Друзья по ошибке

      С работой категорически не везло, если не сказать большего. Казалось, словно все работодатели ополчились на Никиту Романовича еще заочно, лишь переступал он порог кабинете — уже смотрели косо, а в конечном итоге и вовсе предложений поубавилось даже на собеседовании присуствовать, что заставляло обыкновенно уверенного в себе мужчину вестимо нервничать и искать пути решения проблемы всеми возможными способами. Но как бы не было печально финансовое положение бывшего полицейского, — за квартиру платить надо, как и периодически заправлять холодильник съестным, — идти на совсем крайние меры Никита не желал, хотя то и дело в его голове, — особливо если тот в бар после неудачного дня захаживал да пропускал пару кружек, — всплывали слова Афанасия Вяземского, приглашавшего к нему в наем пойти да на байкерский клуб впредь работать. Давно тот разговор был, не меньше полугода прошло, и не был уже уверен муж гордый, что уместно идти к молодцу да обещанное требовать. Но перебиваться случайными заработками тоже не казалось решением верным, к тому же с последнего места, где Никита Романович службу держал, его выгнали с треском, ибо не стоило мешать развлекаться сыновьям богатых родителей так, как те того желают, даже если это аморально и нарушает закон. Быть может вот в таких доносах на некогда честного служивого и крылась причина его проблем с трудоустройством, однако рассуждать о том Никита не желал. Было далеко за полночь, когда он идет в сторону одного клуба, где крутились байкеры «Русичей»; их дело шло в гору, бизнес процветал, говорят, открыли еще несколько таких заведений с казино впридачу, а значит сейчас Афанасий поболее прежнего купается в деньгах и совершенно ни в чем себе не отказывает. Идти к такому челом бить казалось делом сверх меры гадким, но выбора не было, впрочем, как и всегда. Редко Никита Романович совершал что-то импульсивное, позволял моменту вести за собой, вот и сейчас, зайдя в полумрак клуба, он не идет сразу к персоналу владельца требовать, а решает время тянуть, дабы осмотреться, а там глядишь и вовсе передумать, вернуться в свою убогую комнату и… — Никита? Едва не пролив содержимое протянутого барменом стакана себе на джинсы, мужчина резко оборачивается и видит перед собой знакомую озорную улыбку и буйные пшеничные кудри. — Здравствуй, Афоня.

***

      Внешне Вяземский-младший не изменился за это время ни на грамм, только серьезнее стал, будто события минувших дней, связанные с Иваном да Басмановым, прогнали прочь беззаботного паренька, любившего кутеж да разгул, и теперь перед Никитой Романовичем сидел солидный молодой мужчина, который вел дела разумно, в опасные авантюры старался не ввязываться, и даже, как поговаривали люди, собирался жениться на какой-то девице, что, впрочем, оказалось ложью — красавица с толстой косой кроме как опочивальни владельца клуба претендовать ни на что не могла. — Значит, ты решил податься в охрану? — Выбор не велик. Возможно, стоило бы поискать в другом городе, но я пока уехать не могу. — Слишком многое держит? Понимающий взгляд Афанасия режет точно ножом, и Никита лишь молча кивает в ответ, снова уткнувшись носом в кружку с пивом. — Работа не пыльная. График сменный, ребята нормальные. Сработаешься. Некоторых из «Русичей» Никита помнил в лицо, других, — верное новички, — зрел впервые. За все время нахождения бывшего полицейского в клубе не произошло ничего из ряда вон выходящего, девушек не склоняли к интиму, драк не завязывали, бутылок о чужие головы не били. Афанасий ловит изучающий взор знакомого и ухмыляется. — Порой бывает всякое. Но в целом, спокойно. Нам как раз нужен еще один парень в ночную смену. Повисает молчание. Никита Романович уходит в свои мысли слишком явно, чтобы сидящий напротив лихой ухарь тревожил его пустыми речами, да и помолчать в весьма приятной компании оказалось не таким уже и неприятным делом. — Мне нужны деньги. — Наконец говорит Никита, тяжело вздохнув. — Скоро меня с квартиры попросят, коли тянуть буду. Ты не против заплатить мне вперед? Это было унизительно для бывшего служивого просить о таком, открыто заявлять о своем тревожном финансовом положении, но Вяземский почему-то казался той натурой, которая способна понять такое стечение обстоятельств и принять чужое положение дел. Афанасий и впрямь не кривит губ в насмешке и доверяет настолько, что без споров соглашается. Они пожимают друг другу руки, и на следующий день Никита Романович приступает к своим обязанностям.

***

      Никита Романович понимает, что в его жизни наступают изменения куда более солидные, нежели казалось по первости, когда он начинает засиживаться с Афанасием и его подчиненными до самого утра уже без видимой надобности, пропуская стаканчик-другой, да беседуя о делах насущных, в которые постепенно его посвящают все больше, проникаясь к бывшему служивому доверием. Он даже не думает использовать как-то знания в разговорах полученные, зато начинает интересоваться мотоциклами и даже подумывает в будущем приобрести себе железного коня, коли в средствах нужды не будет. Нужды быть не могло, — Афанасий платил щедро, — а потому Никита Романович покупает себе новую курточку из кожи черной, волосы отросшие шнуром плотным по лбу перехватывает, а на смену старым кроссовкам приходят ботинки добротные, под облик новый подходящие более чем отлично. Ребята в клубе шутят, что скоро Никита к ним присоединится, но тот лишь отшучивается, службу свою неся исправно; однако все чаще они с Вяземским-младшим по делам каким-то вместе ездить начинают, беседуют наедине, — доверительно и без обиняков, — и как-то помаленьку дружба меж ними завязывается, что прежде показалось бы обоим мужчинам делом невиданным. Они про Федора не говорят, слышали лишь, что неплохо он у брата устроился, с племянниками, да вроде бы как с девушкой из дома приличного знакомство завел, но на том все, дальше тема не шла. Афанасий выгнал свою зазнобу, что наскучила ему быстро, а новую заводить не спешил, в то время как Никита Романович так и вовсе лишь несколько раз имел сношения с кем-то после Басманова, усмиряя дух плоти да о физическом голоде стараясь не думать. Когда Вяземский предлагает ему посмотреть на новенькую стриптизершу, муж гордый вначале отказываться думал, но Афанасий убеждать умел, улыбкой шальной грусть сметая, и ведет он друга на девушку поглазеть да оценить умения ее лично. Она танцевала вначале у шеста, обнаженными грудями да ягодицами упругими касаясь холодного металла, но потом сходит со сцены и встает меж молодцев, на нее смотрящих, призывно отираясь о каждого, изгибаясь при этом с грацией кошачьей. Никита Романович в штанах быстро тверд становится, ровно как и Афанасий, улыбку кривую девушке послав, но как-то вышло так, что сталкиваются взглядами мужчины, коих женское тело соблазняло да манило, и не могут они из пучины этой вынырнуть, пока танец к концу не подходит, а чужие ладошки уже более не оглаживают чресла да грудь, к блуду побуждая. Неудобно после этого становится, словно за срамным обоих застали, и спешно расстаются в ту ночь оба молодца, обещая каждый сам себе к подобному казусу даже в мыслях не возвращаться.

***

      С тех пор, как Никита Романович в клубе работать стал, обзавелся он новыми знакомствами, о которых прежде и помыслов не было, на сборища общие звать его стали чаще, проникаясь все большим уважением к такому честному и великодушному мужу. Он взглядов своих не переменил, оставался благородным, готовым на выручку прийти, а потому порой даже ссоры, меж байкерами что происходили время от времени, в обход Афанасия решал, мудростью и честностью все рассуждая всегда по совести. Собственная же совесть бывшего служивого мучилась долго, ибо стал он вхож в круги, что прежде преступными лишь считал; но он узнал этих людей с другой стороны, подружился с семьями мотоциклистов, сам благотоворно влиял на окружение свое, а потому не мог назвать их более ублюдками, чести не знающими, тем паче, что вел из-за собой тот молодец, что приятен стал Никите Романовичу в несколько ином плане, нежели только дружеском. Иначе он на Вяземского-младшего смотреть стал, по иному улыбка чужая светиться начала в глазах собственных. Приятно с ним было, к тому же Афанасий волю чужую всегда уважал, к дурному не сподвигал да и сам будто порядочнее становился, а потому поверх физической симпатии оставалась всегда и приятельская. Но портить отношения с Вяземским муж гордый не стал бы в жизнь, желания причудливые, в теле да душе поселившиеся, не рассказал бы, да и окромя Басманова не знал Никита Романович иных сношений с полом своим, а потому считал, что блажь глупая это все, что к Афанасию чувствовать стал. Телу просто выплеснуть энергию требовалось, что копилась уж долгое время, а потому пустое это все считать, будто к делу может привести заинтересованность такая. Однако стало казаться Никите Романовичу, что и на него смотрят иначе; чувствовать приходилось взгляд долгий, пронизывающий, а вместе с тем мягкий, ласкающий. Подолгу и часто провожал Афанасий мужа гордого взором своим, думу свою думал, в которую никого не посвящал, и молча переживал то, что в душе его зародилось.

***

      Афанасия ранили в одной из перестрелок с другим клубом, когда «Русичи» решили предъявить претензии на совершенно не пренадлежащий им бизнес, тем не менее, не из-за корысти какой, а по причине сугубо личной: несколько русских девушек, что промышляли съемками интимного характера, вскоре попали фактически в рабство к своим прежде щедрым работодателям, которые использовали их как хотели, в том числе и для личных нужд. Одной из них удалось бежать и через знакомую она вышла на «Русичей», а именно на Афанасия, который решил не просто помочь чужой беде, но и прибрать к рукам прибыльное дело. Он бы и условия для девушек создал, и ублюдкам место показал, что, впрочем, и сделает, как только удастся встать с кровати. А на данный момент, притащенный домой с ранением в плечо да изукрашенным чужим кулаком лицом, Вяземский только мог лежать на кровати да отдавать указания, жалея о том, что не может лично заняться делом. Никита Романович пришел навестить его не сразу. Какое-то время он мялся, хотя то был необходимый дружеский жест, однако в глазах самого Никиты все выглядело куда сложнее, чем для ничего не подозревающих ребят из клуба. Когда он все же пересилил собственные страхи и зашел проведать Афанасия, то едва не заскрежетал зубами, глядя на чужое покрытое синяками да ссадинами лицо, перевязанное плечо и усталый взгляд. — Я уж думал, ты и не придешь. — Афанасий тянется к пачке сигарет, скривив лицо от боли, но все же умудряется прикурить, находясь под пристальным, изучающим взглядом Никиты Романовича. — Присядь хоть, не стой в дверях. В голосе Вяземского обида сквозила, ведь раньше ждал он мужа гордого, думал его руки будут его плечо перевязывать, тем паче, что чувствовал молодец искру, проскочившую между ними, хотя и боялся дружбу зародившуюся подобным портить. — Я тебе поесть принес. — Никита Романович на край кровати аккуратно садится, на Афанасия все еще не глядя, и протягивает ему пакет с едой. На чужую ухмылку он реагирует нарочито сердито, дабы скрыть беспокойство. — Что? Пива нет. И сигарет тоже. — Да я уже понял. — Не прекращая ухмыляться, Афанасий откладывает пакет в сторону. — Как сам? Как в клубе дела? Никита рассказывает о том, о сем, постепенно расслабляется и уже вовсю сам улыбку давит в ответ на ремарки Вяземского, и наконец забывается до такой степени, что даже не замечает какое-то время, что ладонь мужа другого на бедре его покоится, похлопывая в чисто дружеском жесте. Однако близко пальцы от места интимного находились, дразнили будто, и сглатывает Никита Романович, неуверенно отодвинувшись, а следом за ним и Афанасий замирает, весь в камень превратившись. — Пойду я, мне на смену вечером. — Бывай. Никита Романович выходит за дверь, а Афанасий грязно выражается, едва не ударив себя ладонью по лбу. — Молодец, дибила кусок. Просто шикарно.

***

      Пьянящая жидкость, горло обжигающая да огненным змеем вокруг языка увивающаяся, вскружила хмелем голову многих бражников любого города в любой точке света, хотя каждый тут пристрастие свое имел и предпочитал один напиток превыше иного. Никита Романович, хотя и чтил корни свои, все же не водкой, а иным тоску иль печаль утолял; сидит он в баре, кручинится, а янтарь жидкий все больше в голову ударяет. Ходят мимо него байкеры, косятся, но спрашивать про причину уныния не решаются, позволив ставшему своим в клубе мужчине спокойно горесть запивать, в мыслях своих одиноко блуждая. Опосля Басманова не было у Никиты к мужам влечения, да и не задумывался он над тем, чтобы вообще с кем-то впредь себя связывать. Федор-то жить дальше продолжил, а вот витязь гордый будто на месте топтался и долго смоляные кудри да взгляд озорной из души вытравить не мог. Афанасий смотрел на вещи куда проще, — все в угоду развлечениям и наслаждению, — а потому ушел Басманов, пришли какие-то девицы. Дружить Вяземский умел и помог честно новому приятелю, только вот кто мог подумать, что тот иначе смотреть на него станет, чем как на знакомого доброго, и появятся в буйной голове мысли чужеродные. Даже если Афанасий и мог ответить на чувства Никиты, то лишь в физическом смысле, ибо крепок был муж гордый, в плечах широк, в бедрах узок; улыбался он порой улыбкой широкой ослепительно, подмигивал озорно, прическу былую на модную сменил, и заглядывались на него не только девки, но и некоторые посетители бара из мужчин, думающих, как такого богатыря с собой в ночь увезти. Вот и Афанасий так же желать мог. Во всяком случае, то были мысли Никиты Романовича, которые еще пуще в голове бродить стали после вечера хмельного. Он идет к нему домой той же ночью, дорогу не слишком уверенно разбирая. Друзей аль еще кого из клуба поблизости не было, на втором этаже горел свет в спальне. — Кто не рискует, — бурчит себе под нос Никита Романович, в дверь стуча, и еще долго ждет, пока ошеломленный внезапным визитом Афанасий спустится вниз ему открывать. — Здравствуй, Афоня. Вяземский с трудом разбирает чужую пьяную речь, совершенно не понимает мотивов чужого визита, но в дом все же впускает, тотчас за гостем дверь затворив. — Что отмечаем? — Молодец усмехается шаловливо, пригладив пятерней взлохмаченные волосы. — Сам, значит, пьет, а мне лекции про сок читает! — Я… я долго думал. — Так, — тянет Афанасий, скрестив руки на груди, — начало хорошее. И о чем же? — О том, что уже давно хочу тебя поцеловать. Повисает тишина. Да, речь Никиты сложно было понять в таком его состоянии, — гласные коверкал, согласные проглатывал, — но Вяземский точно уверен, что не ошибся и расслышал все правильно. Подойдя чуть ближе, он переспрашивает. — Поцеловать меня хочешь? — Да. — Кивает Никита Романович, голову опустив. — Ну, давай. Бей, гони, что ты там делать соб… Никита почти воздухом давится, от неожиданности назад подавшись да спиной об косяк ударившись, когда приникает к его губам Вяземский, целуя мягко, но напористо. Вбирает он губы чужие, прикусывая слегка да тотчас языком следы от зубов зализывая, перстами в чужие волосы зарывается, кичку почти сразу расспустив, и вот уже его самого почти ведет, как от спиртного, коим на вкус ощущалась мягкость чужого рта. Целоваться с Никитой приятным оказалась, а прикосновения его были нежные и неторопливые. То ли от хмеля он был столь медлителен, то ли по натуре спешить не любил, но движет он ладонью по телу Вяземского почти невесомо, по телу мурашки посылая, забирается аккуратно под кромку штанов и так же нежно ведет подушечкой пальца по ложбинке меж ягодиц. Становилось жарко, хотелось ближе, чтобы ощущать собственной кожей чужую; Афанасий уже было стаскивать с Никиты одежду собрался, от нетерпения настойчивее в ласках становясь, но гость нежданный останавливает его мягко, жарко прошептав в приоткрытые губы: — Не спеши. Припадает муж служивый к шее молодецкой, губами нежно кадыка коснувшись, мажет языком где-то под ухом, тотчас мочку аккуратно зубами прихватив, и от прилюдии этой ленивой распаляется Вяземский сильнее, чем когда-либо за последнее время. Стягивает Никита с чужого тела футболку домашнюю, кончиками пальцев соски лишь задев, после чего вбирает каждый из них в рот, покуда сам бедрами о тело поджарое трется, своим желанием чужого касаясь. — Давай хотя бы на диван… — Выстанывает Вяземский, уже давно отвыкший от подобной неторопливости. — Я же сейчас в портки спущу… Никита Романович будто специально игнорирует просьбу Афанасия, ухмыляясь пьяно да лукаво; ведет он руку за штаны мужские, кожи разгоряченной перстами касается и дразнит умело, по колечку мышц тугих мазнув неспеша. — На диван! Вяземский едва ли сам прекращать пытку сладкую хотел, чувствуя как собственная плоть уже давно кровью налилась, а тело жаждет услад жарких, но доводит все же полюбовника до дивана, толкнув его спиной на подушки мягкие и сам сверху навалившись. Сам Никита был тверд не меньше Афанасия, но действовал все также неторопливо, будто во сне, и тогда молодец настораживается, ладонь на пах чужой положив и сжав слегка. — Давай в первый раз по-быстрому. Ты же сейчас… — Я хочу, — Никита улыбается пьяно, ноги пошире разведя, и Вяземскому игриво подмигнув, — узнать, чего за тобой все табуном бегают. Афанасий смешка не сдерживает, речи чужой дивясь, но игру поддерживает, чужое естество через ткань штанов лаская. — А тебя хватит, соколик, хотя бы на пять минут? — А это уже от тебя зависит. В любое другое время Никита Романович уж покраснел бы пуще рака от своих слов, но сейчас он спиртное стерло границы дозволенного, позволив проявить те черты, что поселились в нем, аль просто на свободу вышли, с тех пор, как стал он среди «Русичей» за своего. — Ну держись. Афанасий вскакивает с места и бежит наверх, спешно рыская по ящикам, нужный тюбик отыскать силясь, а потом опрометью рвется вниз, чтобы обнаружить там… — Вот засранец. — Беззлобно бросает молодец, на уснувшего Никиту глядя, рука которого на возбуждении собственном покоилась. — Ладно, завтра разберемся. Он укрывает гостя желанного одеялом, кривит губы в ухмылке, на его по-детски наивное во сне лицо глядя. Что-то зарождалось между ними, и это точно не обычное плотское влечение, а потому главным было не спугнуть то наваждение, что возникло вот уже какое-то время назад и расцвело сейчас, в эту глухую ночь.

***

      Утро, разбудившее Никиту Романовича своими яркими лучами, не обрадовало доброго молодца и не внушило ему привычной бодрости; едва открыл очи муж гордый да очнулся окончательно от солнца, прямо в лицо светившего, так тотчас вспомнил он события ночи минувшей, отчего стыдно стало так, что хоть голову себе с плеч сам сноси. Никита встать пытается, но тошнота да головокружение вновь его на подушку валят, мешая убраться из чужого дома, пока хозяина нет на месте. И куда делся Вяземский? Тишина царила гробовая, только тяжелое дыхание самого Никиты Романовича ее нарушало. Но не так уж и долго длились блаженные минуты, проведенные в самобичевании, — кручинился бывший служивый знатно и Афанасию в глаза теперь смотреть боялся, — поскольку в замке щелкает ключ, и на пороге появляется Вяземский-младший. — А, проснулся, наконец. Это хорошо. Было что-то в голосе молодца с кудрями буйными, что волноваться Никиту заставило; видимо, разборок не избежать, и готовился он к любого рода обвинениям, не удивляясь, если Афанасий решит пустить в ход кулаки. — Подло ты вчера поступил, Никит. Не ожидал я от тебя такого. Молчание и понурый взгляд в ответ. Никита Романович со стыда горит так, что щеки алым пылают, а отповедь продолжается, причем такая спокойная, будто дело и не о домогательстве шло. — Я, конечно, растерялся. Все понимаю, перебрал, но это гаденько, не находишь? — Да черт б меня побрал, если не понимаю! — Срывается наконец Никита Романович, пальцы в распущенные волосы запустив. — Только вот толк такой от моего понимания? Я думал, напьюсь и полегчает. А мне как в голову дало к тебе идти, так я и… Короче, что хочешь делай, я на все согласен. — Да я-то сделаю, не переживай. Ты мне только скажи, — глаза Афанасия странным светом загораются и он ближе подходит, руки на груди скрестив, — ты просто хотел потрахаться, или тут что-то другое? Какое-то время Никита молчит, в упор на Вяземского глядя, а когда заговаривает вновь, то голос его тихо звучит, но ровно, без тени лжи или обмана. — Хотел бы просто потрахаться, в баре бы остался. — Он встает, глядя все также прямо и твердо, явно собираясь покинуть чужой дом как можно скорее. — И ты не тот вариант, к которому можно так легко прийти за этим. Афанасий молча кивает, не известно довольный ли ответом, а потом и вовсе отходит от неудавшегося полюбовника в сторону, явно над чем-то размышляя. «Ну и ладно», — думает про себя Никита Романович, — «значит так нужно». Он уже было к дверям подходит, как вдруг его окликают, неуверенно схватив за запястье, и от касания этого по телу будто электричества заряд пробежал. — Я не хочу снова начинать отношения с секса. Но не хочу, чтобы ты думал, будто я вчера с тобой бы не переспал. Просто, — Афанасий нервно взъерошивает волосы пятерней, криво усмехнувшись, и сейчас он кажется смотрящему на него мужчине самым красивым на свете, — может для начала сходим… — Да. — Не дает ему договорить Никита Романович, взяв чужую ладонь в свою. — С удовольствием.

***

      Вяземский-старший редко навещал сына, не столько полагаясь на его здравомыслие, сколько по причине собственной занятости. Однако Новый Год на то и праздник, чтоб семьи объединялись, тем паче, что отпрыск хотел познакомить отца с пассией своей, до сих пор даже имени ее не назвав. Вяземский видел да и заставал не единожды Афанасия за занятием пикантным с красивыми девушками, а потому представлял приблизительно, как выглядит его новая избранница. — А может она косая? — Смеется один из верных друзей мужчины, когда везет его к сыну в гости. — А то и вовсе карлик. — Если Афоня того танцоришку и жарил, то это не значит, что он конченный извращенец. — Ну, танцоришка и карлик все-таки вещи… — Смотри на дорогу! — Да я смотрю-смотрю. Но учти, босс, я ведь под окном стоять буду! Все узнаю. — Да хоть в сортире прячься, мне все равно. Тут скрывать нечего, второй раз мой сын в дом мужика не притащит. Вот и приехал Вяземский-старший к дому сына родного. Звонит он в дверь, сумки с подарками у порога поставив, да вот открывает ему совершенно не Афоня, и не девица с ногами от ушей; стоит перед ним детина с серьгой в ухе, бородатый, крепкий, в смешном свитере с оленями, и руку протягивает для рукопожатия. — Почему у меня такое чувство, что я тебя где-то видел? Знакомая рожа. Знакомая борода. Не тот ли это… — Видели. Только обстоятельства знакомства были не из лучших. Вяземский-старший жмет наконец мужу крепкому руку, в дом проходит, осматривается. Хорошо, уютно, тепло. А над камином два носка для подарков. Видимо, один для Афони, а другой — его девушки. — А ты здесь как гость? — Нет, отец. Он не гость. Вяземский-старший поворачивает голову и видит сына своего ненаглядного, в руках у которого была бутылка красного вина, как раз под цвет дурацких свитеров, что он сам да этот детина на пару носили. — Никита это и есть моя пассия. Мы будем все вместе встречать Новый Год. И в этот момент под окном дома слышится заливистый смех да чей-то истеричный голос, который кричал: — Счастливых праздников, босс!