Синяки и шпаги.

Паша лежит на полу, сплевывая собственную кровь. Ему очень обидно и больно. Больно вспоминать, что потерял друзей, обидно, что его сейчас тоже могут убить. —Сученыш,—Выхрипывает Костенко, отпивая из бутылки коньяка, что держал в одной из рук,—Да ты мне спасибо должен сказать! Спа-си-бо! Спасибо? За что? За то, что он убил его друзей и забрал с собой, не спрашивая? Что грозит ему каждый день о том, мол, если попытаешься сбежать, знай — я найду тебя? Что трахает его без эмоций, а потом оставляет одного в спальне, без сил, с синяками? Нет, за это спасибо не скажет никто. Никто бы этого и в помине даже врагу желать не стал. Однако, блондин, лежавший на полу, стал вставать, пытаясь выговорить это желанное для Сергея «спасибо». —Спасибо,—Ему удается выдавить из себя это гребанное слово, прежде чем ему прилетает удар в скулу. —Не слышу!—Капитан заводится, улыбается истерично от злости, кричит и отбрасывает нахрен бутылку в сторону, даже уже и не намереваясь допить напиток,—Жалкий кусок дерьма! Пашу хватают за плечи, сильно сжимая, трясут и бьют затылком об пол, каждый раз повторяя о том, какой он ничтожный, какой несчастный и, что, если бы его не забрали оттуда, он бы сдох там, как котёнок, выброшенный в воду. Захлебнулся бы. Погряз на дно. Сравнялся с песком. —Спасибо,—Снова повторяет, лишь бы Серёжа был рад, лишь бы не бил, лишь бы не злился,—Спасибо тебе. Бей мне по лицу, Я уж точно заслужу. —Славно,—Наконец выдаёт мужчина, вставая с Вершинина, отпуская его плечи, остывая. На его лице теперь царит не ярость, а счастье; пьяное счастье, пьяный бред. А Вершинин готов реально захлебнутся, да хоть в собственных слезах, хоть головой в унитазе, хоть в луже. Не важно, лишь бы не видеть его любимого таким, лишь бы не слышать снова, как, вернувшись с работы,он кричит:«—Иди сюда, говнюк!» Однажды Паша решил не идти, остаться в комнате, запираясь. Правда, потом сильно пожалел об этом. Тогда дверь вылетела нахер с петель, а из комнаты вылетело сохраняемое спокойствие и чувство защищённости, чувство, будто ты в безопасности, будто ты, вжавшись в угол, остаёшься незамеченным, с выключенным светом — тем более, с ровным дыханием и неслышемым биением сердца — вдвойне. Тогда снова Паша получил по роже за своё непослушание, за то, что заставил Сереженьку переживать. А вдруг, ушёл? Оставил его одного в этой квартире? Нет, так просто он его не бросит. Но сейчас становится ещё больнее, от осознанности, что, может, это никогда не кончится. —Можно мне лечь спать?—Блондин встаёт с пола, пару раз прогибаясь от боли в рёбрах, наклоняясь в бок от головокружение, потирая весок одной рукой от гудящего звона. Но всё таки встаёт. Привык, его это давно закалило. Сергей молчит, осматривает парнишку: его царапины в области шеи, там же и синяки от удуший. Синяки под глазами, растекавшиеся в желто-фиолетово-голубой кляксе. Искусанные губы — последствия грубого секса. Хотя, если снять одежду мальчишки, то губы будут не единственным его признаком. Кстати, по уголкам течёт кровь—язык прикусил во время удара—, а юноша размазывает её рукавом по лицу, слизывая с губ. Кровь вкуснее всякий вин — Веришь? Так ничего и не сказав, уходит восвояси, оставив Пашу одного в коридоре, в прихожей. Не успел в квартиру зайти, а уже отмутузил — если ваши отношения не похожи на эти, то радуйтесь. Страдалец радовался лишь одному, всегда — Серёжа уснул. Посапывает в комнате, видит сладкие сны и ворочается, подтверждая о своём крепком сне. После же, приведя себя в порядок, Паша ляжет рядышком, под бочок Сергея. Будет обнимать его, так и не заснув до самого утра. Будет молча плакать и мечтать о том, чтобы вернуться домой. Чтобы выбраться отсюда, хоть живым, хоть мёртвым. Последующие дни проходили, на удивление, спокойно: Сергей возвращался поздно домой, Паша встречал его, каждый раз перед его появлением, готовясь к любому удару: по лицу, в живот, спина, рёбра, ноги, руки... Но ничего не происходило. Совершенно. Вершинин пугался такого поведения мужчины, считая, что тот задумал что-то посерьёзнее. Может, убить его, как и убил остальных? Но, если отбросить эти плохие мысли, то останется лишь ликование — он живой. Ликование это длилось целых две недели, до того момента, пока Паша не сорвался первым. —Почему?—Сразу же Вершинин подлетает к мужчине, сидящему на кухне за столом с кружкой кофе, заставляя его недоумевать этим вопросом. —Что?—Костенко откладывает своё дело—попить крепкого кофе—,посмотрев на Пашу,—Ты о чем? —Почему ты не трогаешь меня? —А должен? Теперь уже парень в замешательстве: правда, что он несёт? Радовался бы и радовался, зачем он это начал? Не знает. Хотя, нет, знает. Он хочет, чтобы Сергей сделал это снова: ударил, прижал, кричал, трахал. Но сейчас он до одури спокоен, невыносим и, даже, улыбается, смотря на Пашу. А Паше это не нравится. Ему необходимо вывести капитана из себя. Нужно. Как воздух — нужно. Потому, принял решение дать ему пощёчину. Хорошую такую, размашистую, заставляющую голову непроизвольно повернуться в сторону. —Паш, ты специально?—Мужчина не выдерживает, вскакивает со стула и подходит в притык, краснея, словно рак, от злости. А Пашенька радуется, Пашенька ликует, Пашенька улыбается и ждёт, пока его ударят. Пока его снова унизят. Знаешь, —Нет, что ты,—наигранно отвечает Вершинин, с трепетом внутри, ожидания. Ага, как же, не специально он! Вон как лыбится, вон как жаждет. —Паш? Любишь.