Новый год в кресле

Сашу Леонтьева неизменно донимает мысль о том, что всё происходящее в его жизни крайне неправильно. Подобное может встречаться только в глупых фильмах, которые ему совсем не нравятся, у самых настоящих неудачников, не может оно стать частью повседневности. Ведь обычные люди просто живут свои обычные жизни. Обычные люди не спотыкаются, не падают, а если и падают, то приземляются мягко, безболезненно, и очень быстро оправившись, встают и продолжают свой жизненный путь. Обычные люди часто плачут по мелочам, но это не мешает им работать над собой и преодолевать все препятствия. Обычные люди пользуются нерастачимым запасом везения и мастерски проскакивают через проблемы и неудачи. Обычным людям редко по-настоящему нужна помощь, особенно в простых вещах. А Саша далеко не обычный человек, получается. И его особенности его донимают ужасно. Они на него давят, они высасывают из него любую уверенность в собственных силах. Он не может воспринимать себя как живое и дееспособное существо. Его тело его подводит очередной раз, он над ним не властен, оно его не слушается и не хочет подчиняться приказам хозяина. От этого Саша чувствует себя безвольным и слабым. От чувства собственной никчёмности хочется повеситься, но он даже сам не в силах встать на табуретку. Такой вот он невезучий. Но зато живой. Сашка медленно сжимает в руках плед, хватается за собственные острые и костлявые коленки и очень крепко впивается в ткань ногтями. Мужчина машинально закусывает губу и крепко жмурит глаза. Руки немного дрожат то ли от общей слабости в теле, то ли от внезапно накатившей тревоги. Ему очень хочется громко заплакать и начать драться с воздухом от жестокой безысходности. Саша готов метаться, словно загнанное в тупик животное, он готов в любое мгновение наброситься на кого-то из окружающих, помутнившись рассудком. Но не сойти с ума в этой ситуации помогают только большие дозы успокоительного, а не разрыдаться, в свою очередь, — только присутствие близкого, самого близкого человека в комнате. За окном идёт снего-дождь, на который уже тошно смотреть. Такая погода успела порядком надоесть. В Питере зима серая и грязная, особенно в самом начале, на рассвете декабря, но временами эта гнусная погодка затягивается, поэтому частенько и Новый год приходится справлять в премерзких условиях. Холод, влажность, слякоть, грязь и ветер. И пусть укрыться от них достаточно просто за стенами тёплого родного дома, всё же приятнее было бы наблюдать в предверии праздника белоснежную очаровательную красоту за стеклом окна, чем вот такое вот грязное "диво". Этой зимой Леонтьев особенно сильно нуждается в хорошем празднике, но судьбе его нужды глубоко безразличны. От бессилия появляется ещё больше тоски и колющих-режущих ощущений в области сердца. Календарь, прикреплённый к холодильнику пониже смешным магнитиком-смайликом, утверждает, что на дворе уже двадцать седьмое декабря. Саша хорошо помнит, с каким трепетом в детстве он зачёркивал дни или отрывал листки в календарях. С самого раннего утра босыми ногами он бежал по холодному деревянному полу, доски которого жалобно скрипели под относительно небольшим весом. Он бежал не на завтрак, он бежал не чистить зубы и даже не в туалет. Ему хотелось поскорее приблизить этот любимейший и долгожданный праздник. Ничего особенного ему не дарили никогда за неимением денежных средств, но нечто волшебное всё равно присутствовало. Такому ребёнку, как крохотный Сашенька, не нужно было никаких подарков. Ему хотелось какого-то маленького чуда, и это чудо неприменно заглядывало к нему в гости. Детство было не просто хорошим. Оно было по-особенному теплым и волшебным. Сейчас же Леонтьев устал считать дни. Они слились воедино, всё превратилось в кашу, и декабрь целиком был смятым, скомканным, как зажёваный лист в старом принтере. Мало того, что лист зажевало, так ещё и запачкало чернилами, до кучи. Этот месяц стал смазанной субстанцией с мутными тёмными кляксами. Порою даже хотелось забыть о существовании каких бы то ни было праздников. В такой мерзопакостной субстанции нет места для счастливых и ярких моментов. Как ложке мёда нет места в бочке дёгтя. Под ладошками холодно и ничего не чувствуется. Под ладошками словно уже не Сашины ноги. Под ладошками будто бы пусто. Словно он касается кого-то другого, кого-то чужого, кого-то незнакомого, от того хочется быстро убрать руки и неловко спрятать их в карманы. Но сил нет оторваться, поэтому мужчина всё сильнее сжимает свои колени в попытке причинить себе какую-то боль. Он чувствует себя полнейшим неудачником. Он потерял былой трепет к любимому празднику, он утратил чувство боли, за окном виднеется лишь самое худшее и ненавистное, а он, кажется, навсегда прикован к этому окну, и больше ничего не увидит уже, кроме этого порядком наскучившего пейзажа. На подоконнике царит хаос, он выглядит, как рабочий стол. Баночки с витаминами и пластинки с таблетками, бутылка минеральной воды, несколько ручек, тетрадь, в которой Леонтьеву так нравится рисовать дрожащей рукой, грязная кружка, в которой так недавно ему принёс чай Поручик, и обертка от шоколадного батончика, на которые мужчина стал последнее время очень уж падок. Подоконник прекрасное место. До самого вечера можно рисовать или писать, не включая свет в комнате, можно изучать по новой давно знакомый вид из окна, который тем и интересен бывает, что уже давно запомнился в мельчайших деталях. Тут, около окна, всё нужное под рукой, а если понадобится что-то ещё, Щиголев любезно принесёт всё, что угодно. Из этого угла не хочется выбираться, только сидеть часами и молчать о своём, не видя и не слыша людей. Щиголев исключение. Его хочется усадить рядом с собой и молчать вместе, или тихо разговаривать об отвлечённом и возвышенном. Но старший лишь иногда имеет возможность составить Саше компанию. Чаще всего он, приходя с работы, занимается бытом, с которым Сашка не имеет ни сил, ни возможности справиться. И Леонтьев ему за это чертовски благодерен. Он готов броситься на колени и слёзно умолять простить его за слабость и беспомощность. По началу, когда Саша только потерял часть физических способностей, он действительно часто так извинялся перед своим партнёром, но реакция Шуры, его широко открытые болотные глаза, его пальцы, стирающие слёзы со щёк, его шёпот, твердящий раз за разом о том, что всё в порядке и он готов всю жизнь его опекать, — всё это успокаивало и со временем Саша стал сдерживать свои "сопливые" порывы. Ему стало очень стыдно плакать даже при таком близком и родном человеке. Мужчина медленно опускает голову совсем низко, сгорбившись и сутулясь над своими руками и коленками. Волосы по законам гравитации свисают и прячут его лицо от всех, а очки сползают на самый кончик носа. Перед глазами он видит только свои слегка покоцанные жизнью большие ладони, но через время их очертания расстворяются в пелене слёз, которая так медленно подступила и стала вырываться за пределы уставших глаз. Саша не хочет давать слезам сбежать, часто моргает и жмурится, пытается втянуть их обратно, но от того ему лишь дыхание перехватывает и сильнее щиплют и краснеют очи. На руки напала неудержимая дрожь, граничащая с припадком тремора. Если бы он что-то держал в этот момент, то неприменно бы выронил, ибо совсем не в силах справиться с такой тряской. Здесь, в его тихом уголке, в самом уютном месте от всей квартиры, вдруг становится невыносимо. Раньше Саше правда нравилось прятаться от чужих взоров, своё истинное "Я" он мог освободить лишь в одиночестве, открыть ларец с неподдельными эмоциями и выпустить их на волю. Так никто не посчитает его слабым. Никто не посчитает его отличным от обычного человека. Никто не увидит всего того, что можно принять за слабость личности. Он хотел как можно меньше показывать миру целостного себя, только бы снизить процент осуждения в свою сторону. Но именно сейчас захотелось сжать кулаки, громко ударить ими о чёртов подоконник, до боли в костях, встать, открыть окно и во всё горло, на весь мир завопить: "Вот он я, слабый и несчастный, мне плохо, я плачу, я страдаю, сука, пожалейте меня, неужели мои потери этого не стоят! Сделайте что-нибудь с этим! Избавьте меня от этого, я не могу больше терпеть!" — но из уст вырывается только смазанное мычание и обречённый "ах". У Саши уже нет сил на крик. И никто, абсолютно никто его жалеть не станет, он в этом уверен, даже если он ради этой жалости так сильно опустится. За картонной стеной, прямо из-за спины, глухо слышатся домашние разговоры и счастливый, мягкий и нежный смех. Саша различает взрослые и детские голоса. Он хорошо знает в лица счастливую семейку, живущую так близко. И он всегда рад видеть их из окошка. На неделе те, видимо, выбирались за подарками в торговый центр, Саша провожал из нежным взглядом и встречал. Дети, два замечательных мальчугана, носились по всему двору, как это надлежит всем приличным мальчуганам, из стороны в сторону, видимо, смеялись, радовались, не смотря на пасмурную погодку, и родители от них не отставали. А сейчас они, наверное, сядут смотреть какой-нибудь новогодний фильм с пометкой "для всей семьи". Леонтьев не завидует. Ему не грустно и ни коим образом не печально. Он тот человек, что достаточно далёк от завистливых людей. Гораздо ближе он к тем, кто порадуется за ближнего, даже когда сам по себе не имеет повода быть счастливым. Слёзы сами по себе высыхают, когда он заворожённо замирает в скрюченном положении тела и вслушивается в чужие голоса. Он вдруг смог отвлечься и переключить себя и своё внимание на что-то более занимательное, чем его собственные конечности. За стеной слышатся писклявые возгласы малышни, которая, по всей видимости, крайне рада семейному просмотру фильма. И маленькие ножки носятся и глухо стучат по полу, как и его ножки однажды стучали. В этих звуках отражается весь детский восторг. Леонтьев не знает, откуда именно, но хорошо понимает, как различать настроение детей по их топоту. Видимо возле этого окна в этом углу он провёл черезчур много времени. Но это его не тяготит. Там, за тонкой стенкой, совсем другая жизнь. Там нет места скупому одиночеству, серой тоске, горьким завываниям и страшным, окрашенным безысходностью и безнадёгой, мыслям. Там всегда тепло и, наверное, пахнет чем-то сладким, имбирными пряниками, леденцами или корицей. Там наверняка горит только тёплый свет и тихонько играет только приятная музыка. Изредка, когда премилые соседи ругались, Сашка мог сидеть часами, затаив дыхание, только бы досидеть до момента примирения. Ему часто очень хотелось вмешаться, подобно божеству, в жизнь отроков своих, и донести до них наваждением, что ссоры их и ругань делают ему очень больно. Но как же сильно он радовался, когда до его слуха доходили частицы примирительных извинений. И такие эпизоды лишь доказывают тот факт, что за стеной живут настоящие счастливые и вполне реальные люди. Далеко не идеальные, но очень хорошие. Те, что во время ссоры не против друг друга, а вдвоём против обстоятельств. Искренне любящие люди. И Саша тоже их искренне любит. Просто за то, что они такие. Хотя они, наверное, даже не знают о его существовании. Дверь в комнату тихо скрипнула и напомнила о том, что в помещении был ещё кто-то помимо Леонтьева. Этот звук очень сильно отвлёк, он перекрыл все посторонние звуки из чужой квартиры. Саша поднял голову, успев уловить взором чужую стать. Поручик очень стремительно прошмыгнул в двери, не оставив после себя никакого напоминания. Словно в самом начале его здесь и не было. Остался только тонкий скрип петель, что давно пора бы смазать, да только Саша сам не в силах этого сделать, от этого факта ему ещё более тошно. А Щиголева донимать с этим ну совсем уж не хочется. Старший и так с ним, с Сашей, крутится, как белка в колесе, даже как две белки. Нагружать его ещё больше со всеми мелочами — это уж крайняя степень неуважения к чужому труду и заботе. В комнате медленно темнеет, как и на улице. Свет включать не хочется. Без него спокойнее, уютнее и проще. В темноте, смотря на огоньки, постепенно заполняющие живой город, Леонтьев вдруг снова, уже очередной раз, вспоминает тот самый роковой вечер, в который жизнь приобрела такой поворот. Тот вечер, который обрёк его на вечные муки. Погодка на улице была почти такая же, вечерело, и закат зарделся на горизонте. Саша смотрел в окно, почти так же, как и сейчас, опирался подбородком на локоть правой руки и тихонько мычал себе под нос какую-то смутно знакомую мелодию. За рулём был Щиголев, на тот момент его самый лучший друг, близость с которым постоянно норовила выйти за границы обычной дружбы. И сия близость совсем не пугала. Напротив. Оба мужчины с особым трепетом ждали хорошего момента, чтобы перейти от дружеских отношений к романтическим. Обоим просто нужно было немного больше времени. Кто бы знал, что в этот вечер их высшие чувства могли просто пасть в могилу в след за ними самими. Может быть они бы так и остались на веки друзьями. Мёртвыми друзьями. Умершими друзьями с недосказанными симпатиями. Ёбаный туман, ёбаный дождь, ёбаный бухущий водила ёбаного чёрного BMW, несущегося по встречке. На обе жизни тогда навалилась острейшая угроза. Всё это воспоминание целиком туманное, Саша не помнит, сколько было времени, куда они ехали, зачем, о чём он думал. Но тот самый момент, когда свет фар ослепил их обоих, когда внутри у Леонтьева всё сжалось от страха, когда он, стиснув зубы, на рефлексе за секунду дотянулся до руки горячо любимого человека, и успел сжать её за несколько мгновений до столкновения, Саша запомнит навсегда. Он больше ничего не помнит. Когда он пришёл в себя, рядом не было никого, только белый потлок и звуки цикад, которые, похоже, мерещились ему из-за длительной комы. Всё было слишком ярким, каким-то черезчур светлым, искусственным, поддельным. Он не чувствовал своего собственного тела, будто в сонном параличе, не мог и шелохнуться. Очень скоро он вновь увидел глаза Поручика, такие встревоженные, такие несчастные, наполненные болью и ужасом. Саше и самому было ужасно страшно, но когда он всё-таки смог снова прикоснуться к его руке, хоть она и была в гипсе, всё прочее стало совсем не важно. С того самого вечера много воды утекло. Саша возненавидел этот октябрь, затаил страшную злобу и обиду на погибшего водителя того авто просто за то, что тот лишил его всякой возможности ведения обычной жизни, приковал его намертво к инвалидному креслу, обрезал ему все возможности и перспективы, и обрёк на страдание не только его, но и Шуру, который из самых добрых побуждений его не бросил. Саше было просто жаль мужчину. Тот не заслужил такой жизни, не заслужил себе такой камень на шее, как беспомощный инвалид. Щиголев не мог так нагрешить, чтобы до конца жизни биться над Сашей. Младший искренне старался заново научиться делать многое самостоятельно, в конце концов, он не полный паралитик, отказали у него только ноги, поэтому с частью быта он справлялся сам. И ему крайне не нравилось, когда Щиголев помогал ему в том, в чём помощь была не так уж и сильно нужна. Он часто высказывал ему все свои честные возмущения, если имел на это силы, но чаще всего Поручик не давал ему даже закончить мысль, всё равно делал по-своему, а потом очень долго разминал Саше плечи и целовал его в макушку, чтобы испарить любую обиду. — Саш, — в дверях вдруг снова возникает худощавая тёмная фигура Щиголева, которая с особым трепетом держит в руках какую-то старую, некогда белую, но со временем пожелтевшую коробку. Она, наверняка, пережила и повидала многое. Почти как Леонтьев, — Я тут нашёл старые украшения, новогодние. Давай вместе тебе комнату украсим? — и стоит, улыбается так нежно, несмело, сдержанно. Улыбается так, что почти грустит. И Сашка легконько улыбается ему в ответ. — Покажи, — и Леонтьев разворачивается в инвалидоном кресле, чтобы поехать к Поручику навстречу. Тот садится на корточки и ставит пыльную коробочку на чужие колени. Внутри разраётся тихий звон, и Сашка подозревает, что там лежат стеклянные советские игрушки, от чего становится и хорошо и не по себе одновременно. Шура, видно, с особым трепетом хранил этот любимый хлам начиная с детства. Он принёс его Саше, как ребёнок приносит родителю какую-нибудь крайне важную и значащую для него мелочь. Это согревает внутренне. И Сашке самому на долю мгновения хочется стать ребёнком, чтобы снова с тем же трепетом подняться на носочки и поцепить на самую высокую ветку ёлки самую красивую и яркую стеклянную фигурку, как он это делал, будучи совсем ещё малышом. Только вот ёлки у них нет. И возможности встать на носочки тоже нет. Коробка пахнет пылью и древностью, крышка её едва не разваливается в руках, а внутри Саша находит нечто такое приятное и родное, что вызывает у него искреннюю улыбку. Старая гирлянда со стеклянными лампочками самых разных цветов. Этот раритет у них с Щиголевым едва получается достать из коробки так, чтобы не сломать, даже распутать получается и не покалечить ни одну из лампочек. У Леонтьева руки ходят ходуном, он очень сильно боится из-за неконтролируемого тремора что-то сломать и испортить, но детский восторг перебивает всякий страх и тревогу. Шура внимательным взглядом проверяет провода на наличие повреждений, и только после этого зажигает гирлянду. Тёмная комната вдруг замерцала самыми разными цветами, на потолке заиграли блики, будто от магических драгоценных камней, будто волшебство сделало одолжение и решило вновь вернуться в несчастную и почти мёртвую Сашкину жизнь. От былой тоски, казалось, уже ничего не осталось, Саша спасён. Но на самом деле его отчаяние и усталось лишь ушли на второй план на короткий срок. Когда Ренегат снова останется один в своей комнате, они проявятся, даже сильнее. Он об этом знает прекрасно, но думать сейчас не хочет. Ему просто необходимо в это мгновение отдать всего себя, своё мышление, свои мысли во власть мнимому счастию, пусть даже оно и исчезнет через время. — Смотри, какая красота, — Шура осторожно держит в руках гирлянду, восторженно смотрит на неё, а после украдкой бросает взгляд в серые очи напротив. Ему хочется увидеть там хоть что-то хорошее, он пытается всеми силами вызвать в них радость. Саша всегда ставил Новый год в строку особенных праздников, и эта информация от Щиголева не могла ускользнуть. И старший сейчас поставил себе задачу, цель, которая была обязательна к исполнению: устроить самый уютный и хороший праздник, какой только возможен, в душе Леонтьева. Не зависимо от всех обстоятельств. Саша должен быть счастлив хоть немного, ему это очень нужно. Без хорошего празника тот точно вскоре впадёт в отчаяние и загнётся, загниёт в углу около окошка. Этого допустить Поручик не может. Сам он отделался тогда переломом правой руки, Сашка принял на себя всецело этот удар, и за это Шура хочет сказать ему спасибо. Спасибо за то, что он ещё может ходить, может работать, может жить так, как жил раньше. Наверное, он остался невредимым только для того, чтобы отдавать часть своих жизденных сил любимому человеку, который сейчас так остро нуждается в поддержке извне. — Давай её над окном повесим? — Шура собирает длинный шнур в одну руку и подходит ближе к окну, над которым возвышается пустая багета для штор. Ткань с неё Щиголев снял ещё давно, ибо уж очень сильно она мешала Леонтьеву обозревать двор. Ренегат только сдержанно кивает, наблюдая за собеседником, который быстро и ловко взбирается на подоконник ногами. — Ты же видел, что я ёлочку принёс с утра? — Поручик медленно накручивает раритетную гирлянду вокруг багеты, которая изредка клацает и щёлкает, ударясь стеклом и о металл. Шура прекрасно знает, что Саша её видеть не мог, потому что ведь день просидел в своём уголке, от того лукаво улыбается, наблюдая за тем, как тихое спокойствие в чужих глазах сменяется полнейшим восторогом. — Правда? — Леонтьев едва сдерживается, чтобы не вскрикнуть. Он и не ждал, что будет ёлка, с деньгами стало туговато после того, как работать стал только Шура, — Честно, ёлка, настоящая? — Сашка смотрит на него снизу вверх, и никак не может поверить в правдивость чужих слов. Он издаёт заворожённый детский наивный лепет дрожащими губами, надеясь, что это не глупая шутка над его чувствами. — Честно-честно, — Щиголев спрыгивает с подоконника, наплевав на не самую здоровую спину. Она из-за такого приземления немного даёт о себе знать вспышкой лёгкой боли, но это почти сразу проходит. Шура почти перестал обращать внимание на свои недомогания, они стали казаться ему несущественными. И забил он на них вовсе не через силу, ему элементарно не хватает больше времени, чтобы придавать значение своим болячкам. Шура не соврал, в гостинной действительно стояла ёлочка с самого утра и ждала, когда ей уделят должное внимание. Она на вид совсем небольшая, едва выше самого Щиголева, но на этот факт совершенно плевать. Само присутствие этого деревца, этот тонкий шлейф запаха в комнате создают необычную атмосферу и вызывают чарующее предвкушение праздника. Мотя нарезает круги вокруг ёлки, удивлённо на неё таращится и косится на хозяев, совершенно не понимая, на кой это дерево им понадобилось. Леонтьев улыбается, смотря на животное в ответ, и медленно подъезжает к ёлке. Запах становится ещё более ярким и Сашка жадно втягивает его носом, наполняет им легкие и на секунду прикрывает глаза. В голову лезут только воспоминания о детстве, вызывающие чувство ностальгии. Она кажется приятной, пожалуй, таковой и является. Может быть этот праздник, не смотря на всё, будет хотя бы отдалённо похож на предыдущие? Было бы здорово. — А наряжать будем? Когда? — Саша тянется рукой к мягким зелёным иголочкам, едва прикасается к ним пальцами, а Мотенька в это мгновение взбирается на его колени по пледу, с интересом наблюдая за странным ритуалом, проводимым её вторым хозяином. — Да хоть сейчас, душа моя, хоть сейчас, — Щиголев намекательно указывает взглядом на две большие коробки с игрушками, стоящие у входа в комнату, и улыбается. Улыбки старшего всегда граничат с грустью и радостью, Саша воспринимает их не как обычные улыбки. В них осталась какая-то надрывистая, сломленная нотка, элемент сожаления, и сострадание. Поручик сострадает как собака или кот. Это хорошо видно, если сравнить его с Мотей. Их поведение такое особенное, оно проявляется неосознанно, они оба просто не знают, как можно вести себя иначе. Оба желают добра, стремятся помочь и поддержать, этим и забавляют немного. Сашка им обоим за это чертовски благодарен. Он ещё не успел привыкнуть к такой жизни, но всё это уже начало казаться единственно верным. Мотя укладывается у Леонтьева на коленях и, видимо, не собирается с них убегать, даже если хозяин планирует активно наряжать ёлку, это не помешает ей тихонько сопеть и мурлыкать на тёплом и мягком пледе. Поручик поближе к ёлке подтаскивает массивные коробки, гораздо больше той, в которой лежала гирлянда. Игрушки в них староватые, пыльные, но от того не менее красивые и ценные. Они чем-то похожи на те, что продаются и сейчас в магазинах. Но лишь похожи. В новых игрушках совсем нет души, они не несут в себе никаких чувств и никакой истории. А эти прошли такой большой путь. Притрагиваясь к ним можно прочувствовать всё их необычное прошлое, даже не смотря на то, что Саша не был участником этих событий. Всё это однажды случалось с его любимым человеком, не с ним, но ценность прошлого от этого факта совсем не меняется. Поручик включает фоном какую-то музыку и они вдвоём начинают преображение ёлочки. Это не занимает у них много времени, справляются мужчины быстро, ловко и умело, уютно молча и время от времени бессмысленно касаясь друг друга. Щиголеву безумно сильно нравится трепать чужие мягкие, лёгкие и волнистые волосы. Иногда он на пару мгновений кладёт руки на широкие плечи, поглаживает, а затем снова переключается на их общее дело. Леонтьева тоже время от времени неземная сила подталкивает потянуться руками к запястьям Поручика или коленям. Это бессмысленные касания, не несущие в себе ни единого намёка или подтекста. Просто так нужно. И иногда они даже не замечают, как машинально прикасаются друг к другу. Веточки ёлки совсем скоро плотно заполняются украшениями. Ёлка больше не кажется голой и сиротливой, Саши хорошо и красиво её нарядили. Мотя тоже им помогала, оказывала моральную поддержку, вынеживаясь на удобных Сашиных коленках и время от времени настойчиво требуя жалобным мяуканьем, чтобы ей почесали пузико или макушку. Поручик бурчал на неё за это, мол она отвлекает, но всё равно тянул руку и награждал животное тёплым поглаживанием. Их чудесная ёлочка теперь чертовски сильно похожа на ту ёлку из Сашкиного детства. Только та казалась очень и очень большой пятилетнему Сашеньке. А эта воспринимается совсем как кроха. Но это не мешает мужчине погружаться в свои мысли и воспоминания, не мешает ностальгировать. Где-то в груди поселилась тёплая надежда на что-то хорошее, глядя на весь этот прекрасный бардак, глядя на улыбающегося, довольного и увлечённого Поручика, хочется и самому улыбаться. Кто знает, может быть, их Новый Год будет не хуже, чем у счастливых соседей-семьянинов.

***

Чем ближе к ним праздник, тем сильнее Шура колотится вокруг любимого Саши. Работы стало чуть меньше, он получил аванс, от того заимел возможность пораньше возвращаться домой и приносить что-нибудь вкусное или что-то крайне новогоднее. Всё это, несомненно, поднимает Леонтьеву праздничное настроение. Все эти мелкие подарочки и сладости, которыми его в детстве шибко не баловали, прибавляли капли уверенности в завтрашнем дне. Саше стало казаться, что он открывает адвент-календарь, ведь почти каждый день Поручик является к нему в комнату, как посланник рождества, с руками за спиной, и просит угадать, что же он принёс на этот раз. И с погодой повезло, уже двадцать девятого числа начал идти сильный снег и ударил морозец, от которого на стёклах окон рисовались узоры. Тогда Поручик железно решил, что им стоило бы прогуляться. Можно, конечно, до бесконечности чахнуть у окна с кружкой чая, но вкусить зиму и обрадоваться ей искренне, по-настоящему, можно только на улице, когда нос будет красным и ладошки покроются цыпками. Щиголев под возмущённое бурчание Леонтьева о том, что ему и дома неплохо гуляется, от кухни до туалета, натягивает ему на голову новую зелёную вязаную шапку с оленями и помпоном, укутывает его в самые тёплые вещи, натягивает ему шарф и варежки, суёт подмышку термос с горячим чаем да так и выкатывает из дому на два часа. Сашка до самого конца возмущался, пока его не вытащили на белый свет. Свет стал действительно белым. Крыши и макушки деревьев, кажется, ломятся от многочисленных слоёв снега, и даже не смотря на то, что дороги чистили ежедневно, на них тоже очень быстро собрался снег. А гуляют они тихо и спокойно, любуются окружающей средой и людьми вокруг. Погода эта в действительности оказалась в сотню раз краше, чем она выглядела через стекло. Хоть Сашка и был изначально возмущён тем, что его вытянули на улицу насильно, теперь осознал, насколько же прогулка была ему необходима, без этого Саша и правда не понял бы всей прелести наступившей зимы. Покраснеть носу не даёт тёплый шарф, а покрыться цыпками рукам не позволяют варежки. Во всём этом Саша выглядит так нелепо, это его жутко смущает, но Щиголев раз за разом повторяет: "Зато тебе тепло! Похуй на всё, Саш, ты прекрасен!" — от этого становится крайне приятно и как-то необъяснимо весело, что и перебивает любое смущение. И чай в термосе оказывается гораздо вкуснее и горячее на свежем воздухе. Сашке казалось, что этот напиток уже так сильно приелся и пить его уже невозможно, он делал это дома лишь за неимением каких-либо альтернатив. Но во время морозной прогулки горячий чай приходится как раз кстати. Саша будто бы никогда в жизни его не пил и попробовал первый раз, настолько непривычным показалось это ощущение. А ведь они с Поручиком так давно были знакомы, но ни разу, ни единого в жизни раза не гуляли именно так, спокойно и комфортно, просто ради прогулки. В прошлом, каждую зиму, сколько Леонтьев помнит от их дружбы, они бежали куда-то вдвоём, на какие-то репетиции, на выступления, на гулянки и попойки с друзьями, неслись, сломя голову, промерзали по дороге, в спешке курили и о чём-то друг другу кричали, параллельно смеясь. Хорошее было время, да, определённо не самое плохое, но не то это. Совсем не то, что было так нужно. И Сашке сейчас до боли в сердце жаль, что он понял это так поздно, когда уже не в силах гулять именно в том первоначальном смысле. Не в силах перебирать ногами по мягкому снегу. Они долгие годы тратили на какую-то бессмысленную чушь, сами того не осознавали. Не были нужны им все эти ужасы тёмной и страшной панковской жизни, которая их чем-то всё цепляла и приманивала к себе. Не стоило оно всё таких жертв. И хорошо, на самом деле, что они остановились, может быть не совсем вовремя, лишь вынужденно, но успокоиться и отпустить то, что тебя тяготит, никогда не бывает поздно. Если бы не эта авария, кто знает, может быть они оба загнулись бы в какой-нибудь яме, от ужасных условий рокерской жизни, проблем со здоровьем, сигарет, алкоголя, наркотиков и прочего. Жизнь андеграундных музыкантов никогда не бывает лёгкой и приводит чаще всего к плачевным последствиям. Да и к тому же... Не будь этой аварии, Щиголев бы никогда так и не понял, как сильно он боится потерять Сашу. Не будь этого переломного момента, он бы вряд-ли смог прочувствовать собственные симпатии. Он бы так и не признался ни себе, ни Саше. В любом случае, всё это не просто так. Для чего-то это было им очень нужно. И если бы он тогда, разревевшись в палате Саши, после того, как последний вышел наконец из комы, не высказал всё, что таилось внутри, едва очнувшемуся Саше, который только-только установил связь с реальностью, он бы просто не смог сказать всего этого в какой-либо иной момент. Шура понял, что мог его потерять, полностью, целиком, утратить и больше никогда не найти его в толпе лиц. Леонтьев мог просто исчезнуть, так и не узнав, ради кого билось с такой силой сердце Шуры всё это время. Медлить было не просто нежелательно, а категорически нельзя. Казалось, что ещё хоть минута, и всё это с треском сломается, останется только тишина, пустота, боль и звон в ушах. И в такой чудесный момент, гуляя с Сашей, Шура не может нарадоваться его присутствию рядом. Хочется каждый день, каждый час и каждую секунду повторять: "Спасибо тебе, Сашенька, за то, что ты не исчез!" — Щиголев готов целовать ему руки, готов целовать его холодные и едва живые ноги, худые и серые, не способные больше куда-то бежать, но всё равно такие же прекрасные, какими они были и раньше. Шура готов расцеловать ему всё тело, но что-то его сдерживает от такого порыва почти каждый раз. То ли неуместность таких действий, то ли недозволенность, то ли ещё что-то. Но Щиголеву, наверное, совсем скоро станет наплевать на всё и он зацелует своего партнёра от пяток до макушки. Он не может не целовать Сашу, не может не благодарить, ведь каждый день с ним — это счастье, такое простое и очень ценное. Шуре кажется, что он увёл любимого человека из-под носа у смерти, забрал его себе, и теперь, о чудо, имеет радость и наслаждение в его присутствии. Видеть эту скромную, но такую искреннюю улыбку, видеть эти складочки вокруг губ и сощурившиеся от радости глаза, видеть его таким домашним и уютным — всё это значит для Щиголева чертовски много и он сам становится счастливее. Его до невозможности радует тот факт, что его партнёр может быть таким сильным, может радоваться, продолжает жить и даже не думает сдаваться. Шура рядом с ним, он ему всегда поможет, он всегда протянет ему руку, подставит плечо, поддержит и вытащит, всё, что угодно, только бы Сашка продолжал жить дальше. Он ему весь мир подарит, только бы вечно смотреть на широкую улыбку... — Ну вот, у меня очки запотели, — хихикая, заявляет Леонтьев спустя пару минут, как они возвращаются домой. Толстое стекло сильно промёрзло на улице, и стало запотевать почти сразу, как они оказались в тёплом помещении. — Зато ты развеялся, — Шура любезно помогает избавиться о тёплой одежды, последней снимает шапку и по привычке треплет длинные волосы, — Сейчас поставлю чайник, надо отогреваться, да и поесть не мешало бы, — после такой длительной прогулки на свежем воздухе у них обоих действительно разыгрался аппетит. Такой голод, кажется, надо утолять немедленно. Потому Шура сразу берёт курс на кухню. — Постой, — Саша хватает его за рукав свитера и неловко тянет к себе, как ребёнок. Шура к нему поворачивается, недоумевая, но почти сразу становится рядышком с ним на колени, напрасно подозревая, что что-то нехорошее случилось, и ему необходимо в этот момент быть к своему партнёру как можно ближе, — Поцелуй меня, — Леонтьев моляще смотрит в чужие глаза, наклоняя голову чуть в бок, и этой парой слов сбивает чужое дыхание с привычного ритма. Шура сжимает его холодные ладошки в своих, приближается к его лицу и сбито дышит от лёгкого смущения, от чего очки Саши запотевают ещё сильнее. Пары секунд хватает на раздумья, и он крепко прижимается холодными губами к Сашкиным, мягким и таким же холодным. Обычно он целует партнёра в губы только перед сном, когда желает ему спокойной ночи, за редким исключением такое бывает и утром. Этого, казалось бы, достаточно, но в такое мгновение начинает думаться, что подобной нежности у них было слишком мало. Саша раньше и не просил поцелуев, они его смущали и сбивали с толку, поэтому целоваться не очень уж и нравилось. Перед сном это не так сильно мешало, перед сном поцелуев даже хотелось, но в остальное время он этих близостей не желал совершенно. Только сейчас, в такой необычный момент ему вдруг показалось, что ветер переменился. В одно мгновение накрыла жажда близкого физического контакта после такой духовной близости. — Спасибо, — шепчет заворожённо Леонтьев, когда от него остраняются, улыбается и дрожащими руками смазанно обводит чужую ладонь, прежде чем отпускает. Щиголев дарит ему самую тёплую улыбку, встаёт с колен и уходит на кухню, варганить ужин и горячий чай, а Саша следует в гостинную, к красавице-ёлочке, где планирует его дождаться, а после сесть вместе и посмотреть телевизор. Там как раз по всем каналам уже начали крутить всякие новогодние комедии. Совместный просмотр станет лучшим завершением такого приятнейшего дня. Саше уже не хочется проводить время у своего подоконника, тот надоел ему знатно, от того мужчина остро нуждается в том, чтобы проводить время со старшим. И он ему безумно благодарен просто за то, что имеет возможность проводить с ним счастливо время вместе.

***

— Саша! — неожиданно выпаливает Поручик вечером тридцатого числа, когда они скромно ужинают У Леонтьева чуть вилка из рук не выпала от испуга, когда старший таким криком прерывает тишину, — А ведь я без понятия, что тебе подарить на Новый год... — Щиголев ставит локти на стол и на него вдруг нападает глубокая дума, мерещится, что над его головой даже тучи собираются. Он, кажется, жутко расстроен таким расположением вещей. И Сашка совсем не знает, как его избавить от такой тягостной мысли. — Если это может облегчить тебе мысли, то... я тоже совсем не знаю, что тебе подарить, — Сашка чешет затылок и поправляет очки, съехавшие на самый кончик носа от того, как сильно он дёрнул головой в лёгком испуге. Леонтьев потупил взгляд, опираясь им в тарелку. Он даже не задумыался о подарке до этого. Но от чего-то радует тот факт, что он не один забыл об этой важности. — Чего бы тебе хотелось? — Шура начинает свой допрос с одной единственной целью - разузнать, чего Саше не хватает для радости, и чем он может его осчастливить. Они так хорошо провели последние несколько дней, что забыли совсем о материальных подарках. Саше уже показалось, что он вознёсся над всеми этими примитивными понятиями, ему ничего так сильно не доставит, как элементарное присутствие Щиголева рядом с ним. — Не нужно ничего, Шура. Совсем ничего. Ты и так много сделал для меня, — Леонтьев тянется рукой через стол и едва прикасается кончиком пальца к чужому локтю, словно призывая поверить в его слова, и Щиголев вроде как сознательно кладёт свою ладонь поверх Сашиной, кивает и успокаивающе её гладит, понимает всё. — Знаешь... Ты тогда тоже мне ничего не дари, — Шура ещё чаще начинает кивать и заглядывает в серые глаза напротив, а после щурится и уводит взгляд куда-то в сторону, — Нет, ты всё-таки подари мне кое-что... точнее... Пообещай. Поклянись. — Да, конечно, что угодно, — Саша тоже часто кивает и с любопытством ждёт дальнейших разъяснений. Ему действительно хочется хоть что-то подарить. И если какое-то обещание может быть столь важным и значимым, что аж посчитается за подарок, то он поклянётся без задней мысли, и выполнит обязательно любую клятву, изо всех сил постарается. — Пообещай мне, что ты не исчезнешь, — Шура снова смотрит в глаза, но с каким-то отчаянным немым криком, словно его кто-то чем-то до жути напугал. Он так смотрел Саше в глаза только один раз, когда впервые его увидел после комы. Это пугает. Прошло больше двух месяцев, но Щиголев до сих пор крайне встревожен, — Я не хочу, чтобы ты исчезал из моей жизни. Хочу, чтобы мы вместе встретили ещё сотни праздников... Разреши мне заботиться о тебе ещё долгие годы... Саш, умоляю. Можно... Можно я буду смотреть на твою улыбку до старости? Саша вдруг забывает, как ему дышать, как ему жить, где он и кто он вообще. Эти слова, наполненные искренней любовью и страхом, трогают его за душу и выворачивают её наизнанку. Такое отчаянье, как в этих словах, появляется у людей только тогда, когда они действительно искренне боятся потерять нечто родное и ценное для них. Только когда они не видят своей жизни без кого-то. Когда существование бессмысленно, бессмысленно время, пространство, материя и всё сущее. — Конечно... Я клянусь, Шур, я тебе клянусь. Я никуда не исчезну, — Леонтьев сжимает чужую ладонь и внимательно, очень трепетно следит за его лицом, чтобы точно знать, что партнёр ему верит. Саше очень хочется, чтобы ему поверили, он ведь правду говорит, и он сделает всё, чтобы выполнить свою клятву. — Спасибо. Правда, это лучший подарок, — Поручик вскакивает из-за стола и падает на колени рядом с Леонтьевым, руководимый непредсказуемым импульсом. Ренегат только и успевает немного развернуться вместе с креслом и принять у себя на коленях чужую голову, огладить короткие волосы, успокоить и залелеять. Он ещё что-то Поручику шепчет, наклоняется к нему и пытается выветрить его тревогу. Но тот его уже не слушает, просто очень громко забилось сердце и кровь в ушах, поэтому он никак не может сосредоточиться на чужих словах, только жмурит глаза крепко и вжимается лицом в костлявые и холодные колени. — ...Вот будут у нас с тобой дети, как у наших соседей, будем их любить и воспитывать, и жить будем счастливо, а потом умрём в один день, — Саша ласково перебирает прядки тёмных волос и хихикает, когда Поручик поднимает голову и удивлённо на него смотрит. — Дети? — отрешённо переспрашивает старший. Они ведь даже и не думали ещё разговаривать о детях. Но, если уж говорить правдиво, то Щиголеву невероятно сильно хотелось бы, чтобы у них были дети, пусть и не родные, — Будут дети? — Конечно будут! — Саша хватает любимого за плечи и едва ли не кричит ему об этом в лицо, — Я тебя очень сильно люблю, и я не знаю, что бы я без тебя делал. — Я тоже!.. Я тоже не знаю, как бы я жил без тебя, — Шура обнимает Леонтьева за талию, крепко сжимает и растерянно мечется глазами по чужому лицу. Не может ничего путного сказать толком, только губы его дрожат и то приоткрываются, то обратно сжимаются. Ему хочется сказать всё, что он ощущает, красивыми словами, но эмоций слишком много и они бьют через край, просто не дают и звука складного вымолвить. Ренегат лишь поглаживает крепкие плечи и успокивающе шепчет своё "Тш-ш-ш", от которого мурашки бегут по коже. Шура утыкается ему лицом в грудную клетку, а младший посильнее прижимает его голову к себе. Ради него он хочет быть самым сильным и самым стойким. На нём держится уверенность Шуры, как и на Шуре держится его уверенность. Пока они друг друга держат — всё обязательно будет хорошо, просто прекрасно.

***

Тридцать первое декабря, вечер только начался, а в квартире у Щиголевых-Леонтьевых уже стоит предновогодняя суета. Ренегат, тренируя дрожащие руки, нарезает салаты с особенным усердием, а Поручик сидит на полу под телевизором и старательно что-то лампичит, отгоняя любопытную Мотю, которая проявляла излишний интерес к его труду. По телевизору идёт какой-то новогодний мультик, в гостинной пахнет ёлкой, мандаринами и шампанским, которое Щиголев открыл раньше времени от нетерпения и желания расслабиться немного перед тем, как приступить к своей вадной и крайне ответственной работе. Ваариант "не дарить ничего Саше, потому что он так попросил" на самом деле даже не рассматривался. Но, так как Шура и понятия не имел, что именно следовало бы подарить, то опирался он в своих размышлениях только на дедукцию. Хотелось купить для него что-то полезное и нужное, а после красиво упаковать и подсунуть под ёлку, чтобы вызвать у Саши очередной раз детский трепет. Он выцепил для него тёплую синюю пижаму со снежинками, и в дополнение к ней купил ещё салфетку для очков и спрей от запотевания стёкол. Мучается ведь, бедный, по пятнадцвть минут ничего в очках не видит после их совместных прогулок, это не дело. С покупкой проблем было меньше, чем с упаковкой. Потому что никакой подходящей коробки Щиголев не нашёл, у него была только упаковочная бумага, скотч и лента. И всё это дело, нужно сказать, упаковывалось просто отвратительно, Поручик только с третьей попытки привёл подарок в надлежащий подарочный вид. Мотя ему помогала, как могла, но больше, всё-таки, мешала. Не лезь она под руку — может быть удалось бы всё и со второй попытки. Но это всё мелочи жизни, на самом деле. Главное ведь совсем не это. Саша на всю квартиру оповещает, что салаты готовы, и требует Щиголева в качестве независимого эксперта по снятию проб. Шура быстро прячет пакунок, берёт Мотю в охапку и тащит её на кухню, чтобы она тоже оценила новогодние блюда. Мотя обречённо мяучит, но за неимением другого выбора, тихо мирится со своей участью. До двенадцати часов они успевают запечь мясо, заиграть, закормить и затискать любимую кошку до обморочного состояния, съесть половину салатов, досмотреть тот самый мультфильм по телевизору и принять поздравления от всех друзей, с которыми они долго играли в одном коллективе. Да и ко всему прочему спасают ёлку от нападок любимицы, которая на дерево за что-то очень жестоко обозлилась. И ничего им не мешает, даже ходуном ходящие руки Саши, которыми он из-за волнения не мог даже ложку держать. Шура эту ложку у него из рук отобирает и начинает кормить его самостоятельно. Леонтьеву это, ясное дело, не нравится, но он всё-таки героически стерпел. Разрешил ведь ещё вчера о нём заботиться. Надо теперь соответствовать своим словам. — Сашка, — так приторно ласково тянет мужчина, улыбается, косится на часы и опирается головой на локоть, — А закрой глаза. Пожалуйста. Леонтьев на него недоумённо таращится, но послушно выполняет просьбу, закрывая ладонями лицо на несколько секунд, после чего ему на колени ложится подарок, хоть он этого и не чувствует, но слышит, как едва шуршит упаковка, а Шура торжественно восклицает: "Открывай!" — Ну, Шурочка... — Саша смотрит на этот сюрприз, сжимает его в руках и сводит брови друг к другу домиком, — Я же говорил, что мне ничего не нужно... — Слушай, Саш, ты сделал меня самым счастливым человеком вчера. Как я могу не подарить тебе ничего? Открывай давай! — Шура восторженно и крепко обнимает Леонтьева со спины, треплет его мягкте локоны и целует где-то за ушком. Ренегат "втягивает" обратно выступающие слёзы счастья, тихо шмыгает носом и принимается распаковывать то, что так долго пытался упаковать Шура несколько часов назад. Он буквально млеет от такой заботы и не может никак выразить словесно свою радость. Он забывает обо всём, что только могло его тревожить. Чувствует себя самым счастливым и самым обычным человеком, с самым простым счастьем. — Ну чего же ты плачешь? — Шура наклоняется ещё ближе и оставляет нежные поцелуи на виске и на щеке. Пытается заглянуть в чужие глаза, стереть солёные влажные дорожки, — Тебе не нравится..? — с сомнением и опаской тихо спрашивает Щиголев. — Ну что ты, конечно нравится, просто... — Саша поворачивает голову, резко утыкается носом в чужую шею, сбито дышит и жмурится. Он едва не пищит от счастья и прижимается как можно ближе к партнёру. И смех и слёзы. — Моё ж ты чудо, — Щиголев целует любимого везде, куда только может дотянуться, трепетно сжимает его хрупкие плечи и улыбается, — Люблю тебя, очень сильно, — он произносит эти слова ровно в тот момент, когда по телевизору начинается бой курантов. — И я тебя люблю! С Новым годом, любовь моя, — Ренегат разворачивается вместе с креслом и тянется руками к партнёру. Если бы мог, то встал бы на ноги и долго-долго обнимал. Но он может только ждать, когда Щиголев опустится на коленки и обнимет его первым. — С Новым годом! — мужчина едва не душит любимого в объятиях, закусывает губу от восторга и ухмыляется. Именно о таком празднике Шура и мечтал. Именно так он и хотел его встретить, этот новый год. Чтобы они были вместе, только вдвоём, куча вкусной еды, красивая ёлка, сбежавшая прямиком из детства, и эти тёплые, родные и такие прекрасные обьятия. Ну, и Мотя, которая наворачивает круги и петли в ногах, мурлычет и с прищуром смотрит на любимых хозяев. О чём же ещё можно просить? О чём ещё можно мечтать? И совсем не важно, где, как и в каком состоянии проводить новогоднюю ночь, истинно важно только одно — с кем.