом идут в кафе. Его любимое кафе, в которым они давно не были. Так давно, что кажется, будто столетие прошло. Хотя, может, оно так и было. Они просто либо бессмертные, либо очень старые. Одно и другое почти невозможно. — Собрался? — кричит Феликс из соседней комнаты, натягивая куртку. Хенджин медленно застёгивает молнию на ботинках. Они были слегка громоздкие, но ему всегда нравилось. Такие приятно обволакивающие, слегка маленькие, ему так шло больше. Куртка, наоборот, побольше. Чтобы скрыть острые плечи. Укутаться в нее. Иногда получается даже удушиться воротником, он трет шею, до красных кровавых полос. Приятно. Белая майка к телу не липнет, потому что тоже большая, под нее и сам Феликс спокойно залезет. Штаны только на ремне висят, чутка на талии, может. Ему казалось, что раньше у него вещи были более маленькими что-ли? Такими узкими, точно по размеру, чуть поменьше иногда: чтобы талию красивую показать, кусочек живота, грудину широкую, ребра выпирающие, плечи острые, бедра округлые, коленки (не такие острые, как у Феликса), щиколотки. Все показать. Из маленького и узкого осталась только обувь. — Да, — хрипло произносит Хенджин. Может, Хенджин проклинал бы себя, что так легко оделся. Просто ему еще никогда не было так все равно. Если простудится, если заболеет, если умрёт. Последнее — благое дело. Он иногда засматривался на уличные парочки. Скользил по ним взглядом, как ножом по растаявшему маслу. У самого от них сжималось что-то нечеловеческое под ребрами. Резко и до боли. Комкало внутренности. Феликс его теперь и за руку через раз брал. Точно и нет ничего между ними. Они так чертовски рядом, но между ними была такая пропасть, которую Хенджин, даже если захотел бы, не перепрыгнул. Даже если бы сломал руки, ноги, зубы, все бы сломал. А прыгнуть так и не смог. Феликс, как всегда, не удержался и заказал кучу разных десертов. Хенджин собирался перебиться пустым салатом да апельсиновым соком. Ему есть совершенно не хотелось. Желудок скручивало в неясный плетеный узел. От еды который мог свернуться еще больше. Больше никогда не распрямившись. Взгляд Хенджина прилип к стоящему позади Феликса фортепиано. Он часто тут играл, когда еще не купил собственное. Красиво играл. Сейчас тоже красиво играет. Только уже без Хенджина. — Феликс! Хенджин мог поклясться, что узнает это голос из тысячи других совершенно одинаковых. Этот особенный. Бан Чан — его старый университетский дружок. Он первый положил глаз на Феликса. Тогда, когда Хенджин еще не засматривался на парней. Ни на кого в принципе. Интересом он одаривал только холсты и краски. Они всегда интересовали его больше всего остального. Больше учебы, больше друзей, больше экзаменов, больше всего. Правда, он сам не знает, как так получилось. Когда Бан прибивал свои клинья к Феликсу, тот обращал внимание на Хенджина. Хенджин на него нет. Потому что картины. Соглашался пойти куда-то, только если Хенджин там будет. Он с картинами. Вообще проявлял больше интереса к Хенджину, чем к Бану. Картины. Не сказать, что он был против. Так и закрутилось. Неожиданно. Для самого себя. Холсты и краски в один момент просто стали не такими интересными, как Феликсовы веснушки. Бан Чан конечно же не дурак, да обиделся, но место услужливо уступил. Хоть и через сломанный Хенджинов нос. Феликс сразу улыбнулся своей тот самой яркой улыбкой. Подскочил с места, замахал руками. Будто лет сто не виделись. Ах, ну да. Бан Чан чуть ли вальяжно подошел к их столу. Они с Феликсом до милого отвратительно обнялись. Хенджин может и вырвал бы прямо сейчас, да только он с утра ничего кроме щек и губ не жевал. Он и их обглодал до теплой вязкой жидкости, что лилась в горло. Феликс с Бан Чаном переговаривались, почти игнорируя его. Ворковали, если бы не он. — Феликс, сыграй, пожалуйста. Давно я тебя не слышал, — прищурившись и цепко взглянув на Хенджина, проговорил Чан. — Ну раз ты просишь, то конечно, — засмущался Феликс. Феликс прошел к фортепиано, открывая крышку, присаживаясь. И начиная играть, что-то Хенджину незнакомое. Он ничего такого раньше не слышал. Он вообще мало что слушал сейчас. Это была Феликсова музыка? Или ему просто не знакома композиция? Что вообще сейчас играет Феликс? Он так давно ничем не интересовался. Они с Феликсом живут в одной квартире. А Хенджин даже не знает, что сейчас играет Феликс. Не потому, что ему все равно. Лишь потому, что он погряз в себе. Своих проблемах. И до Феликса ему нет точно никакого дела. Хенджин Феликса не заслужил. — Ну, братишка, как ты? — Да так. Хорошо, — умело увиливает Хенджин. — А Феликс мне другое рассказывает. Весь воздух из легких вышел сдавленным комком. Липким. Таким, что остается на стенках в горле, не в силах его выскрести оттуда. Через него сложно дышать. Выходит только хриплое втягивание кислорода. Никакого дыхания. Он старается набрать воздуха. Выходит только задохнуться от першения в горле и подступающих слезах. — А вы сдружились с ним, видимо. Мои поздравления, — Хенджин скривился в улыбке. Бан Чан хмыкнул. Немного разочарованно. — Ладно, я сначала тебя задеть хотел. Но что-то ты вообще никакой. Даже жалко тебя. Конечно, мне Ликс в красках рассказал. Но я не думал, что настолько. — Мне твоя жалость не нужна. — Да, это понятно. Тебе его жалость нужна. А ему она уже поперек горла. Ты соберись с силами. Джин, ну ты же не слабак какой-то, чтобы всегда в чью-то юбку плакать, — Бан Чан наклонился чуть ближе к Хенджину. — Ты зачем его тогда отбил у меня, зачем тогда я тебе нос ломал? Чтобы ты вот так все бросил? Чтобы все так закончилось? Не, парень, так не пойдет. Давай крепись. Бан Чан хлопнул его по плечу. Хенджин вздрогнул. Феликс вернулся. Весь такой радостный, раскрасневшийся. Эдемовы яблоки сладки. — Как тебе? — восторженно пролепетал Феликс. — Играешь отпадно. Мне всегда нравилось, — рассмеялся Бан Чан. Феликс мимолётно взглянул на Хенджина. Тот почти растекся по стулу. Как будто и не живой. Такой бескостный. Шаткий. А в голове ни одной мысли после слов Бан Чана. — Джинни… ты как? — забеспокоился Феликс, почти вскакивая со стула. — Все в порядке, — соврал Хенджин. Бан Чан лукаво блеснул глазами. — Знаешь, Чан, нам уже пора домой! — выпалил Феликс. — Правда? — удивился Бан Чан. — Ну хорошо. Идите. Феликс испугался. Он сгреб в охапку Хенджина, который особо не сопротивлялся. Совсем ничего не делал, только непонятно что-то блеял. Феликсу показалось, будто ему в голову насыпались ноты. Хенджин был таким мягким, тягучим, как сладкая вата. Как только в рот, так сразу тает. Как будто у него кроме костей и не было ничего в тушке. Феликс потащил его домой за шиворот. Волочил бы по земле, если потребовалось. Да Хенджин пока сам ногами перебирал. Пошатываясь. Хенджин совсем как бездыханный. — Что тебе Чан сказал? Я видел, что вы болтали. А после ты как рыба дохлая был. Хенджин медленно дышал в стенку. Набирая воздуха то побольше, то поменьше. Ему все не хватало. Ни насыться. Ни отдышаться. Ужасное чувство. В квартире точно закончился кислород. Как в маленьком аквариуме, в котором кислородный фильтр сломался. Рыбам теперь совершенно невозможно дышать. Они мечутся по аквариуму не в силах вымолвить хотя бы слово «воздух», так и дохнут, всплывая брюхом кверху. Хозяин приходит домой и видит такую картину, сразу раздосадованный становится. Хорошо ведь им жилось-то. Жилось бы еще лучше, если бы фильтры чаще меняли. — Ты ему рассказал про нас. Все. За спиной тяжело вздыхают. Хенджин не понимает: Феликсу искренне жаль, или он вообще вины за это как таковой не чувствует. Ему стоило бы. Сзади продолжают копошиться. Прижимаются к спине поближе. Дышат в затылок. Накрывают пледом, который легче не делает, а только сжимает воздушное пространство, которое и до этого было чертовски маленьким, душным, тесным, сжимает до атома, который летает в воздухе где-то очень далеко, до Хенджина так и не долетая. Приходится открыть рот. Ноздри хоть и раздуваются по полной, качать воздух им стало теперь почти невозможно. Ртом получается захватить чуть больше. Немного даже волосинок с пледа. Это сейчас не так важно. По сравнению с нехваткой воздуха и пространства. — Джинни… — Ты меня давно так не назвал, — замечает Хенджин. Феликс замолкает. Трется носом о его шею. — Джинни, понимаешь, я рассказал ему не потому, что хотел посмеяться над тобой. А только потому, что я не могу с этим справиться один. Мне тоже важно делиться с кем-то переживаниями. Я понимаю, в каком ты положении сейчас, Джинни, и тебя в этом не виню. Просто я сейчас один зарабатываю. Для нас двоих, — снова вздыхает Феликс, оплетая Хенджина руками. Хенджину от этих слов бьет по ребрам больно. С хрустом. С писком. Все крошится. Кусочки костей падают на органы. Впиваются острыми краями. Каждое движение приносит не просто физическую боль, а целое страдание, еще и душевное. Слезы снова душат. Сейчас он их сдерживает. Плакать не будет: однозначно. — Прости, Феликс, — сдавленно пищит Хенджин через собравшийся в горле ком. Феликс подскакивает, разворачивает его к себе лицом. Мягко хватается за щеки. Хенджин лежит в оборот, не в силах лечь поудобнее, развернуть тушку. Феликс начинает покрывать его лицо поцелуями. Хенджин краснеет. Жмется. Ему так неудобно. В том положении, в котором лежит, в том состоянии, в котором находится, в том, в чем заставляет находиться Феликса. Но Феликс всегда приходит ему на помощь. Перешагивая через себя. Взгляд у Феликса поменялся. За такое долгое время. Практически бесконечное. Стал живым, обеспокоенным. — Джинни, не извиняйся, все хорошо. Он спорить не станет. У него сейчас сил на чайную ложку. Так еще если ее немного треморно трясти, там останется еще меньше. Взглядом невозможно будет увидеть. Языком распробовать тоже не получится. Маленький невидимый комочек крупиц, который от легкого ветра покатится по полу, закатится под кровать, в самый темный, пыльный угол, и никто больше его не найдет. Капли стекают по окну разводами. На улице уже который час льет дождь. Не успокаиваясь ни на секунду, не ослабевая. Только накатывая с новой еще большей неведомой силой, которую мало кто сможет побороть. Может, цунами сможет. Проверять это до чертиков не хотелось. Если их квартиру затопит, то он еще несколько месяцев будет рыдать около размокших, потекших картин. Около пианино, которое точно расстроится. Не только оно. Феликс тоже. Душно. Бан Чан был прав. Хенджин это признавать не хотел. Не только потому, что это задевало его хрупкое самолюбие. Еще потому, что так он окончательно в себе разочаруется. Подумать только. Твой старый друг, у которого ты отжал парня и который за него же разбил тебе нос, говорит не вешать тот самый нос и собираться силами, чтобы этот самый парень от тебя не ушел. Комедия в трех актах. Когда же последний? У него совсем не получается нарисовать что-то стоящее. Только мазюкать красками по холсту, собирая все белые уголки. Что-то смеется над ним из шкафа. Так противно, мерзко. Хенджин продолжает писать, хоть и настороженно поглядывая на приоткрытые двери. Они иногда скрипят сами по себе. Краска совсем не ложится, бугрится, словно ее жарят, парят. Солнце отскакивает бликами прямо в зрачок. Он все равно пишет. Он делает что-то сам. Не с помощью Феликса. Это радует. Даже если это больше похоже на раскраску трехлетнего ребенка. Первые шаги, спустя сотню лет страданий. У Феликса глаза блестят не хуже бликов от солнца на глиттере. Он тоже видит, что Хенджин пишет. Подкрадывается сзади, как хищник, нападает, потом долго хохочет, если получает кисточкой в бок, например. Феликс теперь смеется. Увлеченно наблюдая за тем, чем занимается Хенджин. Показывая краски, которые нравятся и в которых Хенджин потом что-то пишет. Феликс наблюдает, тыкает пальцами в краски, а потом в Хенджиновы бока. Они дурачатся, роняя холст, щекочут друг друга под ребра. Феликс играет композиции для него, Хенджин знает теперь почти весь репертуар. Точно может разобрать даже мельчайшие различия. Феликс хвалит. Бан Чан классные вещи говорит. Иногда. Хенджин все-таки признал это через раздробленное самолюбие. Он долго бил его отбойным молотком, чтоб не пищало, и никаких звуков не издавало в принципе. Надо было взять краски в руки. Провести пару смазанных линий: тонких, кривых, разрывистых. От долгого нерисования пальцы совсем отвыкли. Кисточка в руках держалась странно, инородно, раньше она была продолжением изящных пальцев. Сейчас тоже, конечно, но больше походило на замёрзшие негнущиеся костные отростки, чем на пальцы. Совсем иное чувство. Краски пахнут как-то керосиново-ацетоново, не самый приятный запах. Особенно когда долго рисуешь. Так въедается. Сначала хотелось все бросить к чертам. Пойти поплакать Феликсу о неудачах жизни. Поесть риса. Потом опять подумалось про Бан Чана и захотелось запихнуть ему кисточку поглубже в горло. Продолжил мазюкать. Так получилось что-то его за долгое время. Да, картина была, откровенно говоря, такой себе. Испорченный холст. Феликс, как увидел, протянул что-то вроде «у-у-ух-х», то ли радостное, то ли печальное. Покрутился вокруг нее и так взглянул, и сяк, поближе подошел, отошел подальше. Как только не извернулся. Потом сказал: «Очень красиво, только я не понял, что это. Но ты большой молодец», — чмокнул в висок и улепетал играть этюды. Сначала, конечно, стало обидно, что Феликс сам себя не узнал. Потом стало получаться лучше. Кисть в руке лежала аккуратно-точно, каждая линия выводилась легко и совершенно идеально. Он больше не чувствовал удушающий запах краски, только приятные нотки масла. Все получалось ровно безупречно. Хенджин теперь не пыхтел над одной единственной деталью несколько часов, она сразу вырисовывалась как надо. Так, будто сама появилась без какого-либо его участия. Все пестрило цветами, яркими, свежими. Вырвеглазными. Смотреть было иной раз больно. Цвет так и проникал на сетчатку, разъедая кислотой маленькие дырочки, через которые было видно другую стену. Эту картину он продал. Феликс не мог на нее без слез взглянуть. Какая же яркая. — Меня хочешь нарисовать? — удивлённо переспрашивает Феликс. — Я думал, тебе моих портретов достаточно. Хенджин улыбается. Феликс теперь совершенно другой. Они часто ходят за ручку, крепко переплетя пальцы. Обнимаются в темных местах зала, в котором Феликс играет. Обсуждают свое и не только. Дома лежат друг на друге. Готовят завтраки друг другу, а еще в кои-то веки целуются. Глаза Феликса напоминают искрящиеся бенгальские огни, полностью опалившие его ресницы. Хенджин держит кисточку в зубах, пока Феликс ворочается под ним. Он сидит, а Феликс перекинул ноги через его бедра, переплетя их за спиной. Через одежду тела трутся друг о друга, как канат о красноватую кожу. Чешется. Феликс тянется в хищной улыбке, ведя руками по Хенджинову животу, приподнимая белую майку. Живот совсем впалый. Ребра натягивают кожу, будто сейчас её разорвут. Хенджин берет кисть изо рта, прикладываясь губами к Феликсовой шее. Такой мягкой и совсем не смятой. Держит кисть высоко над головой, старясь ничего не замарать. Особенно белые Феликсовы волосы, которые точно никогда не отмоются от синевы. Ему кажется, будто это галлюциногенный сон. От того не менее прекрасный. Он целует губами до яремной впадины, втягивая кожу там. Феликс ахает. Ресницы трепещут. Язык пересчитывает все зубы во рту, стараясь найти там что-то новое. Пальцы Феликса тянут за край майки, стягивая ее с самого себя. Взгляд Хенджина метается. Он снова берет кисточку в зубы, начиная вести от Феликсова подбородка. Краска ложится плешиво, но мягко. Выглядит картинно, конечно. Феликс гнется от щекотки, щеки розовеют. Кожа вокруг краски немного краснеет и покалывает. Токсины проникают в кровь, заражая. Феликсу нравится. Хенджин доводит краской до ремня джинсов. Останавливается, заглядывая в глаза напротив. У Феликса перед глазами мутит, он может лишь нащупать Хенджиново лицо и притянуть его. Они целуются, как собаки, кусая друг друга за щеки, губы. Разрывая кожицу на мелкие кусочки. Слизывая выступившую кровь. Глотая вздохи друг друга, дыша углекислыми легочными газами. По телу идут яркие разводы настольной лампы. Пальцы Хенджина возятся с ремнем, задевая натянувшуюся ткань джинсов. — Когда-нибудь вы все-таки начнёте закрывать двери, да только не сегодня. Феликс и Хенджин мелко вздрагивают. Бан Чана это, кажется, ни капли не смущает, он выглядит как довольный смотритель, заставший сцену животной страсти. Такую правильную, от нее не воротит. Даже ревнивого Бана. — Вышел отсюда к херам, — сипит Хенджин. — Жду на кухне, — хмыкает Бан Чан. Сваливает. Феликс подтягивается на локтях, ища свою футболку и влажные салфетки. Хенджин разочарованно выдыхает, так, когда собрался съесть что-то сладко приторное, понимая, что у тебя больные кариесные зубы. У Бан Чана не было никакого чувства такта. Хенджин только и может расслабленно улыбнуться, утыкаясь в шею Феликса, который растирает краску по телу, трет с усилием, оставляя еще более красные жгучие следы. — Может ну его? Путь там сидит на своей кухне. — Я только за, да вот только он слишком безманерный. Хочешь, чтобы он нас прервал, когда мы совсем разгоряченные будем? Ты тогда его загрызешь. — Верно. Разорву ему трахею. Феликс ухмыляется и чмокает его в губы, выбегая из спальни. У Хенджина теперь совершенно нет сомнений. Хенджин теперь рисует картины, продает их. Целует Феликса. Ходит с ним по магазинам. Говорит с ним обо всем. А что вообще было до этого? Да и не было ничего. Только сплошная темная черная дыра, которая кружила его по орбите, стараясь съесть, но как оказалось, Чанов язык сильнее всяких черных дыр и даже Феликса. И самого Хенджина. За это хочется запихать ему кисть в рот. Чтоб больше ничего не говорил. Такая Хенджинова благодарность ему — за колкий язык и острые акульи зубы. Эдемов сад принимает в себя даже самых грязных греховных. Потому что плод сладок, как и сотню лет назад. А змию нужно свернуть шею.