О лотосах, мифах и опасной глубине

      После визита Кима в их «секретное место» Чон ещё несколько дней как-то непривычно даже для себя тих и немногословен. Сначала незадачливому шпиону кажется, что он, своей беспечностью и буквально «прямой наводкой для чужаков» подорвал образовавшееся между ними, заповедное доверие. Но брюнет не топит его настороженностью в глубине своих чутких колодцев, а смотрит, скорее, со сгустившейся ещё сильнее и ещё сильнее маскируемой печалью.       Эта эмоция, вроде бы, понятна. Пусть они оба не видят метафорический таймер, тикать от этого он не прекращает. Но прежде убывающий «срок» его обладателя беспокоил не особо… Так что изменилось? Он чувствует тиски проклятия жёстче, неумолимее, больнее? Потому и с трудом натягивает на мордашку затёртое «я в порядке»?       С одной догадкой Чимин, несомненно, прав. Юноша чувствует. Неумолимее, да. Наверно, и тисками в какой-то степени это ощущение назвать можно. Вот только с проклятьем мимо. Или, если точнее, путаница с причинами и их следствиями.       Однако, через неделю шаткое «между», наконец, перестаёт штормить. Блондин намеренно, с нарочитой скрупулёзностью предупреждает всю хлопотливую «семью», что отправляется прогуляться наедине с размышлениями, тем самым давя на совесть. И этим нехитрым приёмом бережёт своё заветное от обнаружения, а себя – от коварной слежки. На родном причале задерживается значительно дольше, всем обликом демонстрируя огромный транспарант, кричащий: «Я не хочу уходить».       Ведь, с одной стороны, несколько часов в сутки – безбожно мало. А с другой – слишком далеко и без глаза-в-глаза – чересчур боязно.       Гук позволяет. Не выпроваживает, даже парой фраз удлинившееся «вместе» не задевает. Хотя замечает сразу. И как-то подбирается весь, будто сломанный снежной шапкой побег жимолости, которому весной внезапно уделили чуточку внимания и принялись поливать специально слегка подогретой водой.       Словно стремится убедить: я ещё живой. И вы не зря тратите на меня своё время. Я ещё смогу проклюнуться почками и зазеленеть вашей слишком оптимистичной надеждой. Ну, хотя бы до первых хрустких хлопьев с седых туч и заморозков. До следующей зимы и, вероятно, моей бесславной гибели под новым слоем нордового одеяла, взгромоздившегося на едва уцелевшие ветви, чтобы добить.       Паку этот спектакль а-ля «последний из трёхсот спартанцев» совершенно без надобности. Но русала не переубедить. Он уже мастерски научился прятать всё, что, по его мнению, карий взор застать не должен. И так же мастерски поднаторел в заговаривании зубов. Или, если не нарекать вещи своими именами, в беседах на отвлечённые, порой вышибающие из концентрации темы с большей смелостью, свободой и откровенностью.       Откровенностью, конечно же, не касающейся «запретного пространства» вокруг собственной личности и недуга, её терзающего.       Любитель побаловаться малополезными, но такими заманчивыми снеками, всё никак не может оставить затею одним из их разнообразия своего привередливого я-такое-брезгую угостить. Каждый раз притаскивает с собой очередное лакомство: от мармеладных червячков до чипсов из красного картофеля. На постоянный отказ попробовать упорствует и фырчит: «Когда-нибудь какой-нибудь штукой я тебя подкуплю».       И делает он это не из принципа или вредности. А потому, что истощённость в чужих движениях и внешности никуда не пропадает, только прорастает прочнее. Чем питается и питается ли чем-то вообще этот упрямец, парень не знает. Но раз может плавать – значит и достать себе что-то на перекусить из привычного меню способен, так? Тогда почему запястья истончаются, и косточки на них заостряются совсем не здорово?       - Сегодня у нас в ассортименте матдонсан, крекеры со вкусом креветок, нори и кое-что, от чего ты точно не открестишься, – торжественно объявляет добытчик, уже приземлившись по-турецки на камне и шебурша полиэтиленовыми пачками в вещмешке.       - У тебя в ассортименте, – непоколебимо отвечает снисходительный тон.       - Но почему-у? Я ведь даже приношу всё с ориентиром на «море»… Водоросли, наверняка, и у вас там где-то у дна водятся! А это, между прочим, рыба! – пальцы вынимают пузатую упаковку с бунно-паном.       - Это пирожок в форме рыбы с начинкой из сладкой фасоли. Кого ты пытаешься обмануть?       - Для упёрто-рогатого и хвостатого создания ты подозрительно хорошо разбираешься в нашей кухне. Что вы едите вообще?       - Вас и едим! – беззлобно огрызается Чон, безуспешно изображая из себя опасность.       - Тогда на!       Мгновенно округлившимся ониксам суют предплечье с горячечно одёрнутым рукавом.       - Что? Зачем?       - Кусай. Или не разбрасывайся пустыми угрозами. Слова подтверждаются поступками.       - Не буду я!       - Что и требовалось доказать, – победно усмехается «сам себя предложивший обед». Но, узрев чужое смятение напополам с угнетённостью, добавляет ласково: – Может, хотя бы одну печенюшку?       - Нет.       - Не зли меня, РППшник хренов! Иначе начну воровать у своих соседей вторые блюда и гарниры. Так они точно решат, что я здесь приручил и подкармливаю персонального Нэсси.       - Тогда тебе придётся поглощать всё «награбленное» самому. Ну, или, получится, что ланч ты с собой взял, чтобы просто на спине в рюкзаке покатать и экскурсию ему к озеру через живописный лес устроить.       - Ненавижу эту твою непробиваемую непреклонность!       - А мне твоя настырность нравится, – неожиданно-кротко улыбается брюнет, – но тут она своей цели не достигнет, уж прости.       - Ещё не поздно. И я ещё не сдался, – ворчат пухлые губы, а их хозяин и правда лелеет за грудиной это глупое, но такое неотступное «ещё не поздно».       О том, что треть его отпуска уже прошла, студент предпочитает не думать. О том, что будет, когда каникулы закончатся, и неотвратимо иссякшее лето вынудит его возвратиться в шумный Сеул – аналогично. Этот момент ещё не близко. Но вот какое-то интуитивное чутьё, подкрепляемое тем, что он наблюдает из раза в раз, подсказывает: явно не «прощание из-за отъезда» разорвёт те нити, которые разорвать уже без агонии не получится. Нечто похуже случится гораздо, гораздо раньше.       Их разговоры прокрадываются до самых сумерек. Но так и не притрагиваются к индиговой мгле и воздушной прохладе. Как Золушка, страшащаяся сама превратиться в тыкву и в таком виде попасть на глаза суженному, Гук бескомпромиссно «выдворяет» своего тет-а-тет, только рябиновый подсолнух сквозит за верхушками сосен к западной черте.       - Ты ведь, наверное, никогда не любовался закатом? То есть, настоящим, когда вездесущие деревья ничего не загораживают? – однажды пронзается внезапной мыслью-в-слух Пак.       Плазменный шар уже чуть-чуть ржавеет, но до самых высоких хвойных макушек ему ещё около часа.       - Ну, если настоящим, то… Нет.       - А хотел бы?       - Не знаю. До тебя как-то даже и не задавался таким вопросом. Мы – существа, скорее, ночные. Луну ценим больше, – шелестит хрипловатый тембр, а зрачки обращаются к чужому мечтательному лицу. То, даже оглаженное облепиховыми лучами, всё равно мягко мерцает перламутром в молочной чёлке, на незагорелых щеках и из сощуренных серпами полумесяцев.       Блондину, почему-то, катастрофически нужно этот взор поймать, и он, заметив шевеление, поворачивается тоже. Но не успевает: застигнутое врасплох, стрижиное смущение одним взмахом ресниц перепархивает обратно к размешанной с шампанью синеве и чуть слепящему светилу. То зажигает вечно чернильные радужки, отражаясь в них собственным, зенитным затмением с золотым ободком.       - А по-моему солнце тебе очень даже идёт, – сокровенно сообщает Чимин, загораясь лукавством.       Но не когда оно упорно, безостановочно, фатально стекает за кромку. Не на заходе, знаменующем всеобщее завершение. Да, у центральной звезды такой цикл – она снова воссияет через пол оборота планеты вокруг своей оси, однако… Кое-кто подобными постоянством и «реинкарнацией» не обладает.       Только-только вспыхнувшая на губах искорка непроизвольно гаснет. Эту перемену ловит всё-таки осмелившийся соприкоснуться с карамельным взглядом юноша. И незамедлительно, как-то строго произносит:       - Не грусти.       - Окей, не буду, – недоумение изгибает брови дугами.       - Нет, я серьёзно. Когда всё… – пауза кутается в чём-то можно-покаюсь-заранее-мне-жаль. – Потом, там, в своей городской, пусть даже иногда очень выматывающей рутине я разрешаю тебе грустить лишь по десять минут в день. В этот промежуток можешь не сдерживаться, не халтурить и нырять в тоску так глубоко, как пожелаешь. А в остальное время, пожалуйста, улыбайся. Потому что ты создан для улыбок.       Последнюю фразу Чон почти шепчет, румянясь ярче любого спелого яблока, ползущего за горизонт. А у его сереброволосого спутника от такого незатейливого комплимента внутри трепещет и щемит. Эти внезапные, так легко пущенные, но чертовски прицельные дротики попадают по витражу в раме из рёбер. И это делает всё ещё более звенящим, надтреснутым, уязвимым.       Ладно, хоть, пообещать не попросил. Парень подобное обещание выполнить уже не сумеет.

✾✾✾

      - «Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где просыпался утренний восход, потом посмотрела на острый нож и опять устремила внимание на принца, который в этот момент позвал во сне свою невесту – она одна была у него в разуме! Клинок дрогнул в ослабевших руках. Но ещё мгновение – и она швырнула его в волны, которые побагровели, точно окрасились кровью, в том месте, где он исчез. Ещё раз скользнула она по любимому потухшими глазами, бросилась с корабля в море и ощутила, как тело её растворяется пеной…»       Сперва идея прочитать безобидную сказку тому, кто, как выяснилось, имеет о ней весьма смутные представления, посчиталась забавной. Познакомить с художественной литературой, непосредственно пишущей о «мифической, прелестной сирене» – что может стрястись? Однако, охотно согласившийся послушать выразительное декларирование брюнет, где-то после первой трети истории начинает хмуриться и неодобрительно качать смольной копной.       А за пару абзацев до классического «The End» вообще тормозит своего повествователя:       - Ну и бред.       Чуточку очарованный с детства трагичным сюжетом Пак, у которого с появлением этого «мученика» в голове всё сложилось: а, так у вас, плавниковых, фишка такая – жертвовать собой во имя каких-то тайн, ощетинивается:       - Это ещё почему? По-моему, очень храбро и сильно – поставить чужое благополучие выше своего.       - Разве? – агаты мрачно, саркастично сужаются, пропечатывая капсом неозвученное: «СИРИОСЛИ?» – А по-моему эта ваша русалочка – наивная идиотка.       - Единственный идиот во всей той ситуации – принц! – вот уж не предполагал блондин, что они столкнутся витыми рогами, как два барана посреди моста, на такой банальной теме. – Ведь занимался только тем, что тупил и старательно маялся слепотой! Неужели, когда на тебя смотрят как на самое ценное сокровище во Вселенной, этого можно не понять? Даже если не признаются напрямую? Он же должен был…       - Он должен был ей абсолютное ничего. Потому что ничего не обещал: эта дурочка самостоятельно решила испортить себе судьбу и пойти на поводу у детской влюблённости. Никто не обязан нести ответственность за чужие чувства. Даже если невзначай стал для них импульсом.       - То есть ты бы не отказался от своей сути, природы и привычной жизни ради любви? – прилетает хлёстко и совсем без ширм.       - Это сказочная глупость. И буквально, и фигурально.       - А ради собственного спасения?       Уже было насупившегося и забаррикадировавшегося в раковине, как маленький крабик, Гука догоняет горький смысл слов, и он виновато выдыхает:       - Это не так работает, Чимин. Всё намного сложнее.       - Тогда как это работает?       - Не так.       И нет в давай-не-будем-ругаться интонации желания спорить или ткнуть носом в задолбавшие уже секреты. Там только усталость, не-выпытывай-пожалуйста-снова и «мир?»       Поэтому янтарь больше не режется неотшлифованными краями:       - Ла-аадно. Но хотя бы из солидарности с «родом русалочьих» ты мог бы не обзываться и чуточку посопереживать Ариэль.       Юноша хмыкает, не комментируя наставнический совет.       Из солидарности, говоришь? Из солидарности с несчастной Ариэль ему хочется только «сброситься с палубы и стать пеной морской».

✾✾✾

      Июль разменивает первую неделю. Они не обсуждают то, что повисает долгими паузами в диалогах, клубится и потрескивает в пространстве вокруг их «пирса на двоих», нанизывается на рекурсию между ресницами.       Пак не заикается о своём кажется-мне-уже-не-выплыть, потому что не уверен. Не уверен, что для его весенне-беззаветного вообще есть место и время. Не уверен, что влипать ещё сильнее, пришиваясь к чужим клапанам своими артериями-стежками – отличная идея, если велик шанс на самый чудовищно-безжалостный финал. Не уверен, что с другой стороны тоже. Настолько же, насколько и он.       Так же быстро, как парень погружается в персональную, не-выгребешь пучину без дна, ухудшается чужое «всё хорошо». Чон похож на фотографию себя прежнего, запечатлённого в их первую встречу, которую потускневшая лампа в проекторе еле-еле рисует на стене. Или на героя репортажа, транслируемого севшим кинескопом в допотопном, пузатом телевизоре. Весь – поблёкший, забывший, что в цветовом спектре есть оттенки помимо серого и скудных отголосков сочной палитры.       Даже его хвост лишается насыщенности, отливая в бледно-сиреневый и размыто-изумрудный. Не мерцает, словно где-то растерял драгоценные чешуйки. Не струится невесомым шлейфом от любого колыхания воды, а тяжёлой вуалью стелется по илистым камням.       Новых, чересчур отчётливых и неожиданных приступов не видно, но от этого не лучше. Чимин переживает, что они теперь не прекращаются ни на секунду. Не чередуются передышками. Просто искусный уже актёр совсем не выходит из роли «мне ничуть не плохо».       Проницательный мёд прокатывается по увядающему плавнику, и ему почти сыро. Почти море. Потом заглядывает в такое усердное, такое «наверное, чтобы стереть твою печаль, мне надо подчистую стереть свою боль» лицо, и в уголках щиплется соль. А брюнет это замечает, и старается ещё самоотверженнее.       Замкнутый круг.       Но самое студёное, полынными погостами и свежевскопанным чернозёмом то, что решение не ищется. Точнее, Гук запрещает его искать, наглухо заперев суровые, мистические «никому и никогда». Не стремится помочь единственному не-плевать. Себе не стремится помочь. Будто заочно сдался и принял всю неотвратимость злого рока.       В один из дней, когда блондин даже не пытается замаскировать перманентную тревогу со скорбной вертикальной складочкой меж бровей, вторя своему визави – меланхолично померкнув, русал как-то внезапно оживляется. Впускает в выражение кроме неотклеиваемого, но чертовски липового я-в-норме стеснительность и волнение, правый кулак, который ненавязчиво расположил за спиной, вытягивает перед собой.       Прерывает чужую, рассеянную реплику и бормочет, рискуя передумать:       - У меня кое-что есть для тебя.       Высокий голос моментально замолкает, а лунные дольки удивлённо, тоже сморгнув подавленность, на длинные пальцы смотрят. Те разжимаются, являя поблёскивающую, мутно-опаловую капельку.       - Всего лишь маленький пустяк. Клишированное «на память», – тараторят окончательно замявшиеся нотки.       - Это жемчужина… – заворожённо лепечет Пак.       - Да, я так и сказал, – неуклюжий смешок, – правда, немножко кривобокая – в Ино мало моллюсков, а песка ещё меньше.       - Она изумительная! – искренность подтверждают застенчиво изогнувшиеся восхищением губы и напитавшиеся светом глаза. – Ты сам её нашёл?       - Нет, по-тихому обменял в местной сувенирной лавке на десять килограммов хариуса. Выгодная получилась сделка.       У юноши до того иронично-забавная физиономия, что собеседник не выдерживает: прыснув, ребячливо хихикает, прикрывая рот ладошкой. И Чон спонтанно, на всю мощь осознаёт, как соскучился по этому колокольчиковому звуку, не омрачённому никакими дилеммами. Хотя бы на несколько минут.       Подарок у него принимают бережно и, боясь потерять, сразу убирают в миниатюрный мешочек, где хозяин хранит самое ценное: медальон, купленный мамой на выпускной из старшей школы, и первый золотой браслет, деньги на который студент заработал собственным трудом.       Весь продолжившийся до вечера диалог парень не перестаёт чуточку улыбаться, баюкая в душе угнездившееся тепло и мысленно возвращаясь к кусочку чужого не-всё-равно, надёжно спрятанному в сердце рюкзаке. Даже прощаться перед привычным уходом не так тоскливо, пусть противоположные по температуре страх и беспокойство давно и напрочь прописались внутри.       Уже ступая к самой границе леса и пушинкой спрыгивая с крайнего валуна, Чимин, до сих пор восторженный, даже капельку окрылённый, с мешаниной полярных эмоций в груди, улавливает прошёптанное на грани слышимости в затылок:       - Ты даже не представляешь себе, как я рад, что ты тогда выжил.