Сон бабочки

Тени прячутся по углам, и мы сметаем их веником, как паутину. День большой уборки: я затопила печь жарче, огонь трещит, озорничает, то искру выплюнет, то шептать начнёт. Лиза подоткнула подол, чтобы не мешался, взобралась на стол — и сметает тень с потолка. Так жарко, что мы распахиваем окна, но почему-то духота и жар не выливаются наружу, а только густеют, не пуская холод. Лиза сдувает со лба упрямую прядь, стукает древком метлы о стол: — Нет, ну это невозможно! Зачем ты так жарко затопила? Вовочка, иди сюда, смотри какое всё маленькое, если забраться на стол. Он, конечно, лезет. Я откладываю швабру и высовываюсь из окна. Как будто окунуться в ледяную воду: морозно до треска, щеки тут же начинают болеть от холода. Поплескавшись руками в воздухе и пустив по нему круги, я вваливаюсь обратно. Вова, отобрав у Лизы метлу, сам тычет в угол, где караулит тень, и та понемногу уменьшается. — Рыцарь растёт! — хохочет Лиза. — Ну какой смелый, Ванда, ты посмотри! Ой, не могу — хочу яблоко. Яблок, конечно, нет: зима, мы доели даже варенье. Лиза ворчит, но быстро забывает об этом и, вооружившись тряпкой, домывает полы. — А мне что делать прикажешь? — Принеси-ка воды, — распоряжается Лиза, важная, девичьи-серьезная, и мне ничего не остаётся, как подхватить ведра. — Раз так затопила печь, будем купаться — это уже не дом, а целая баня! Вовочке её слова очень нравятся. Снег скрипит, неутоптанный и свежий, и я по памяти черчу на бумажных просторах пунктир от дома до речки. Холод режет щёки. Посреди дороги я устаю и делаю передышку, глотаю пейзаж глазами: отутюженные снежные полотна, блестящую линию речки с чёрным мостиком-перемычкой, высокие мачтовые сосны, о верхушки которых колются облака. Колодца нет, приходится идти до реки. Чтобы не скучать и не бояться в этом белом одиночестве, я вспоминаю все стихи, что учила с папой. — Однажды, в суровую зимнюю пору я из лесу вышел… Тут же решаю, что не годится: пора вовсе не суровая. Вновь перебираю строчки: — В тот год осенняя погода… Нет, это вообще ерунда и ложь. Мороз и солнце? Да, мороз и солнце! День чудесный!.. Правда, никто не дремлет. Бубня себе под нос, иду дальше, к речке. Удивительно, как она в такой мороз не замёрзла: журчит себе, велеречивая, разговорчивая. Когда я окунаю в нее ведро, она плюётся ледяными каплями — точь-в-точь огонь искрами. Тяжесть ледяной чистейшей воды пронзает руки, и тем сильнее давит на плечи, что этой воде суждено стать банной и закончиться в своем существовании паром, слиться с жаром камней, кожи, дыхания. Я прошу у воды прощения и собираюсь возвращаться, когда за черным, почти непроницаемым частоколом леса на другом берегу мне мерещится движение. На краю вздоха и в уголке глаза. Приходится замереть и прищуриться. Нет, показалось. Лес неподвижен, он умер на зиму, даже не дышит. Хотя до нас доходили слухи, что там живут медведи. Лиза каждый раз слушала эти рассказы, пряча глаза за пальцами, и её полуиспуганный, полузаинтригованный взгляд мелькал между ними. Я шутила, что если там и есть медведь, то он мне кум, и ничего плохого не случится, если мы его встретим. Пригласим лучше за самовар и напоим его медом. Лес не двигается. Мосток рядом, но я даже не собираюсь туда идти — зачем? Не искать же подснежники в разгар Рождества. Я вваливаюсь домой и первое мгновение не могу дышать — настолько горячий воздух. Стою в передней, и шуба стекает с плеч, будто тает. Лиза подбегает и прижимается к моей ледяной щеке своей горячей — будто печка, и я вздрагиваю, ошпарившись. Ледяное спокойствие леса кажется сном: в доме шебуршит огнем печка, что-то тараторит Лиза, Вовочка, усевшийся за книгу, бормочет Пушкина. Я успеваю услышать, прежде чем он замечает мое появление:

И постепенно в усыпленье

И чувств и дум впадает он,

А перед ним воображенье

Свой пестрый мечет фараон.

То видит он: на талом снеге,

Как будто спящий на ночлеге,

Недвижим юноша лежит…

Не закончив строфу, Вовочка поднимает голову, видит меня и бросает книгу, в пару мгновений оказываясь рядом. — Не поторопились ли мы с Онегиным? — шепчу я Лизе, обнимая его. — Так других книг нет. Кажется, мы уже говорили об этом — разговор вызывает чувство, что всё это уже было. Но я продолжаю: — Евангелия у нас тоже нет? Лиза мрачнеет. — Есть. Старое. Почти рассыпалось, какие-то листы вывалились. — Когда наступит весна, съездим в город за книгами. А Евангелие починим. Кажется, я повторяю это не первый раз. Зима долгая — и дела, которые ждут до весны, копятся под снегом. Лиза учиняет суету вокруг воды, и в доме теперь дым стоит коромыслом. Снова становится жарко, жар оседает на щеки, жжет, и мне не разрешают открыть окна. Лиза боится холода, она мерзлячка, и руки у нее часто ледяные, как у лягушки. Вовочка рад суматохе, а Лиза его подначивает. Дом становится баней, стекла — матовыми, непрозрачными, и сквозь дымку тепла и пара Лизины волосы кажутся пухом, огонь свечей — круглыми шарами света. Когда эти двое, раскрасневшиеся и счастливые, залезают на печь спать, я наскоро умываюсь остатками теплой воды, заплетаю косу и начинаю напевать. Песня сочиняется сама, складывается из простых слов, что лезут в голову. Ландыш, розан, моя маленькая… Лиза свешивается с печи. Я начала тушить свечи, и в полутьме дома видно её волосы — охапка пуха — и белую руку. — Что это ты поешь? — Так, что-то сочинилось. О тебе. Она перекатывает голову с одного плеча на другое, щурится, как кошка — вот-вот уснет от тепла и радости. — Обо мне? — почти зевает. — Спой, пожалуйста. Я качаю головой: — В другой раз. Дай досочинить, — щелкаю её по носу. Она морщит лицо, трясет копной волос. — Тогда почитай что-нибудь. — Из Энеиды два стиха? — Ну Ванда! — Хорошо-хорошо, письмо Татьяны. Я сажусь рядом, а Лиза ложится. Вдруг снова открывает глаза: — А откуда ты знаешь всего Онегина наизусть? Сон чешется в глазах. Я пододвигаю Лизу и тоже ложусь. — Не помню. — Неправда, ты помнишь, — вдруг остро и тяжело говорит она. Я зеваю. — Ох, ну что ж ты такая приставучая. — Ты же помнишь! Тени густеют, словно пар, скатываются из углов по потолку, стелятся по полу. На улице снег, луны не видно, и в растушеванных очертаниях комнаты мне кажется, что видно движение воздуха. Что там Лиза спросила? — Может и помню. Не знаю. Ах, точно: я как-то зимою болела, когда была совсем еще девочкой, младше тебя, и папа читал мне Пушкина — я под него лучше засыпала. И я постоянно просила его читать, вот и запомнила. Зима тогда была длинной, снежной, и ямб так хорошо ложился на ритм снега и камина в моей комнате… У меня часто в те дни кружилась голова, но когда я закрывала глаза и слушала папу, то всё прекращалось, и были только слова, одни слова, и снег, и жар огня, и теплые папины руки на моей голове… Я закрываю глаза, и из темноты тоже начинает идти снег, как тогда. — А где сейчас папа и дом? — тише спрашивает Лиза, но я засыпаю раньше, и сон отбирает у меня ответ. Я не знаю, хочется сказать мне, но это неправда, а врать нехорошо, но где правда — я тоже не знаю. Мне снится, что я иду по лесу. Во сне я вижу зимний лес, отутюженные снежные полотна и пустую тропинку, ведущую в никуда, и я иду и иду по ней, и сон не кончается.