Ольга...

      Ольга медленно подходит к плахе, плавно опускаясь на колени. Ему хочется взвыть от этой картины. Не так должна была закончиться её история, совершенно не так. В серо-зелёных глазах не то океан боли, не то пустота, словно графиня не осознает, что произойдёт через несколько минут. Не понимает, что вот-вот лишится жизни. Вечной жизни. Ирония судьбы какая-то…       Жан смотрит на неё, не смея отвернуться, чувствует, как на глаза наворачиваются слёзы, но стереть их даже не пытается. Ещё одна ирония судьбы: Ольга ни разу не стояла на коленях не по своей воле, он ни разу не ревел так, как сейчас.       Хранители зачитывают приговор. Ольга Оля — сейчас в ней нет ни капли холодной, даже временами бездушной Ольги — плачет, и Жану хочется подлететь к ней и стереть слезы с щёк, зацеловать лицо, сказать, что любит и всегда любил, прижать к себе крепко-крепко и не отпускать больше никогда в этой вечности.       Он вдруг вновь видит в ней ту Оленьку, в которую влюбился без памяти сто с лишним лет назад, с которой наслаждался каждой драгоценной секундой её короткой — как тогда казалось — жизни, проведённой вместе. Сейчас, кажется, она вновь чувствует себя простой смертной, которой суждено вдыхать эту жизнь ограниченное количество времени. Впервые за последние лет так восемьдесят Жан не видит перед собой язву, стерву, «занозу в жопе» (как её называет дед) — эти маски спадают с неё со скоростью света, точно сейчас хрупкая беззащитная Олечка выбирается из скорлупы, в которую вынужденно загнала себя — страшно представить — восемьдесят один (даже почти восемьдесят два) год назад, когда они расстались.       «Когда ты её бросил, идиота кусок!» — напоминает о своём существовании совесть.       Узнай о пробуждении его внутреннего блюстителя порядка Ольга, она бы непременно бросила в шутку что-то наподобие: «Ой, у кого-то совесть проснулась. С добрым утром, соня».       Ольга. Каждая мысль так или иначе оказывается связана с ней, точно возле этой временами невыносимой женщины крутится весь его мир (хотя, если подумать, то так оно и есть). Ольга… Ольга… Ольга…       Она повсюду: в мыслях, воспоминаниях, в разговорах, на фотографиях в альбомах, на губах, под кожей, в крови, в сердце. Да у Жана едва ли не каждый момент жизни неразрывно связан с Воронцовой. Здравый смысл так и норовит внести поправку «был связан», но сердце упрямо стоит на своём: был связан, связан сейчас и будет связан ещё много-много лет их вечности — в общем-то одной на двоих.       Он готов и дальше терпеть её язвительные высказывания, подколы, холодный взгляд со смесью ненависти и любви, готов хоть каждый божий день получать от неё пощечины и быть прижатым за шею к стене в полуметре (выше Ольга в силу роста и разницы в нём просто не поднимет) от пола — что угодно, лишь бы все это оказалось просто сном. Дурацким кошмаром, который растает с рассветом…       Жан, скрепя сердце, даже готов лично отвезти Воронцову к Барановскому и позволить ей внушить этому парню что угодно про своё чудесное воскрешение, если она его и правда любит — ему, пожалуй, не так страшно упустить Ольгу как женщину — так остаётся какой-никакой, но шанс, — нежели потерять её вообще. На веки вечные. На всю его ебаную бесконечность лишиться, наверное, самого дорогого, что у него когда-либо было.       Ему и без того хватает двух разных могил на двух противоположных концах кладбища, принадлежащих одному и тому же человеку. Одной женщине, которую он всегда любил, любит и будет любить. Он помнит, как его охватывало чувство дежавю, когда он видел свежую могилу с выведенным на кресте «Воронцова Ольга Анваровна» — от той, что была сделана больше ста лет назад её отличает разве что место на кладбище и годы жизни. Ещё одну могилу — на этот раз настоящую, не для прикрытия — Жан не переживёт.       Француз мотает головой, пытаясь отогнать от себя картинки, которые от страха сейчас подкидывает подсознание. На них серая и тоскливая реальность, ожидающая его после смерти его любимой женщины. На них постоянные визиты на кладбище — на ту могилу, которая теперь будет напоминать о смерти Ольги не только как человека, но и как вампира. Эти картинки — его реальность на ближайшую бесконечность — чёртово вампирское бессмертие, которое сначала дарит ему встречу с Воронцовой — главной и единственной любовью своей жизни, а потом беспощадно обрекает на существование без неё на мучительно долгие — даже бесконечные — годы. И от этого факта хочется не то взвыть, не то пойти на казнь следом за женщиной.       Ведь выдержать остатки бесконечности, зная, что любимый человек больше никогда тебе не улыбнётся, не съязвит, не протянет с ехидной: «Дорогой Жан», — н-е-в-ы-н-о-с-и-м-о.       Ольга плачет вместе с ним, уже не сдерживая слёз, чувствует, как глаза застилает пелена, как уши закладывает после слов «привести приговор в исполнение», и, прошептав одним губами: «Люблю», — склоняет голову.

***

      Жан подскакивает на кровати, просыпаясь, что называется, в холодном поту, выдавливает короткое: «Чёрт!» — и хватается за голову. В ушах что-то звенит, в глазах застывают слёзы, в голове — мысль: «Это всего лишь сон, успокойся, с Олей все хорошо».       Он встаёт, еле перебирая ватными ногами, плетется на кухню, чтобы выпить немного крови. Тело до сих пор сковывает животный страх за Воронцову — за единственную женщину, которую он когда-либо любил и, наверное, будет любить всегда. Всю свою ебаную бесконечность…       — Всё в порядке, Жан? — Аня подходит слишком тихо, говорит — ничуть не громче. Если бы Жан не знал Остроумову так хорошо, то непременно бы решил, что это из-за того, что в нескольких метрах от кухни, в её комнате, сладко посапывает Мила, но этот вкрадчивый голос всегда говорил об одном: девушка переживает и хочет докопаться до причин происходящего, чтобы помочь. — Ты кричал.       — Кричал? — поднимает удивлённый, местами виноватый взгляд Дешам. «Diable, для полного счастья не хватало ещё перебудить весь дом своими криками.»       — Ну да, — пожимает плечами Остроумова, усаживаясь на соседний стул. — Не переживай. Мила не проснулась, дедуля тоже, Женёк, — она грустно усмехнулась, вспоминая горшочек с лебедой, прочно поселившийся у них на подоконнике в гостиной, — даже не колыхнулся.       — Дурацкая шутка, — сухо, безэмоционально замечает Жан.       — Согласна, — кивает она. — Что-то не так? Ты выглядишь загруженным.       — Кошмар приснился, — нехотя сознается он. Анна склоняет голову вбок, мол «расскажешь?». Могла бы сама спокойно мысли прочитать, но ждёт, интересуется его желанием. — Что Ольгу… — язык не поворачивается, чтоб закончить фразу, но в этом нет смысла — Аня все понимает и так.       — Как бы я к ней не относилась, но мне за неё тоже страшно, — обдумывая каждое слово, произносит девушка. — С тобой это, конечно, не сравнится. Она для тебя ближе, чем для нас всех вместе взятых. И это тяжело… тяжело так жить, зная, что в любой момент твою любовь могут казнить.       — Она не… — собирается было возразить он, как Аня останавливает поток речи жестом — понимает всё и так, без этих оправданий.       — Себе-то хоть не ври, Жан, — как-то весело усмехается Остроумова, поднимаясь из-за стола, и трепет его по плечу в знак поддержки.       Себе он, собственно и не врёт — окружающим, разве что, плетёт что-то про бывшую жену, развод и давно закончившуюся любовь. На деле любовь есть и по сей день, а первые два пункта — его рук дело. Бесспорно, со стороны Ольги тоже не все было гладко, но окончально и бесповоротно точку, которую до сих пор не получается превратить в запятую, поставил именно он. И-ди-от.       — Ты же её до сих пор любишь, как бы не пытался убедить всех, включая себя, в обратном, — выдаёт Аня через несколько минут молчания, попадая своим предположением в «яблочко». — А вообще пошли спать, а то вставать скоро. И постарайся не думать об этом, ладно? Вообще лучше о плохом не думай. Думай, что все будет хорошо.

***

      Жан верит, думает о хорошем, навещает Ольгу едва ли не каждый день — ежедневно не получается в силу загруженности в больнице — и улыбается при каждой встрече с ней абсолютно искренне, ни разу не выдавливая улыбку через силу.       — Ты такой счастливый, — грустно вздыхает Воронцова в один из его приходов к ней. Она сидит, свесив босые ноги с кровати, и прожигает невидящим взглядом стену. На лице — ни грамма косметики, на теле — лёгкое летнее платье, до одури похожее на то, которое Ольга надевала ещё во времена их брака. Жан бегло, проскользнув взглядом, осматривает её — намётанный глаз тут же цепляется за незаживающие покраснения на запястья, за усталый вид и набегающий сон — признаки больше характерные для обычно беременной женщины, но никак не для вампирши на четвёртом месяце. Хотя, если быть до конца честным, то беременную вампиршу он в принципе видит впервые в жизни, не говоря уже о четвёртом месяце сего чуда. — Что аж тошно тебя видеть, — буквально выплевывает она. Ольге, откровенно говоря, хреново, Ольге хочется не то напиться, не то повеситься, но проблема в том, что не удастся ни то, ни другое: алкоголь не сработает в силу атрофирования пищеварительного тракта, петля на шее — в силу бессмертия.       — А ты, наоборот, грустишь днями напролёт, — замечает Дешам и, присев рядом с ней, берёт её ладони в свои, мягко очерчивая большим пальцем тонкие графские пальчики, парочку колец, сохранившихся ещё с дореволюционных времён (а одно, доставшееся ему не то от бабушки, не то от прабабушки, даже с середины восемнадцатого века), и изящные костяшки на тыльной стороне ладони. — Что-то случилось? — мягко уточняет он, заглядывая женщине в глаза, наполненные грустью и болью — у Жана от этой картины болезненно сжимается сердце и появляется ком в горле.       — Да ничего особенного, не бери в голову, — сухо бросает она, пытаясь выдернуть свои ладони из его — тщетно.       Мужчину осеняет, и эта догадка, внезапно пришедшая в голову, пугает до чёртиков и заставляет всё внутри сжаться от ужаса.       Ему ведь гораздо проще, чем ей. Жан — любимый человек в семье, а она так, отбросок общества, язва, стерва и так далее по списку. Ольга рисует на лице деланное безразличие ко всему, надевает хренову тучу масок и с показной неприязнью избегает семьи, хотя в глубине душе желает совершенно противоположного. Ей хочется семейного тепла, уюта, хочется, чтоб её любили, холили, лелеяли, а не считали конченной тварью. Ей хочется простого человеческого внимания и заботы, а не шпилек и язвительных высказываний в её адрес. Все её «хочется» в этом случае с реальностью не совпадают.       — Оленька, не переживай, — шепчет Жан, оставляя несколько лёгких поцелуев на бледных ладонях и хрупких пальцах, — мы вытащим тебя отсюда.       — А зачем? — криво усмехается она. — Вам же легче: избавитесь от лишних проблем, головной боли, занозы в заднице. Как там ещё меня называли?       — Оля! Не говори так!       — А как мне говорить? — горько смеётся Ольга, из последних сил сдерживая непрошенные слезы. Она часто моргает и смотрит на него в упор, прожигая невидящим взглядом. Пустым и стеклянным, от которого внутри всё леденеет за доли секунды. — Как?       — Ты нам важна, даже несмотря на твои закидоны. И мы все очень по тебе скучаем, — Жан вздыхает и сознается, — я больше всех скучаю, Оль.       — Ты скучаешь по той мне, которая умерла тогда в ванной в девятнадцатом веке, — выдаёт она с таким выражением лица, словно сообщает что-то совершенно обыденное, не вызывающее удивления. На деле же этот факт — самый болезненный факт в её жизни, от которого хочется взвыть.       — Я скучаю по тебе любой, — чеканит он, не давая ей ни малейшей возможности возразить, — и по той, которая будила по утрам поцелуями, и по той, которую я выгораживал после каждого «не удержалась», и по той, с которой вечно пикировался и язвил. И я устал врать себе, тебе, всем остальным, понимаешь? Я устал притворяться, что больше ничего, кроме неприязни, к тебе не чувствую.       — А что чувствуешь? — тихо, почти не слышно уточняет графиня.       — Что до сих пор люблю, — не поднимаясь с колен, признаётся Жан, упираясь подбородком в её колени и чувствуя, как женщина машинально запускает пальцы в его кудри. — Не конкретно ту Оленьку которая умерла в ванной в девятнадцатом веке, а Ольгу, неотъемлемой частью которой является эта Оленька. Ольгу, в которую я однажды влюбился и которую я люблю до сих пор, неважно злится она или радуется, грустит или улыбается, язвит или раздаёт нежности, говорит на русском или на французском. Жаль, что я понял это только, когда уже очень давно потерял тебя как женщину и едва не потерял тебя в принципе.       — К сожалению, этот вопрос до конца так и не решён, — шепчет Ольга, нервно закусывая губу и поглаживая едва заметно — четыре месяца как-никак — округлившийся живот. Он кивком указывает на него, взглядом уточняя, мол «можно?», и, получив в ответ тихое «да», опускает свою ладонь поверх её. Женщина вздрагивает: от этого прикосновения по телу точно проходит разряд тока, разливаясь приятным ощущением по каждой клеточке. — Знаешь, сколько я ждала от тебя этих слов? — его прожигает пронзительным взглядом не то серо-голубых, не то серо-зелёных — он и сам до сих пор не поймёт — глаз, опаляя душу противным ощущением дикой ненависти к себе, что Жану вдруг кажется, что слова деда про «дегенерата, каких свет не видывал» скорее относятся к нему, чем к Женьку. «Да какой дегенерат? Не льсти себе, — ворчит внутренний голос. — Ты тварь, мудак и последняя сволочь!» — Думаешь, я не видела, как ты на меня смотрел всё время, как ревновал, как убеждал себя, что у тебя ко мне ничего нет? — Ольга заливается неестественным, пропитанным болью, горечью и отчаянием смехом, от которого у Дешама леденеет внутри, а в голове беспрерывно стучит: «Это моя вина…» — Видела, очень ясно видела. Лет семьдесят, если не больше, ждала, когда ты осознаешь, пыталась побольнее уколоть тебя, когда видела с медсестрами, искала мужчин, чтобы забыть тебя, идиота, но ни-че-го, — она не то чеканит каждый слог, точно монету, на которую уходит много сил, времени и мастерства, не то вбивает последний гвоздь в крышку его гроба, не то кидает последную горстку земли поверх, закапывая его в самобичевание ещё глубже. — Знаешь, что самое смешное? Я в каждом из своих мужчин искала тебя, идиота, ровно как и ты в каждой из своих медсестричек искал меня — да-да, mon cher, я заметила это… Я ждала, а в итоге дождалась, когда оказалась буквально в шаге от смерти… Да о чем я? Я до сих пор на грани! Стоит мне родить, как на следующий же день я лишусь головы! Я так жду этого ребёнка, но одновременно с этим боюсь до трясучки того дня, когда он родится… — Воронцова не выдерживает — неестественный смех в одночасье меняется на рыдания в голос, и Ольга в порыве истерики ближе прижимается к бывшему мужу, совершенно дезоринтируясь в пространстве, людях и собственных чувствах. Он, еле сдерживая собственные слёзы, легко подхватывает её на руки, усаживает на колени и прижимает к груди так крепко, как только позволяет её положение. Женщина прячет лицо, утыкаясь носом в его плечо, и Жан чувствует, как в том месте мгновенно намокает водолазка.       — Я тебе обещаю, — вкрадчиво шепчет мужчина, мягко и осторожно закрываясь пальцами в светлые волны волос. — Я сделаю всё возможное, чтобы вытащить тебя из этой ситуации целой и невредимой.       — Не давай пустых обещаний, — умоляюще шепчет она. Глубоко в душе ей хочется верить в чудо, теплить надежду на светлое будущее, но, есть ли в этом смысл, когда это всё разрушит точно по щелчку пальцев проруха-судьба, Ольга не знает.       — Клянусь всем самым дорогим, что у меня есть!       — Замолчи! — шипит на него графиня и, забыв про все дворянские манеры, оставшиеся с девятнадцатого века, грубо затыкает его рот ладонью с кожей цвета фарфора. — Не надо, прошу тебя.       В памяти ещё слишком ярко воспоминание, как Ольга, презрительно сузив глаза, на ходу выхватывает своё пальто из рук Костика…ой, простите, Константина Сергеевича. Жан слишком чётко помнит всю ту резкость и пренебрежение по отношению к новому хранителю, которое в тот момент сквозило у Воронцовой в каждом движении.       Он помнит, как буквально неделю назад она с присущими ей сейчас эмоциональным всплесками сначала выдавала про страхи, связанные с рождением ребёнка (в её случае, к сожалению, далеко не те, которые обычно преследуют молодых мамочек), а через пару минут едва ли не умоляла его переспать с ней. Жан готов поклясться, что ещё секунда её провокаций — и его терпение лопнуло бы с треском. Он бы ответил на любую её прихоть, любое касание и слишком долго растягивал бы удовольствие от желанного воссоединения с любимой женщиной, если бы не был уверен в том, что на следующий день (если не в следующие пять минут) эта женщина будет жалеть о том, что сделала, отталкивать его, причинять боль своей язвительностью.       Он знает, как уверенно она оперировала фактами — не хуже, чем он людей на операционном столе — в разговоре с Костиком, как плевать хотела на его мнение, на существование у него полного имени, а уж тем более и отчества. Для их разницы в возрасте это было очень даже простительно, на самом-то деле…       То была уверенная — или пытающаяся таковой казаться — в каждом своём жесте, слове и интонации Ольга. Сейчас же перед ним сидит запутавшаяся в себе и людях Олечка, которая хочет, чтоб её просто обняли и решили за неё все проблемы этой суровой взрослой жизни.       Та Олечка, которая может плакать, а в следующую секунду смеяться так, что слышно в каждом уголке особняка.       Та Олечка, в которую он однажды влюбился по уши, которая является неотъемлемой частью этой Ольги, сидящей сейчас перед ним — Ольги, которую он любил, любит и будет любить всю свою ёбаную бесконечность…       И эту Олечку в комплекте Ольгой хочется вытащить из этой бездны отчаяния, где ей не место. И Жан клянётся, что он вытащит. И на языке, и в голове всё так же вечно будет крутится бегущей строкой бесконечное Ольга...Ольга...Ольга....