Шрамы

      — Пап, пап, а что это? Не прячь, я всё видел!       Ты с детства был любопытным ребёнком, Майкл. Неудобных вопросов не смущался — тобой руководила любознательность. Неуёмный интерес ко всему, что приковывало твой не по годам серьёзный взгляд и жаждало сиюминутного изучения. К сожалению, этой участи не избежал и я, хотя, казалось бы, предпринял всё необходимое для того, чтобы не привлекать излишнего внимания. Хотел стать «слепым пятном», и до сих пор — небезуспешно. По правде говоря, с трудом верилось в то, что ты найдёшь во мне хоть что-то занимательное.       — Пап, ну пожалуйста! Дай посмотреть!       Канючишь — совсем как маленький, и неудивительно. Почти умоляешь, но тягаться со мной в упрямстве тебе пока что рановато. Моё оружие — безразличие, но на тебя оно не действует. Возможно, от того, что ты прекрасно знаешь способы, как вывести меня на разговор, не совершая ничего парадоксального.       — Не бойся, пап. Я не расскажу им!       Ты наблюдательный ребёнок, Майкл, и давно заметил, что рубашки с длинным рукавом скрывают под собой что-то запретное. Не обошло это замечание и твоих брата с сестрой: в отличие от тебя, смелости спросить у них недоставало. До поры до времени ты тоже притворялся безразличным, но справедливо рассудил: если гора не идёт к Майклу, значит Майкл направится к горе.       Тебя терзало любопытство и одновременно — страх. В отличие от младшего, ты никогда не был трусом. Твой изъян был в другом: как и любой ребёнок, ты боялся, — но не за себя. Боялся за кого-то другого.       Ты был очень сострадательным.       — А ты уверен, что хочешь это видеть?       Победа далась тебе на удивление легко. Кажется, ты даже немного расстроился и, получив желаемое, перестал считать его таким сакральным. На моё предложение киваешь, но без особой охоты, как будто мне не найдётся, чем тебя удивить. И как же сильно ты, приятель, заблуждаешься.       — Ну, пожалуйста, — вытягиваю руку на столе, прямо поверх бумаг с незаконченными чертежами, — смотри, пока не отобрали.       Перемена в твоём взгляде поразительна и мгновенна: безразличие улетучивается быстрее, чем ты успеваешь что-либо сказать. Слов у тебя не находится — неудивительно, ведь ты ещё ребёнок и нецензурных в твоём запасе слишком мало. А те, что есть, ты не решаешься произнести. Только молчишь и смотришь, как из-под закатанного рукава проглядывает то, что раньше доводилось видеть только мельком. И искренне недоумеваешь, как я мог так просто показать это тебе — не взяв с тебя гарантии, что ты не расскажешь об этом кому-то другому.        — Ну что, насмотрелся?       По твоему взгляду вижу, что нет. Ты по-прежнему ничего не говоришь, и в широко распахнутых глазах читается так много мыслей, что у тебя почти кружится голова. Ты сообразительный ребёнок, Майкл. Но в данный момент у тебя нет ни единой мысли насчёт того, как это могло случиться.       — Папа…– смотришь на меня немного отуманенно, – кто тебя так?       Конечно, об инциденте с костюмом тебе ничего не известно. Я мог бы рассказать о нём — как сказку на ночь или страшилку, которую можно похоронить в далёком детстве, если бы не одно «но»: до этой сказки ни один из вас пока что не дорос. Аниматроники не должны были стать вашим ночным кошмаром, и я не мог допустить того, чтобы они ассоциировались у вас с кровью. Особенно — с моей.       Ты осторожно обхватываешь моё запястье, давая понять, что с этой минуты я — объект твоего исследования и любое сопротивление будет бесполезно. Тебе едва исполнилось семь лет, и возможность рассмотреть запретное поближе тебя, конечно, воодушевляет.       — Это… это ты сделал? Ты сам?       В твоём вопросе столько наивной прямоты, что он почти обезоруживает. Неважно, солгу я или нет, — любой ответ так или иначе будет близок к правде.       — Сложно сказать, малыш. Знаешь ли, это не от меня зависело.       Мои уклончивые ответы тебя не смущают, а только разжигают интерес, вынуждая думать интенсивнее и всматриваться внимательнее. Мои шрамы не отталкивают — как и всё мерзкое в твоём возрасте, — а, напротив, цепляют. Вскоре ты решишь, что простого осмотра тебе явно недостаточно, и станешь действовать смелее и нахальнее. Вертишь моё запястье так и этак, отмечая, насколько симметричен запечатанный узор. Ты не придаёшь значения деталям, иначе бы давно заметил, что не человеческой рукой были оставлены на мне эти следы. Это — дело техники.       — Тебе не больно?       Твои пальцы, холодные и влажные, скользят по коже, ощупывая очертания рубцов с детской небрежностью. Я не чувствую боли от твоих прикосновений, но любопытство начинает медленно переходить границы: хочется остановить тебя, пока не поздно. Пока ты не решил, что хочешь видеть всё — от шеи до кончиков пальцев. Я плохой отец, а ты — не образец святого послушания, но нам обоим хватает ума, чтобы понять: это зрелище для тебя не предназначено.       Если прогоню тебя сейчас, я точно знаю — ты вернёшься. Вернёшься, чтобы окончательно во всём этом разобраться. Ты всегда был очень сострадательным. Но не к другим — ко мне. К тому, кто меньше других в этом нуждался. К тому, кто меньше всех это заслужил.       — Папа, почему?       Давишь. Морально и физически. Знаешь, куда нажать, чтобы от боли перехватило осторожное дыхание и сильно сжались зубы. Задираешь рукав выше — до самого плеча, придерживая трясущейся рукой, — продолжаешь жадно блуждать взглядом. Следов много — достаточно для того, чтобы всё можно было рассмотреть, исследовать, потрогать. Как экспонат в музее, когда все ограничения сняты.       Только, в отличие от экспоната, я всё чувствую. И ты прекрасно это знаешь.        — Майки, мне пора работать, — пытливо смотрю тебе в глаза, медленно сжимая растопыренные пальцы. – Оставь меня.       Одной руки тебе недостаточно и хочется большего. Игра в исследователя затянулась, но ты только вошёл во вкус и уже тянешься ловкими ручонками к воротнику, зная, что тебя никто не остановит.       — Майки, хватит!       Сидя за рабочим столом, уйти от тебя становится практически невозможным. Я резко поднимаюсь, а ты, ловкач, виснешь у меня на шее, обхватив за талию ногами. Вцепляешься почти что мёртвой хваткой. Зарываешься носом в плечо, дышишь горячо и шумно. Тараторишь неразборчиво, пачкая рубашку чем-то влажным.       — Не делай так! Это ужасно. Это из-за смерти мамы, да? Тебе больно!       Ты сообразительный ребёнок, Майкл. Но иногда бываешь на удивление глуп.       — Это не моих рук дело, Микки. Это — профессиональная травма. И твоя мама в этом совершенно не замешана.       Молчишь. В следующую секунду — колотишь по моей спине руками, не со всей дури, но достаточно сильно, чтобы я почувствовал твою злость. Кричать на меня ты не можешь, хотя в твоём молчании так много невысказанного, что буквально рвёт тебя изнутри. Я никак не облегчаю твоей участи, позволяя тебе бить по мне руками и ногами до тех пор, пока ты не обмякнешь, обессиленно вцепившись в мои плечи.       — Это аниматроники, да? Это они сделали?       А ведь ты почти докопался до правды, Майкл. Только теперь тебе хочется закопать её обратно.       — Аниматроники здесь ни при чём.       Я укладываю тебя в одно из кресел. Возвращаюсь к работе, опуская лиловый рукав. Ты лежишь молча, поджав к себе колени, рассматривая то, что до сих пор стоит у тебя перед глазами — ту часть меня под слоем фиолетового ситца. Возможность прикоснуться к ней привязала тебя ко мне ещё сильнее. И мы оба в своё время об этом пожалеем.        Успокоившись, тебе становится стыдно за этот выпад. В попытке реабилитироваться в моих глазах, ты пренебрежительно морщишь брови и с презрением шепчешь себе под нос:       — Урод!       С этим трудно поспорить, Майкл. Но если бы тебе дали возможность — ты бы выцеловал каждый шрам, потому что мать тебя учила, что любые раны можно залечить любовью. И ты бы попробовал. Потому что любить ты умеешь, и довольно сильно. Даже такого урода, как я.       — На сегодня исследований с тебя хватит.