Лишь бы утро наступило скорее

1737 г. Юре страшно. Страшно до ужаса, до тремора в руках и подкашивающихся ног. Он не может спать, холодно так, как никогда прежде. Не греет ничего. Ведь Данису больно, он страдает, его народ режут, аулы и деревни разоряют и жгут. Юра старается. Изо всех сил старается помочь, облегчить это жгучие чувство, убивающее брата на глазах. Ведь он не успел с Агиделем даже познакомиться, лишь мельком видел на праздничной ярмарке. Но все истории, легенды, былины и байки, что он слышал про Уфу, завораживали. Он не может позволить умереть единственному родственнику. От одного взгляда на названного старшего брата, хотелось реветь, биться в истерике. Но Юру давно научили, что перед трудностями сдаваться нельзя, надо идти до конца. Он пытался звать старших, но все лишь качали головами, мол: «Он же тварь божья, олицетворение. Выкарабкается твой Данис». Не понимали они, что даже если умереть города не могут, боль чувствуют, иногда даже острее людей. В отчаяние, просил помочь другие, ближние города, но, либо им не было дела, либо были так уверены в силах Даниса, что смысла не видели в помощи ему. Надежда оставалась лишь на собственные скудные лекарские познания. ***** Агидель отхаркивает очередную порцию рубиновой крови, уродливо льющуюся на соломенную кровать. Его одежда, да и всë вокруг, на что хватает взгляда полуприкрытых глаз, окрашено омерзительным красно-бурым цветом. Сам он лежит, обнимая колени, чтобы сохранить хоть немного тепла. Даже слëзы уж не текут, боль резала так давно и сильно, что тело перестало тратиться на них, все силы кидая на попытки регенерации. В таком состоянии было сложно сфокусировать взгляд, а обработать что-то этим взглядом, понять что именно происходит — приравнивалось к невозможному. Но одно он запомнил точно: крохотные, тëплые пальчики, перебирающие его волосы, мокрые обрывки льна, которые их обладатель носил Данису. Тихий, звучный голосок, умоляющий поесть. Каша, которую ему вливали в рот. Всë это было таким далëким и близким одновременно. Кажется, что руку протяни, и вот оно – тëплое тельце ребëнка, который его старательно выхаживал. Тихо посапывает где-то под боком, отдавая столь необходимое сейчас тепло. Но когда протягиваешь эту самую руку, пытаешься дотянуться, ощутить это тепло в своих руках. То лихорадка опять пробирает, кашель не прекращается и пальчики вновь обтирают забрызганное кровью лицо. Вновь перебирают волосы, голосок вновь уверяет что всë будет хорошо и что мы справимся. 1738 г. Постепенно этот комочек тепла обретал внятный образ. Смоляные волосы, застиранная рубаха с аккуратным воротничком, мягкие черты лица, ссадины на коленках и локтях. Словом, обычный парнишка. Такого можно встретить на речке, почти в любой деревеньке страны. Но не глаза. Два аспидно-чёрных сапфира, чей блеск столь ярок, что за ним идти хотелось. Они приковывали к себе взгляд. Казалось, только ради того чтобы разглядеть их обладателя детальней, Агидель и хочет выздороветь. Мысли в голове путались от болезни, спотыкались друг об друга, но образ мальчика въелся как на подкорку. Малыш, которого Данис в своих мыслях называл фәрештәләр (с башкирск. — ангелочек), ни разу не бросил. Каждый день, чуть затеплится заря, приносил крупы для каши. Кормил, заботился, лечил, а в особо холодные, непогожие дни, когда даже самый толстый тулуп не согревал, ложился рядом, прижимаясь. Грел. Агиделю страновилось чуть легче с каждым днëм, вольный народ, почувствовавший вкус победы, казавшейся всего в нескольких пядях, окрылял, заставлял сражаться отчаяннее. Императорская гвардия ослаблена, башкиры сильнее в степях, в которых выросли и жили много лет. Мастерство, вкупе с несгибаемым духом, давало значительное приемущество, перед армией, разваливающейся на части. 1740 г. Бунт подавлен. Агидель умирал, больно настолько, насколько, кажется, не было никогда. Всë тело кровоточило, копоть, смешанная с, уже до ужаса привычной, кровью выходили из лëгких отвратительными комками, разрывая глотку. Если несколько месяцев назад, Данис мог сесть, оперевшись о стену, и прохрипеть что-то, в приветствие ҡустыһына (с башкирск. — младшего брата). То сейчас, от невыносимой агонии, неотпускавшей порядка нескольких дней, он не мог приоткрыть глаз, двинуть пальцем или головой. Беспомощность давила, свои цепкие объятья открывала тревога, за народ, чья жизнь сейчас отражалась на его теле, за родные степи, выжженные и затоптанные. Иногда, в попытках отвлечься, он грезил вновь вскочить на коня и помчаться по полю галопом, да так скоростно, чтоб шапку срывало, а соседи рукоплескали мастерству наездника. Но быстро себя одëргивал, сейчас ни коня, ни полей, да и соседи скорее всего лежат бездыханные под обломками, измазанные в пепле. В совсем плохие дни, когда даже приятные воспоминания о былой жизни не помогали, он предпочитал думать, что никого кроме него и мальчишки, больше нет, что Аллах наказал всех и каждого провинившегося, и остались только они на всей-всей земле. Что именно поэтому мальчик так за ним ухаживает, не хочет потерять последнего выжившего взрослого. ***** Он просыпается резко, от боли такой силы, что терпеть еë молча почти невозможно. Как будто в грудь вонзили саблю и прокрутили, ещë и ещë. Рëбра с хрустом ломались, кожа рвалась а кровь лилась омерзительной рекой. Тепло рядом зашевелилось. Мальчик здесь. С ним. Не бросил. Парнишка всполошился от хрипа и тремора больного, у него под боком. Он зажëг свечу, стоящую чуть поодаль, точнее, сейчас это просто сгусток воска, расплавившийся почти полностью. Фитилëк еле виднелся в массе, застывшей хаотичными волнами. Сбивчивый свет разлился оранжевыми разводами, позволяя увидеть рваную, словно когтями, плоть. Сквозь обрывки кожи которой, виднелось сердце, человеческое сердце. Оно всë ещë билось. Трясущиеся пальчики еле как держали железное блюдце со свечой. Разглядев кровавое месиво, оставшееся от груди Даниса, мальчик заплакал. Слëзы лились по испачканному запëкшейся кровью Агиделя лицу. Он начал задыхаться от страха, через несколько секунд его желудок вывернуло на дощатый пол избы. Доски покрылись зловонной жидкостью. Видимо, даже для видевшего его в самом худшем состоянии мальчика, это оказалось слишком. Малыша затрясло, он зарыдал и отполз подальше от соломенного настила, где умирал Агидель. Парнишка пытался встать, пытался подойти к мëртвенно бледному телу Даниса, но не мог ничего с собой поделать, ужас сковал настолько животный, что обойти не получалось никак. Агидель понимал мальчонку. Агидель уважал его. То, что этот ребëнок за несколько лет не бросил его, уже огромное чудо. То, что мальчишка, которому и десяти-то нет, ухаживал за его здоровьем столько времени, делало его, в глазах Даниса, почти ангелом, неким святым, приближенным к Богу. Агидель смирился с тем, что сейчас произойдёт. Он вдохнул так глубоко как позволяли израненные лëгкие и- – Раскинулся, синея, ай, Урал, Где наши предки жили, пребывая. Со стороны мальчика, донеслись слабые, еле слышные слова песни. Песни, когда-то поднимавшей боевой дух армии Даниса. Помогавшей защищать родные земли. Мелодия, которую парнишка сейчас тихонько настукивал и слова, которые произносил. Агидель словно вновь оказался на вольном коне, в поле. Где прохладный ветер хлещет в лицо, колосья бьют по ногам, а лошадь несëтся вперëд, словно не замечая ничего вокруг. Свобода. Полная. Та, которую невозможно сломить, та, которую невозможно заключить в темницу, отравить или утопить. Бессмертная. Словно воздух она есть везде, как буря поднимается над морской пучиной, так и она взвивается над толпой людей. От этих воспоминаний у Даниса потекли слëзы. Он не хотел умирать. Не хотел, как никто другой. Страх словно заключил в железные тиски, с каждым болезненным вдохом сжимая их всë больше. Батыры здесь костьми да полегли, Ай, воду — землю жертвой защищая. Он отхаркивает кровь. Ещë. Ещë. После такой потери крови он и жить-то уже не должен. Но живëт. Это даëт призрачную надежду пережить хотя бы ночь. На большее Агидель не надеется. Чтоб лошадь погонять коль срежу прут, О мой Урал, тальник твой капнет кровью. А песнь из рта ребëнка всë льëтся, прерываясь лишь на редкие его всхлипы да кровавый кашель Даниса, отдающийся фантомной болью в груди мальчишки. Батыров кровь, что в битвах полегли, Твоих сынов, прославленных героев. Тонкий голосок паренька начинает приближаться, всë ближе подбираясь к Агиделю, которого уже трясло от невыносимой, страшной агонии. Горы превыше да не будет, чем Урал, Того не будет, кто Урал да не полюбит. Вдруг мелодия приблизилась вплотную, а запястье опалило тëплым прерывистым дыханием. За родину стать жертвой никогда Джигиту жизни жаль своей — не будет. Шëпот тëрся о руку сладкими струйками, Агидель, начавший терять сознание, чувствовал это. Боль будто отступила, звук, до этого чистым колокольчиком звеневший как из-под толщи воды, сейчас стал таким ярким, громким, отчëтливым. Урал! — в восторге повторяешь ты, Березки юные не устают встречаться. Тепло. Опять мальчик лëг под израненный, окровавленный бок. А музыка всë не утихает, мерно усмиряя страдания Даниса. Как запоешь ту песню про Урал, Душа так разрывается от счастья. Слëзы вернулись. Они опять потекли из глаз Агиделя, он не чувствовал этих мокрых дорожек по щекам уже несколько лет. Вечность — как ему казалось. Соль, сочащаяся из-под век, жгла раны на лице, но боль эта так слаба, в сравнении с разорванной грудиной и оголëнным сердцем, что он, даже не чувствовал ëë. Сел на коня, оружье в руки взял, И в битвах жизни положил немало, Мерный, убаюкивающий голос, дыхание, приятно ощущавшееся на лопнувшей коже. Всë это ласкало, проводило сквозь лабиринты обжигающей боли. Кровь поливал, и не жалел души, Башкир не отдавал вовек Урала. Голова тяжелеет. Веки опускаются. Но боли нет. Больше нет. Есть лишь кáпающие слëзы, смешанные с кровью и комочек тепла, греющий бок. Чëрные глаза Юры в темноте горят. Слëзы блестят хрусталиками. Лишь бы утро наступило скорее.