in the pines

В воздухе пахло мандариновой цедрой, нагретым маслом можжевельника и соснами – грубовато выструганный из дерева стол с парой открытых ящиков для мелочей и крепкие стулья не были покрыты ни краской, ни лаком и аромат их от того оставался ярким и замечательным. Земо в теплом сиянии настольной лампы вчитывался в кривоватый почерк ученика, сдобренный загогулинами и рисунками сердечек на каждом свободном кусочке тетрадного листа, строгим черным выделял ошибки, тер виски и переносицу под давящими на кожу очками. Из-за окна до него донеслось мерное постукивание топора и он, любопытствуя, вытянул шею: Джеймс, одетый в застиранную фланель, рубил дрова, чтобы заготовить впрок – зима в Норман-Уэлс была суровой, сырой, вечной. Земо нравилась длинная зима с ее сиянием и свежестью, нравилась деревушка, где едва ли насчитывалась хотя бы тысяча жителей, нравилось делить домик на две комнаты из сруба с Джеймсом. Казалось, здесь, в этой глуши, его сердце обрело долгожданный покой. Джеймс тоже изменился: в бороде поблескивал иней, с кожи сошел совсем вакандский загар, круги под бесконечно голубыми глазами сменил морозный румянец щек. Он трудился по дому, рыбачил на Маккензи и помогал местным чинить крошечные суда, пока Земо проводил часы в деревенской школе, разучивая французский и историю с немногочисленными детьми и подростками. Приняли его легко – в Норман-Уэлсе с людьми было туго. Правда, сейчас, в рождественский сезон, жители близлежащих городов начали стягиваться в единственный мотель и на кемпинг к Большому медвежьему озеру, деревня немного оживилась, витрины редких магазинов украсили цветные огни и яркие игрушки. Праздник – Земо давно забыл о том, чтобы разделять радость жизни с кем-то близким, и был уверен, что не позволит себе вспомнить, но… — Кажется, я здесь насорил, — объявил Баки, с грохотом захлопнув дверь и прислонив раскидистую живую ель к стене. Земо поднял с лица очки и перевел удивленный взгляд с него на дерево, на чьих ветках ещё не растаял снег, скрипнули, сдвигаясь ножки стула. Баки стряхнул перчатки с ладоней и, растерев их, снова ухватился за ель, перемещая ее в свободный угол маленькой, но уютной гостиной. — Нам нечем ее украсить, — мягко возразил Гельмут, подойдя ближе. Грудь привычно прильнула к широкой спине, а руки сомкнули объятия – ему нравилось ощущать прохладу, исходившую от Джеймса, когда он только возвращался с улицы, не успев даже скинуть свою вечную клетчатую спутницу–рубашку. Волосы, забранные в низкий пучок и тоже кое-где заснеженные, щекотали лицо и пахли невообразимо: морозом, хвойным лесом, костром и металлом. Гельмут ни мгновения не сопротивлялся желанию уткнуться в них и вдыхать запах Джеймса медленно и глубоко. Его ладоней, сложенных у Джеймса на груди, коснулась живая ладонь, вибраниумная перебирала колючую пышность изумруда, чудом выстоявшего перед беснующимся холодом зимы. Поленья в камине потрескивали, сердце Гельмута трепетало. — Я вырежу игрушки из дерева, — предложил Баки, оглядываясь и задевая щеку щекой. Впрочем, блеска в утомленных темных глазах хватило, чтобы он повернулся всем собой, сгребая чужое теплое тело, прижимая так близко, что замирало сердце, укачивая в своих руках. Их было двое, за окном кружил снег, в бороде у Барнса торчала деревянная стружка, и Гельмут бережно ее вынимал, а потом – губы в губы, шелест смешавшегося дыхания, руки под его свитером и восхитительный еловый аромат по всей комнате. — Мне нужно проверить ещё с десяток эссе, — напомнил Гельмут, но больше самому себе. Баки целовал его лицо, его шею, Гельмут мелочно радовался тому, что платяной шкаф в их спальне был забит водолазками и тянул резинку с волос – горько-шоколадных. Пальцы путались и сжимались тем сильнее, чем ниже стекали мягкие губы, за границу задранной одежды, по груди и по сердцу, Баки раздевал его у камина. Всего лишь несколько слоев ткани, а Земо почти верил, что с него сняли кожу и впились в дрожащую душу, земля ушла из-под ног, спину заколола шкура, раскинутая на полу – Баки жадно любовался пляской оранжевого пламени, отражавшегося на светлой коже, гладил тонкие губы, трогал пальцами между, где язык влек во влажное тепло болтливого рта. — Ещё не насмотрелся? — поддел нетерпеливо Земо, гладя щеку ладонью, на губах – яд, во взгляде плескалась, переливаясь через остроту ресниц, нежность. Баки качнул головой, поцелуем приласкал пальцы и запястье с треугольником родинок, накрыл собой, разделил с Гельмутом поцелуй: с ума сводил вкус, горячность его рта, обвившие шею руки и томность низкого стона. Вечер тек сквозь них синей тьмой окон и золотом очага, хвойной дымкой сквозь кожу, помеченную самими звездами. Гельмут отдавал, он отдавался и ощущал себя цельным только так, объятый жаром, крепкими руками, дробью поцелуев разделенный на того, кто рассыпался прахом и того, кто восстал из него. Баки благодарно владел каждым судорожным вздохом, страданием, сладкой дрожью, каждым «люблю». Всё было новым и знакомым, как если бы тысячи жизней прожили они, соединяясь телами, чтобы встретиться душами.