Будь мы богами...

      ༄༄༄       Закат постепенно бледнеет, и алая полоска солнца, просачивающаяся сквозь решётку окна, истончается, угрожая вот-вот погрузить нас в безразличную тьму, так и не дав всех ответов. Я всё хожу и хожу кругами, неустанно и нервно. Ло всё следит за мной, уныло и безынициативно.       Куратор не обманул, разговор выходит и впрямь длинным. Время идёт, а мы по-прежнему посреди одинокой пустоты, на заброшенном складе.       — Скажи, почему я, Лоретто? — спрашиваю я наконец, собравшись с духом. Не уверен, что готов узнать всё до последнего слова, но пора бы. — Из всех Монтехо, почему инструментом для твоей мести стал я? Не моя мать, не моя бабка, не прадед, а я? Время пришло? Или я оказался самый доверчивый?       — Нет, ты самый неискушённый. Был. — Бесцельно теребя пуговицу на моей куртке, в которой так и греется, Ло неопределённо ведёт плечами. — По вкусу тебе твоя жизнь или нет, но среди всех твоих предков она у твоего поколения самая беззаботная, Еля. Ни войн, ни эпидемий на твою долю не выпало. Родители есть. Еды вдоволь.       Кисло хмыкнув, Тэйен будто нехотя добавляет:       — Признаю, сначала мне приметился Кайл. На твоём месте в браслете моего ученика должен был страдать он. Правильнее было бы ломать главного революционера в поколении, не так ли? Но жизнь сделала Кайла бескомпромиссным, заносчивым и самовлюблённым. Чтобы заставить такого слушать, его надо избить, а это кропотливо и грязно. Да и потом мне на глаза в Сент-Дактальоне попался ты…       «Мы встречались?..»       — …и ты показался мне куда более привлекательной жертвой, — продолжает Лоретто, на меня теперь не глядя. — К тому же, старший брат тебя вечно оберегает, как личный проект. Сломать тебя — значит дважды сломать его. А благодаря жизни в достатке, ты привык верить в искренность мира, таким людям очень легко втереться в доверие.       Притихнув, Лоретто долго над чем-то думает, всё ковыряя пуговицу с неустанным запалом, словно стремясь её оторвать. Солнце окончательно заходит, оставляя нас в густом сумраке, и я уже не могу различить эмоций на лице куратор.       — Но и ты с Кайлом не первая моя попытка, Еля.       — Вы с моим прадедом всё-таки были знакомы? Вот какого друга нужно было навещать на Старом кладбище?       Ло резко перестаёт мучить пуговицу. Всего на мгновение, но удивление проскальзывает в голосе куратора:       — Ты что, таскался за мной на кладбище?       «Ой. — Я прикусываю язык. — Первокровная не такая уж всемогущая, раз меня не засекла, а? Поглядите-ка, в своих умозаключениях я ошибаюсь всё реже».       — Мой прадед даже близко к себе не подпускал шаманов. Он бы не стал у тебя учиться, — замечаю вслух. Игнорировать неудобные вопросы я научился у своего наставника.       — Причём здесь твой прадед? — цокает языком Ло. — Я говорю не о нём, а его брате, которого твой прадед убил.       Перестав нарезать круги, я останавливаюсь. Сам-то я согрелся, но вот Лореттовы слова пробуждают какой-то нехороший холодок у меня в груди. Слова на прикушенном языке вертятся, но формировать новое умозаключение пока отказываются. «Убил… прадед… магия…»       — Брата моего прадеда погубила магия, — возражаю. — Он не мог есть, пить и спать, потому что впал в безумие, когда прикоснулся голыми руками к ауре. — Так мне говорили, по крайней мере. «Он покончил с собой не то потому, что пытался укротить колдовскую силу и не выдержал боли, так как сделал это неправильно, не то всё-таки сделал правильно, но потом не смог объяснить людям, как такое возможно, и от безысходности перестал верить мыслям в собственной голове».       История, однако, правда какая-то хлипкая.       И не пойму почему.       Тем не менее, если брат моего прадеда стал шаманом и узнал все те же магические приёмы, что и я, у Ло, то он не мог напортачить с колдовством и обезуметь. И стать беззащитной жертвой не мог — он же обладал магией, оружием, которому у простокровок почти нет равных! Разве родные братья, которые вместе выросли и вместе в юности похоронили родителей, могли возненавидеть друг друга настолько, чтобы один другого отравил Явар’вӓкой или надел на шею серебряный ошейник? А других способов одолеть мага нет.       «Да и я понимаю закатить скандал и подраться, выгнать из семьи, отказать в общении… но убийство? Ещё и в том самом доме, в котором живу ныне я? Нет, на нашей кухне нет привидений». — От одной лишь возможности волосы на затылке встают дыбом.       — И ты веришь, что всё так просто? — интересуется Лоретто из темноты. Ощущение от этого, будто и впрямь говорю с незримым голосом бога, который явился судить меня. Нет смелости спорить. — Как его звали, Еля?       — Адан.       — Нет, не твоего прадеда. Его брата.       Я открываю рот, чтобы ответить, но на ум ничего не приходит. Ворох имён разной, неизвестной мне лично дальней родни, лиц из семейного фотоальбома, портретов… однако брата своего прадеда я воссоздать в памяти не могу, осознаю с ужасом. Он всегда просто был. Упоминался вскользь и — забывался. Ничего примечательного в его жизни, кроме смерти, никогда и не обсуждали.       — Ты не знаешь, как его звали, — заключает Ло. — Ну, конечно, Адан позаботился о том, чтобы имя его брата-колдуна не порочило семейное древо.       — Значит, вы были знакомы? — Не понимаю пока, какие эмоции подобный расклад у меня вызывает. — Он тоже научился колдовать у тебя?       — Его звали Том, — говорит Ло, будто меня не слыша. — Том Тамм. Забавное имя, не находишь? Как у героя детского мультика. Тут-тук, кто там? Том… Тамм…       Когда я не соглашаюсь и не возражаю, Ло вопросительно поднимает голову на стоящего в паре шагов меня. Затем бубнит себе под нос что-то неразборчивое на древнешаманском — что-то не очень приветливое, — и отползает от места под окном в самый угол рядом, где тени ещё плотнее. Деловито смахивает фантики, садится, подбирая тянущийся следом по полу рваный подол мантии как нечто всё ещё ценное, и упирается в угол спиной. То ли внезапно ожидает с любой другой стороны нападения, то ли не желает больше даже находиться близ такого невежды, как я.       — Том верил в справедливость мира, прямо как ты, Еля, — сообщает Лоретто бесцветным тоном, устроившись. — У него тоже были голубые глаза. И напыщенный старший брат, которому всего всегда мало. Как и Кайл, Адан хотел вернуть Монтеховский трон и славу своему роду, но оратором, в отличие от Кайла, был паршивым, так что народ не вдохновлял, а в одиночку мог позволить себе лишь мелко подгаживать. Однажды вот умудрился подкараулить кучку шаманов в лесу у озера за Тик’алем. Те шаманы и по меркам обычных-то людей были юны и слабы, почти дети, но нравы в те времена были строже, и Адана это не остановило. Он решил, видно, что это судьба. И…       — Утопил их.       — Очевидно.       «Что ж, хоть тут семейная сага не врёт. — Я переминаюсь с одеревеневшей ноги на другую. — Хотя как посмотреть. В моей семье не существует понятия слабый шаман, только ошибка природы, которую нужно как можно скорее исправить».       — Марисела в отместку приказала сжечь дом Тома и Адана вместе с их родителями внутри… — Ло говорит размеренно, отстранённо, снова погружается в прошлое как в засасывающую пучину и забывая о настоящем. — …Но самих братьев не тронула. Мариселе нравится наблюдать за бессилием некогда непобедимой семьи Монтехо, как ты мог заметить. Однако Том с Аданом всё же не потеряли надежду и через пару лет построили новый дом, ныне твой, выкрасили его в сапфирово-синий. Очень красиво было… Напомнило мне мой талисман, какой был у меня в детстве: синее пёрышко, мне его вторая сестра подарила. И мне тоже почудилось, что это судьба. Знак свыше, представляешь, как глупо?       Слышу, как Лоретто резко выдыхает во тьме, словно окунаться в воспоминания физически болезненно, как вынимать занозу.       У меня в груди что-то грустно, горьковато ёкает в ответ.       — Мне показалось, что время наконец-то пришло. Что будет легко и как никогда справедливо, если я научу юного, доверчивого Тома владеть магией, Еля. Тогда он сможет и дать отпор спесивому брату, и противостоять мстительной императрице. В конце концов, любая война должна быть на равных. Глумление над слабым — это отнюдь не победа. Между прочим, по этой же причине пришлось ждать, когда и Тому, и тебе исполнится восемнадцать, чтобы мы были хоть внешне равн…       — Твоим учеником я стал потому, что у меня доверчивые голубые глаза? Как у Тома?! — обрывая Ло, мой возглас разносится по залу громче, чем следовало бы. Сам поражаюсь. Но зато я наконец понял, какие эмоции этот расклад у меня вызывает. Грусть. Горечь.       Ревность.       Раз я уже знаю, что мои предки были завоевателями, и свыкся с этим, жестокость прадеда не очень-то удивляет. Удручает, но не удивляет. Однако слушая, с каким самозабвенным трепетом Лоретто повествует о Томе, — о человеке, которого давно нет, — и при этом всем своим видом возводит между мной и собой незримую стену, брезгуя на меня даже взглянуть, я ловлю себя на ощущении, что в этой всей историй я — деревянный болванчик.       «А если Том так увлекает Ло сейчас, спустя столько лет, то насколько яркие эмоции вызывал в своё время?» — Это ни с того ни с сего задевает меня сильнее, чем циничное признание Ло в том, что я был не более чем инструментом для мести.       Инструмент для мести, противник, враг — он, как ни крути, личность. Выдающаяся, важная, привлёкшая тебя своей харизмой, нашедшая отклик в твоей душе своими принципами. А голубоглазая замена бывшего друга? Так, тень. Копия. Пустышка для самообмана.       Что, если куратор видел во мне изначально вовсе не того самого Эрнандо, с которого всё началось, а именно Тома? Не воина, а жалкого страдальца, который, погибнув, был всеми неоправданно забыт. Не об этой ли схожести, право, говорил куратор мне у Горячих Источников?       «И почему тогда Ло взбрело в голову явиться в мой дом под таким же именем? Чтобы отдать дань уважения другу, или это была шутка такая чванливая? Чтобы сейчас сказать мне, что я на фоне Тома никто?»       Теперь вдруг мне в разум закрадывается мысль о том, что для Ло я могу быть и правда никем. Ни любви, ни ненависти, только разочарование. «Я даже в качестве замены другому человеку оказался недостаточно хорош, раз пришлось навещать его на кладбище». — В горле от обиды начинает клокотать. Мышцы во всём теле напрягаются, будто очнувшись. Моя усталость наслаивается на боль от всех ран и ссадин, на шок от всех неуютных открытий, на полузабытую, проснувшуюся от спячки ревность… И я не могу всё это сдержать.       Не хочу.       Озлившись, топаю шумно вперёд и набираю полные лёгкие воздуха, чтобы требовательно поинтересоваться, что связывало Лоретто и брата моего прадеда, и что это вообще за извращение такое — подкатывать к членам одной семьи? — но… не успеваю задать свой вопрос.       Дверь нашей импровизированной камеры распахивается.       Меня ослепляет свет, хищно разогнавший сумрак зала, и мерещится, что кто-то пришёл, если не отпустить богиню Иш-Чель на волю, то отважно спасти… Но потом вижу в дверях явно разбуженную, потерянную рожу пацанёнка-тюремщика. В свободной от фонаря руке у него пистолет — с серебряными пулями, несомненно. «Прибежал на мой крик. Спросонья решил, что шаман нападает».       Мой гнев вспыхивает как фитиль свечки.       — Пошёл вон! Кто, блядь, тебя звал?! Вломишься ещё раз без стука, я сам тебя пристрелю! На! Хер! Отсюда!!! — Вырывается у меня на одном дыхании да так злобно и оглушительно громко, что голос разлетается эхом под потолком, отражаясь от стен и звеня в ушах. Ещё и губа, только-только переставшая кровоточить, тут же заново лопается, напоминая о себе словно в рот мне насыпали битого стекла и заставили прожевать. На языке появляется металлический вкус, пластырь пропитывается кровью, которая начинает течь по подбородку, и буквально ощущаю, как лицо моё перекашивается от отвращения, боли и гнева. Обомлев, пацан отшатывается.       — Извините, — пищит. И выронив фонарь, исчезает.       Дверь захлопывается снаружи.       Снова воцаряется тишина.       Переносной уличный фонарь, треснув, но не погаснув, остаётся валяться на боку у двери, разливая свой дешёвый жёлтый свет на нашей стороне зала, и я таращусь на него, пока внутри у меня всё рокочет ещё мгновение. Потом взрыв эмоций иссякает, и я уже не могу понять, почему так вспылил. Потому что пистолет угрожал Лореттовой жизни? Потому что мне пытались помешать узнать правду? Потому что все вокруг думают, что могут творить чушь, а я не могу?       Выдохнув и окончательно придя в себя, я перевожу взгляд на Лоретто.       Неподвижно застыв в своём углу, Тэйен глядит на меня снизу вверх; в широко распахнутых глазах вселенское изумление с оттенком страха. «Ну вот, теперь перед Ло и впрямь взбесившийся Монтехо», — проносится в голове мысль, которую тут же топит раскаяние.       — Я не хотел его пугать, — но оправдание моё звучит неубедительно. — Честно. И тебя не хочу.       Помешкав, Ло кивает.       — Его мне не жалко, тебя я не боюсь, — говорит как-то жеманно. И опять отворачивается.       Свет фонаря отбрасывает на куратора глубокие тени, вычерчивая тёмный круг под одним глазом и багровое распухшее пятно вокруг второго, однако теперь я вновь могу видеть и эмоции на лице Лоретто. И от моего зрения не ускользает то, что и страх, и изумление стираются с лица Ло слишком уж спешно, точно Тэйен зарывает всё поглубже в себя, а не выплёскивает, как сделал только что я.       «Но если куратор не боится меня, не думает, что я наброшусь с кулаками в обиду за все чистосердечные признания, то откуда страх? Испугался, что горе-надсмотрщик и меня пристрелит? А тогда не будет Монтехо-шамана, который может рушить всё во славу магии отныне и впредь, и тогда весь труд насмарку?»       Чертыхнувшись, понимаю, что на меня с новой силой нахлынывает утомление. Столько чувств, столько вопросов… Шаркая ногами, иду к двери и подбираю фонарь, затем возвращаюсь к Ло. Ставлю фонарь рядом, а сам плюхаюсь на пол напротив куратора, скрестив ноги.       Сидя вполоборота от меня, сутулясь, Ло будто невзначай, но внимательно наблюдает, как я морщусь, пока облизываю губу, насколько могу убирая выступившую кровь, и вытираю тыльной стороной руки подбородок. Пластыря запасного у меня с собой нет, а значит, придётся ходить вампиром, но вряд ли это смутит Лоретто, а остальные пусть шарахаются.       Разделавшись с незатейливым самолечением, я встречаю Лореттов взгляд.       — Что ещё мне следует знать? — спрашиваю натянуто ровным тоном. Стараюсь на этот раз не идти на поводу у эмоций. Прошлое всё равно не исправить, а значит, остаётся только извлекать из него урок и слушать, слушать, слушать.       — Мне пришлось украсть презервативы, — выдаёт вдруг Ло.       Я застываю.       — Чего?       — Презервативы, которыми мы пользовались у тебя дома, — куратор даже не дёргает губами в попытке улыбнуться. Я почти поверил бы, что это какой-то шуточный трюк в попытке разрядить обстановку, однако Ло говорит немного невнятно, будто стыдясь этого признания, как жутчайшего преступления.       — Н-но почему? — «В чём стыд?»       Ло отвечает мне не на тот вопрос:       — Зачем красть? Затем, что у меня было с собой достаточно аурок только на торт, когда мы с тобой пробрались в «Трес Лечес». А потом ты меня поцеловал и… И они на полке лежали у выхода. Мне показалось, понадобятся, это знак. Я всегда обращаю внимание на знаки, Еля. Поэтому у меня и оказались с собой презервативы со смазкой, которым ты так дивился. Они в моём кармане далеко не каждую ночь.       Мне становится неловко. Я тут же представляю, как всё выглядело для пекаря на заре, когда он пришёл открывать свою колыбель сахарной пудры: без следа пропал торт. За него на прилавок честный вор положил оплату. А потом одумался и кое-что всё-таки спёр. Только вместо ножа и ложки прикарманил особый наборчик — как будто решил, что, надругаться над тортом? Или унести его шаманам, чтобы пустили на ту самую пятничную оргию, слухами о которой гудит весь Кабракан и которую Кофи упоминал?       Я нервно хихикаю.       Экстравагантно, пожалуй. И немного вульгарно. Я в детстве частенько грезил о том, что моя жизнь превратится в миф. В сказку. Магия, храмы и война с узурпатором, — это всё у нас есть. А что нужно ещё? Только вот в моих детских сказках не было ни краснеющих от стеснения и любви щёк, ни секса, ни щеголяющих по утрам с голыми ягодицами кураторов. Хотя, казалось бы, это же и есть те самые житейские прелести, что делают сказку былью, нет? Дарят реалистичность, честность, уникальность? Почему же тогда о них непринято говорить вслух?       «Куратор украл резинки, — понимаю с запозданием. У самого губы угрожают расплыться в блаженной улыбке теперь. — Ради меня».       Чтобы не рисковать, не усугубить улыбкой и без того порванную губу, я отвлекаю себя тем, что потираю шею. Перевожу тему:       — А Том научился колдовать у тебя, Ло? Как тебе удалось его-то уговорить? Тоже пришлось подстроить учёбу в Тик’але? — «Но отчего тогда Марисела мне таким фактом биографии моего рода не похвасталась?»       Ло качает головой.       — Он не был моим учеником, он был моим другом, Еля.       — То есть ты с ним тоже… как со мной?       — По-твоему, я не умею дружить не трахаясь? — Тэйен задаёт вопрос в лоб. Бесстрастно, неласково зыркает мне прямо в глаза, и мне сразу опять неловко. Тему сменить не удалось. — Мы были друзьями. Просто друзьями.       «Ну успешно мстить же не трахаясь, ты не умеешь, как выясняется», — подмывает съязвить. Однако на сердце становится чуточку спокойнее. Значит, Ло видит во мне не только тень прошлого.       — А шаманов, как все Монтехо, Том, получается, не презирал? — спрашиваю. «Зачем тогда ты до сих пор желаешь расправы нашей семье, если не все в ней беспросветные негодяи?»       — Том не знал, что я шаман. Подозревал впоследствии, может, но не знал наверняка. И никогда не спрашивал.       Чуть выпрямив спину, задумавшись, Ло тоже облизывает губы. Равнодушие с лица сходит окончательно, обнажая давнишнюю тоску в теряющем фокус, затягивающемся дымкой воспоминаний взгляде, когда Ло говорит:       — Том обожал какао с имбирём и чили. Спускал все лишние аурки на него, пропадая часами в столовой, что прежде была на месте пекарни «Трес Лечес». Мне понадобилось лишь нарядиться непримечательно и столкнуться там с ним пару раз в очереди. Потом мы разговорились… Рассмеялись. Прогулялись. И как-то незаметно сдружились. Пили тот несносно острый какао почти каждый день на протяжении нескольких месяцев. Не знаю, быть может, конечно, он считал меня лишь интересным прохожим, не другом. И объединяла нас сиротская солидарность… Но всё равно было славно.       Лореттовы влажные губы блестят в свете фонаря и уголки рта взмывают вверх, самую малость, но этого достаточно, чтобы придать тоскливому лицу Ло внезапно мечтательное выражение.       «Тэйен и правда дорожит этими воспоминаниями», — осознаю я.       Наверное, Ло никогда не признается, но брат моего прадеда, Монтехо, стал для Ло единственным другом за четыреста лет скитаний по миру. Единственным, с кем мой куратор заговорил по душам, пусть изначально и ради лишь мести.       — Моя легенда гласила, что я продаю соль на рынке, — оживившись, рассказывает Лоретто. — Том же зарабатывал тем, что реставрировал с братом чужие дома после того, как достроил свой. А ещё он коллекционировал всякие необычные безделушки вроде ловцов снов, музыкальных подвесок, часов, калейдоскопов… Видел когда-нибудь калейдоскопы? Занятные. Лишних аурок на покупку всего этого у Тома, естественно, не было, так что он либо выменивал вещицы, либо находил выброшенные и латал…       Лореттова улыбка становится смелее, румянец приливает к щекам.       — …Удивительно, Еля, как потеря родителей сделала Адана категоричным и подозрительным, а Тома — наоборот до крайности жизнелюбивым. Он во всём находил позитив. Хранил воспоминания о родителях как драгоценности, а все моменты настоящего проживал с улыбкой, как нескончаемый карнавал. Точно чувствовал, что его часы вот-вот пробьют полночь. Что время его на исходе… Он наслаждался тем, что есть. И уверял меня, что будь у него всё и сразу, он никогда бы не заметил прелести повседневных вещей. Что рад быть бедняком, а не королём. В какой-то момент мне даже расхотелось ему врать о себе, но храбрости правду сказать не нашлось. Так что мои слова о способе укрощения ауры простокровкой прозвучали как слух, который был мной однажды услышан.       — И он поверил? Вот так сразу?       — Думаешь, вру? — Заметив, что я всё разглядываю Лореттово лицо с отпечатком светлой печали, Ло хмурится. Вытягивает ногу и недовольно отталкивает фонарь от себя подальше носком ботинка. Видимо, решив, что я пялюсь на некрасиво отёкший глаз.       Я молча мотаю головой, Ло безъюморно хмыкает.       — Зачем мне уж врать, Еля? Да, Том поверил. В этом была его и сила, и слабость. Вера в людей сделала его серую жизнь насыщенной и неординарной, но очень короткой. И у него и впрямь вскоре получилось призывать ауру. Не так умело, как у тебя, всего пару чернильных искр, которых достаточно, чтобы разве что зажечь свет в доме. Но как его это вдохновило! Ох, ты бы видел его сияющие восторгом глаза, когда он мне всё рассказывал очередным утром с какао… Объяснял так, будто хотел научить меня. Меня. Мило, согласись, если знаешь, кто я? — Тяжело выдохнув, Тэйен добавляет тише: — А потом он сказал, что поделится открытием с братом. То была последняя наша встреча в столовой.       — Откуда ты тогда знаешь, он не убил себя сам?       Ло вздрагивает.       — Последняя встреча в столовой, но не последняя в его жизни, — говорит сухо. — У меня, знаешь ли, не было в те времена дел и должности Хранителя Шаманской библиотеки, так что слежка за Томом вошла в привычку. Мне был известен его распорядок дня. И распорядок дня его брата. И когда ни с того ни с сего Том исчез на трое суток, а Адан продолжил ходить на работу как ни в чём не бывало… разумеется, меня это насторожило.       Заёрзав, Лоретто снова сжимается в комок. Подтягивает ближе к подбородку колени, на которых красуются синяки, опускает плечи и принимается теребить забытую было пуговицу. Нахлынувшее на миг вдохновение от воспоминаний проходит, и Ло мрачнеет пуще прежнего, как упустившая последний солнечный день перелётная птица. Как лебедь, вмёрзший в лёд. Вертит пуговицу меж пальцев на сей раз до наигранности увлечённо лишь внешне, пока вкладывает в своё занятие все сложные чувства, чтобы те не проявились на лице.       В глазах же у Ло пустота.       — Адан запер его в подвале, — говорит Лоретто переменившимся голосом, отчуждённым, почти сердитым. — Понятия не имею, как он вообще совладал со страхом и прикоснулся к шаману, чтобы уволочь туда Тома. Но не исключаю, что Том спустился добровольно. Мне позже удалось подобраться к окну подвала, заглянуть, когда Адан ушёл из дома. Том сидел без еды и воды третий день и выглядел как мертвец, который едва ли дышит.       По моему позвоночнику колючей змейкой сползает мороз, добираясь, кажется, до самых пяток. Я невольно представляю наш дом, то окошко, выходящее во двор на уровне земли, вечно грязное от дождей, окутанное с уличной стороны паутиной. Представляю сам подвал, где у мам ныне швейная мастерская, нитки и радостные, разноцветные ткани… Вместо них там однажды лежал труп Тома?       — Но он ещё не умер? — уточняю, вильнув локтями, чтобы отогнать неприятные мысли.       Ло выдерживает уклончивую паузу.       — Ещё нет. Но тогда бытовало мнение, что заражённую магией простокровку можно спасти, если вывести из организма все шлаки. Изжить в себе всю злую энергию до последней капли, а потом наполниться чистой заново. Именно так и поступил Адан. Морил брата голодом. Очищал от магической интоксикации. Мне следовало… следовало…       Тэйен опять выдыхает, и пальцы, теребящие пуговицу, дрожат сильнее.       — Просто знай, что Том отказался от моей помощи, Еля. Сказал, что никуда не пойдёт, даже если я его вызволю. Что не бросит брата, что тот вот-вот поймёт, увидит, что магия Тома не изменила, и всё станет лучше, чем раньше… Мир изменится. Нужно лишь ещё чуть-чуть потерпеть, сказал он. Со мной всё будет хорошо, сказал он. А на следующий день умер.       Последнее слово пронзает воздух между нами, ударив, будто шаг на ступень эшафота.       Лоретто молчит, таращась в пустоту, точно видя призраков. Разбитый фонарь тихонько дребезжит в воцарившейся тишине, будто на последнем издыхании, не желая, но сдаваясь, как Том. Угрожая погаснуть навеки.       А у меня вдруг на душе ветер свищет. Информации много, а мыслей правильных нет. Я не знаю, какие выводы делать.       Ревновать?       Сожалеть?       Злиться?       «Мы были друзьями… Отказался от помощи… Теперь он мертвец…»       «И вот мы здесь», — остаётся в голове. Изменят ли мои выводы вообще будущее? Нет сомнений только в одном: всё началось задолго до моего рождения и вряд ли закончится после моей смерти.       Так зависит ли от меня, правда, в этом мире хоть что-то?       Где-то я читал, что все счастливые люди на одно лицо, а несчастье у всех своё. Глядя на Лореттовы сгорбленные плечи и потухший взгляд, повидавший ни одну сотню лет и переживший смерти всех, кто становился дорог, снова и снова, я осмелюсь теперь поспорить.       Каждый счастливый человек даже улыбается по-своему: кто-то — скромно, в тишине с любимым, созерцая рассвет каждый новый день в новом месте; кто-то — громко, хохоча и танцуя, и ужиная в кругу огромной семьи за одним и тем же столом из вечера в вечер; кто-то — одними глазами, с ленцой, в одиночку, всем назло зарабатывая власть и свободу.       А несчастные… вот несчастные-то тогда одинаковые: сломленные, напуганные и оттого полные отчаянной ненависти, лишь цепляясь за которую до сих пор выживают. И неважно уже, что именно сделало их такими. Том умер без страха, — веря в то, что его брат поймёт, в то, что никогда не случилось, — но, очевидно, счастливым. А Адан… мой прадед, получается, добился своего и победил шамана тогда.       Но остался ли Адан Монтехо счастливым?       — Те часы, что ты носишь с собой и постоянно пытаешься починить, — говорит внезапно Лоретто, выдёргивая меня из раздумий. — Это не часы твоего прадеда, Еля. Это часы его брата. Тома. И не работают они не потому, что сломаны, а потому, что это аурные часы. Они заряжаются от крови шамана, который даёт им свой след. Их не нужно заводить, они идут, пока жив их владелец. И останавливаются, когда перестаёт биться его сердце.       Я перевожу на Лоретто глаза. Тэйен не отвечает мне взором, всё возясь с несчастной пуговицей. В каждом движении Ло напускное безразличие и холод, угрюмый, хрупкий, как грань между жизнью и смертью.       «Всюду и правда обман», — понимаю я, и меня поглощает прискорбие. История моей семьи, героизм наших предков, в какой верит Кайл, — ложь. История добродетельной императрицы Мариселы Иш-Чель, которую рассказывают народу по праздникам, — ложь. История Первокровной — ложь! Моя история, которую я пытался построить на чужих… ложь.       «В чём тогда смысл?!»       — Я всё равно не понимаю, Лоретто, — признаюсь я. Поколебавшись, протягиваю руку и кладу поверх Лореттовой, раздражающе теребящей пуговицу. Ло замирает. — Так что делать дальше нам?       ༄༄༄