Помни о смерти, всевидящий

Первое, что почувствовал Рюдзаки — язык Ягами Лайта у себя во рту. Мягкий, влажный, двигающийся с нетерпеливой настойчивостью. Непривычное ощущение. Ошеломляющее. Для видений так особенно. За двадцать пять лет Рюдзаки, казалось бы, должен был привыкнуть. Однако те, подобно смерти, не укладывались в голове, и увидев тысячное видение в своей жизни, в тысяча первый раз Рюдзаки реагировал всё так же. Для Рюдзаки не существовало прошлого. В том смысле, что его персонального прошлого, которое бы на него влияло, никогда не было. Все воспоминания он наблюдал со стороны, будто перед рекой, которая течёт в своём направлении, и только Рюдзаки мог выбрать, прикоснуться к ней или нет. И ему казалось, что он ничем не дорожит. Лелеять свои воспоминания могут лишь те, кто лишён дара — или уж проклятия, — понимать фокусы времени. Однако одно воспоминание он воспринимал по-особенному. Больше всего Рюдзаки боялся забыть своё первое видение. Тот день, когда он впервые сдался перед страхом, когда нащупал рубеж жизни прошлой и грядущей. Когда наконец-то всё встало на свои места, и странность, которую в приюте считали чудачеством, оказалась даже естественной. Когда Рюдзаки исполнилось двадцать, он узнал, что он один такой на всю Японию. К тому возрасту он уже два года работал на полицию официально, но фактически — это началось ещё раньше, когда видения Рюдзаки анонимно передавал его экзорцист, — а по совместительству приёмный отец, — Ватари. К восемнадцати годам, когда тайна вскрылась, Рюдзаки думал, что обманом сможет избавиться от судьбы полицейского провидца. Это была юношеская мечта — такая же неосуществимая, как и все детские фантазии. Всё в ней не сходилось, не сочеталось с привычной рациональностью Лоулайта, но он хотел в неё верить. Вдруг есть какой-то рычажок, потянув за который можно изменить свою судьбу? И в один день почувствовать наступающую панику, а потом понять, что это уже не то. Что дар провидения прошёл, как проходят с возрастом прыщи, как сломавшийся голос наконец становится низким и звучным. Только помнить бы первый раз. Потому что без него Рюдзаки казалось, что он забудет и всю жизнь. Забудет, кто он такой. Забудет детали, забудет свои первые мысли и чувства. Забудет снег за окном, его нежно-белую ясность, похожую на чешую дракона. Вымоется из памяти тишина каникул, звучащая для Рюдзаки неуслышанными ещё классическими мотивами. И то, как он в одиночку сидел в своей комнате, игнорируя завтраки. Безвкусные яблоки с неприятной кислинкой, жидкие каши, наводящие тревожную тоску, и всё это под шум и резкость других детдомовцев — всё это Рюдзаки не любил всей своей скромной, не способной на яркие эмоции, душой. Тот день, как и все важные дни в жизни, был соткан из совпадений. Странных, держащихся друг за друга на таких тонких ниточках, что произойди хоть одно из них на минуту раньше или позже — рассыпалась бы вся картина. И, как и каждое важное событие, оно всё-таки ему запомнилось в особых красках. Отличных от болезненно-серых, как кожа недокормленных детей. Отличных от обоев в бледно-жёлтую полоску и кафеля с неровными линиями граней, на которые Лоулайт никогда не наступал ни тогда, ни во взрослой жизни. Это событие невозможно было забыть, хотя бы потому, что тогда, узнав про «типичный приступ ясновидения», Ватари его усыновил и стал не только спасителем его души, но и самым близким человеком. А потом — ничего. Ни одно видение больше не принесло подобного. Только боль от падения, синяки на прозрачной коже и запах ладана, пропитавший одежду. Так произошло и сейчас. Всё вспыхнуло от пронзительных карих глаз Лайта Ягами, его смешной горделивости, едва уловимого испуга. Будто болезненное воспоминание о войне у ветеранов, увидевших военную форму. Будто забытый образ прошлого. Ватари как-то раз рассказывал Рюдзаки про ПТСР, сказав, что наверняка Лоулайт испытывал нечто подобное. Вот только разница была лишь в том, что Рюдзаки виделось будущее. Ведь в прошлое он не верил. Всё начиналось с колокольного звона. Этот звук — тяжёлый, густой, давящий со всех сторон — искажал мир. Под его натиском всё настоящее отступало, а то, что не успевало раствориться в темноте, становилось слишком выпуклым, ясным, до ужаса реальным. Кожа теперь ощущала каждую складку одежды. Шорох пакета с пирожными напоминал шуршание листьев в ночном лесу — так же легко было услышать в нём что-то тревожное. Рюдзаки никогда не чувствовал, когда переступал невидимую грань. Когда под его ногами стелился густой туман, будто снег, через который не разглядеть даже собственных ног. В какой момент пропадал Ватари, следовавший всегда за ним тенью. Когда Рюдзаки обернулся, его уже не было, и коридор погрузился в полумрак. Туман холодной рукой скользнул по ногам. В такие моменты тело уже переставало слушаться. Рюдзаки, будто бесплотный дух, видел всё со стороны — как тяжело он пытается схватиться за стены, как пальцы соскальзывают, и он обмякшим трупом падал на пол. В груди все болезненно сжалось. Будто кости ломались под натиском внутреннего страха, что расширялся и множился. Стены бледнели и отступали, Рюдзаки казалось, будто он слышит, с каким скрежетом под ним разъезжается пол, как стены дробятся, будто от землетрясения. Как он оставался совсем один, наблюдая за собой со стороны в тёмной пустоте, и как его тело сворачивала судорога. Первая — почти неощутимая. Вторая — уже как удар ножом по груди, как скальпель, вскрывающий сердце. Удушливо. Жарко. И ничего не видно. Обжигающая боль по всему телу не давала открыть глаза, только пёстрые точки плясали под веками. Он знал, что уже поздно. Последнее, что услышал Лоулайт — его собственный голос, звонко отлетающий от стен. В какой-то момент тело сдавалось окончательно. Третья судорога ощущалась ударом по почкам. Четвёртая — такая короткая, что он смог ненадолго открыть глаза, хотя, наверное, не стоило. Стены уродливо меняли своё обличье — на месте шершавого узора из краски вылезали мокрые от дождя кирпичи. В тишине проявлялись звуки ночного города — рёв мотоциклов прямо над ухом, пьяные разговоры, свист, чей-то крик вдалеке… Мягкий ковролин остро впился в лопатки, и Лоулайт взвыл. Слезы градом полились на щеки, воздуха не хватало. Это было унизительное чувство страха, будто смерть витала где-то рядом, как акула, сокращая круги. Он судорожно попытался сделать хотя бы один вдох. Провал. И он зажмурился. «Я не умираю, я не умираю, я не умираю…» Этой мантре его научил Ватари. И именно Ватари говорил, что неизбежное стоит принять. Пророчества Рюдзаки были именно таким неизбежным. Пожалуй, единственным неизбежным в его жизни. Ватари говорил, что всегда поможет, но только не впервые минуты. Мол, если попытаться провидца вытащить из видений сразу, как они его настигают, то будет только хуже, да и не стоит это того — видение в первые мгновения настолько иллюзорно, что попытаться его изгнать все равно что пытаться поймать морской бриз в банку. Нет, это материи настолько лёгкие, что с ними не сразиться. Да и разве имеют право они сражаться с ними, если видения — работа Лоулайта, да ещё и пожизненная?.. Но каждый раз он все равно боялся, что Ватари не успеет. Что его полувековой профессионализм даст трещину, и не успеет. Не поможет. Что Рюдзаки так и останется там. В тех местах, названия которым нет. Где страшно и холодно. И он один. Рюдзаки зажмурился и ещё раз вдохнул — безуспешно. Он задыхался. А потом — язык Ягами Лайта во рту. Короткое мгновение, но такое неожиданное и ясное. После которого он смог открыть глаза, не почувствовав физической боли. Его душа — в существовании которой он уже сомневался — перенеслась куда-то, где в ней нуждались. А точнее, в её невольной зоркости. В её умении из хаоса выстраивать цельную историю. Когда Рюдзаки смог открыть глаза, первое, что он почувствовал — как тесно промокшая от дождя кофта облепила его тело. Ливень окутал всё серой пеленой, и только неоновые блики вывесок, будто огни маяка, позволяли Лоулайту представить пространство. Звуки ночного города эхом долетали до Лоулайта. Он знал, что надо идти туда, где страшнее всего. Где сквозь ночной гул он слышал колокольный звон и крики птиц. Где его беспокойная душа начинала метаться по телу, тесниться в груди и болезненно билась в сердце. Реальность делилась на короткие вспышки. С каждым шагом, ненадолго ослепляя. Вспышка — и он в незнакомом доме. Контрастно сильно пахло ягодами и чем-то сладким. Рюдзаки казалось, что за двадцать пять лет он выучил уже всё, что может так пахнуть — у него не было нелюбимых конфет и пирожных, любые шли на пользу, когда приходилось восстанавливаться после видения. Только клубнику обходил стороной из-за аллергии — поэтому и выделил её на фоне прочей сладости. Редкая красота для Токио. Даже Рюдзаки, не чувствующий к людям ничего, замер в дверном проёме — там, через тонкую полосу света, он увидел девушку. Длинные волосы, которые он бы назвал жёлтыми, такими неожиданно-яркими они казались, бледная голая спина. Ничего более — она сидела лицом к стене, делала свои неведомые женские ритуалы, которые Рюдзаки виделись ещё более загадочными, чем природа видений, и Лоулайту хотелось до малейшей мелочи запомнить всё, что её окружало. Не из симпатии или очарования — ох, он же и впрямь никогда не видел таких светлых, длинных волос! — но из-за ощущения, что столь необычные видения не появляются просто так. И ещё, хоть и нехотя, Рюдзаки принимал тот факт, что перед чем-то новым — особенно, если это касалось людей — он млел как ребёнок. Вспышки видений ощущались подобно рождению сверхновой. И Рюдзаки казалось, что он был в эпицентре. Вселенная успела перестроиться, пока он моргал, и от тонкой девичьей спины уже не осталось ничего, кроме воспоминания под веками. Новая реальность выглядела как холодный переулок. Запах мусора, гнилых рыбьих голов, и Рюдзаки — посреди темноты, по щиколотку в грязной луже. Гнетущее ощущение смерти, подкравшееся совсем близко. Телесная боль, напоминающая фантомную — будто разрывает и болит где-то вне твоего тела, в несуществующем органе. Режет, кровоточит, и как во сне — хотелось закричать и вырваться, но тело оставалось предательски статичным. И он стоял на месте, вглядывался во тьму и отблески неона, но там — ничего. Чей-то грозный шёпот над ухом, запястья неестественно выгнулись под невидимой силой. Страх ощущался липкой кровью, стекающей по ногам. Спёртым смрадным воздухом, застывшим в лёгких. Невозможностью вскрикнуть и дать отпор. Телом, застывшим настолько сильно, что казалось, будто остановились все внутренние процессы — замерла кровь, замерло сердце, глаза перестали видеть. А потом — быстрее и быстрее. Быстрее, чем он успевал моргнуть, менялись события. Вспышка — людные токийские проспекты, на которых он сам никогда не бывал. Звуки, которых он не слышал — слишком громкие, слишком бессмысленные. Человеческие голоса, которые, сливаясь с прочим шумом, превращались в нечто демоническое. Все куда-то торопились, хотя Рюдзаки чувствовал, что сейчас ночь. Не по звёздам — их силуэты перекрывало свечение небоскрёбов, машин и прочего человеческого света. Не по погоде — на улице ему всегда холодно. Он это просто знал. Знал так же, как и всё остальное. В его голове так много бесполезных знаний и предчувствий, что иногда Рюдзаки кажется, будто его голова вот-вот взорвётся. Вспышка — знакомый офис, высокий до бесконечности, но для Рюдзаки — ограниченный ночными коридорами и их пустотой. Бледные и изможденные полицейские, такими же призраками блуждающие по коридорам. В видениях он не видел их лица, лишь образы. Неясную линию глаз и рта, живые куклы в человеческую величину. И среди них Лайт — в видении Рюдзаки чувстовал, что его рубашка пахнет смолистым парфюмом и потом под конец рабочего дня. Он приблизился, обжёг страхом, и исчез. В носу закололо пряным, дымным запахом. Скоро он выберется. Под конец видение всегда дрожит землетрясением. Пол под ногами сходился и раздвигался, и Рюдзаки подумалось, что так и ощущалось Великое землетрясение Канто. Стены опасно нависли прямо над Лоулайтом, вот-вот упадут, и колючий страх вернулся. Как и в самом начале, когда не получалось дышать и позвать Ватари. Когда он опустил глаза, по ногам всё ещё сочилась кровь. Тёмная и густая, не капала, стекала, от неё хотелось отряхнуться, и Рюдзаки чувствовал, как руки сами — так глупо и нелепо, так, как он в спокойном уме бы никогда не сделал — пытались смахнуть тяжёлые капли, хоть те и спрятаны под джинсами. Но даже так они как-то пачкали пальцы. Те дрожали нервозно и неправильно. Не так, как в жизни — не мелкой, едва заметной дрожью. Они дрожали в такт стенам и полу. Болезненно. Безостановочно. Холодные. Как чужие, трупные, заменившие его родные. Красные, как переспевшие вишни. Из тишины выплыли женские стоны. Страшный, смущающий звук. А за ним, как призрак, вылетели женские крики. И набросились беспощадно. Совсем рядом — испуганные, просящие о пощаде, хриплые и надрывные. В них слышался хрип от плача. В них слышалось что-то животное, и Рюдзаки зажмурился, чувствуя, как по щекам стекают слёзы. Ему так хотелось убежать, но ноги промокли в крови, штанины обездвижили ноги, кровь с пальцев стекала ему в уши, а крики только нарастали. Били по ушам и глушили. Запястья вывернули так сильно, что он завизжал, и голос его напоминал крик покойника по ночам. Неупокоенного, летающего над болотами призрака. «Я не умираю, я не умираю, я не умираю…» Если честно, Рюдзаки в это уже не верил. Пробуждение было быстрым. Реальность пахла ладаном и полынью, а на вкус — ржавчина. Он читал, что холодное железо отпугивало фей и прочую нечисть, и думал — может, поэтому кровь на вкус такая металлическая? Чтобы в любой момент человек мог спастись от неведанного?.. Когда Рюдзаки Лоулайт просыпался, то его тело, даже из самой неестественной позы, неизменно сворачивалось калачиком. Будто витая над своим телом бесплотной тенью, он видел, как умиротворённо лежал на полу — нелепо-крошечный и тонкий. А над ним стоял Ватари в дыму да травяных запахах. Со знакомой щёткой усов над губой и мирным взглядом. Рюдзаки тяжело сморгнул видение и огляделся. Коридор как коридор. Никаких криков и крови. Стены и пол замерли в неизменных позициях. Пол ощущался устойчивым, а тело — чистым и сухим. Без липкой крови на бёдрах. В тишине больше не скрывались крики. Запястья шевелились без боли, никто больше их не удерживал невидимой хваткой. Лоулайту казалось, что он очнулся от дневной дрёмы. Приятной и сладкой, снимающей усталость и приносящей расслабление. Уже позабылось, как тяжело он в неё погружался, как его тело трясли судороги, а пальцы пытались схватиться за реальность. Не осталось воспоминаний о криках и слезах. Все образы, которые ещё секунду назад нависали ночными монстрами, тут же уменьшились до размера игольного ушка, и хотя у Рюдзаки до сих пор гудело в ушах, он чувствовал, что всё увиденное — позади. Как осознанный сон — короткий, но насыщенный. Он глубоко вздохнул. — Пойдём, мой мальчик, — Ватари протянул руку. Она напоминала ссохшуюся деревяшку, но хранила в себе достаточно силы, чтобы парень мог на неё опереться и встать. Его голос трещал как угольки в камине. По-домашнему. И хотя чувства Рюдзаки были запечатаны и доходили до сердца скорее отзвуками, когда Ватари вытаскивал его из видений, чувство безопасности окутывало его с ног до головы. — Уже понял, что там увидел? Ноги так ослабли, что до кабинета Рюдзаки так и дошёл, опираясь на своего экзорциста. Парень неопределённо пожал плечами. — Пока не могу сказать. — Ничего, со временем вспомнишь. Ватари никогда не давил. Рюдзаки понимал, что за то время, которое он жил бок о бок с экзорцистом и, по совместительству, опекуном, он должен был привыкнуть к спокойствию Вамми. К тому, как тот приносил травяной чай с долькой апельсина, как на блюдечке рядом теснились шоколадные конфеты. Его любимые, с помадкой и марципаном. К тому, как утром он обнаружит себя укрытым пледом на кресле. Но не мог. Из-за рутинности мелочи заботы должны были уже остаться незамеченными, но Рюдзаки не мог не благодарить Ватари за это всё. Если честно, он даже не знал, чем заслужил это. Было ли это вознаграждение за страдания? Но нужны ли вознаграждения, если видения — долг, который был предписан ему с рождения?.. И он хотел что-то дать Ватари взамен, но даже не понимал, что именно. Судьба и так обделила Лоулайта фантазией, а когда дело доходило до человеческих ритуалов — все эти рукопожатия, любезности, нежности — то становилось гнетуще-одиноко. Его будто парализовало, и он принимал все эти жесты молча, надеясь, что проницательный мужчина поймёт по одному лишь взгляду, что Лоулайт благодарен. Был благодарен всегда и, скорее всего, будет. Его сердце наливалось непонятными чувствами, но от них становилось спокойно. Со своим экзорцистом он никогда не одинок. Наверное, поэтому он и боялся забыть их первую встречу. Первое спасение от видений. Страшных, не по плечу маленькому мальчику, не разговаривавшему до семи лет. Когда Ватари освободил его из этих цепких когтей в первый раз, то по пробуждении Лоулайт неожиданно увидел отцовскую улыбку. Он смотрел как добрая черепаха, протянул конфету, чтобы силы восстановились побыстрее. Марципановая помадка в изумрудном фантике. Оберег, разгоняющий страх. Концентрированное счастье. И поэтому Рюдзаки очень боялся, что забудет эти мелочи. Будто это — источник всего человеческого, что в нём было. Единственное, что объединяло с миром простых людей — этот умный, почти бессмертный старик экзорцист, вытаскивающий из карманов его любимые конфеты. Тот, которого он никогда не решался назвать отцом или хотя бы папой, но благодарность к которому не умещалась ни в одну известную величину, не вписывалась ни в одно число. Спасающий. Молчаливый. Под стать ему, только, наверное, лучше. В Ватари была сдержанная доброта, проявляющая в мелких жестах. А Рюдзаки знал, что в нём — только страх и холод. Окаменевшие эмоции и смирение. Неспособность проявить благодарность даже к самому родному человеку. Он чувствовал это каждый раз, когда падал на пол. День за днём, всю жизнь. Поговаривали, что ясновидящие долго не живут. Только это Рюдзаки и успокаивало.