Сияж

Стук копыт тих под гимном грома. Элайджа прикрыл глаза и закутался в пальто, прижавшись обветренной щекой к ткани лацканов. Экипаж подпрыгнул на очередной кочке и вместе со стуком колес о брусчатку выругался извозчик, покрывая бранью и Париж, и его погоду и, наверняка, Элайджу. По стеклам маленьких окошек стрелял дождь крупными каплями и они, звонко ударяясь, сползали вниз, образуя на дороге бесчисленные лужи. Страшно подумать, что будет, когда сойдет вода. А фиакр скрипел: то ли от возраста и явно потерявшейся годности, то ли от веса пассажира, то ли от всего вместе. Хотелось не предаваться деструктивным мыслям о своей фигуре — лучше слушать убаюкивающий шум за стеклом. Транспорт шел до бессовестного медленно. И можно было бы спустить все на погоду, если бы не дешевизна поездки и не безобразный вид извозчика в прохудившемся сюртуке — аляповатое лицо внушало если не ужас, то как минимум опаску. Людей по одежде, безусловно, судить очень цинично и невежливо, но кажется этот случай себя не обманывал. Шла двадцать вторая минута пути. Часы в руке Элайджи — впаянный подарок отца — непоколебимо резали по циферблату секундной стрелкой, минутная кусала цифры. Хотелось спать. Хотелось не ехать в театр. А если очень честно — театр хотелось послать к черту. Но это уж слишком откровенно и только про себя, в мыслях. Потому что о таком вслух не говорят и даже не подразумевают между строк. В театре — предверие премьеры и роль. Маленькая пусть, не главная и может быть даже последняя — так или иначе роль. Эта мысль немного грела и почти поднимала уголки губ в улыбку. В театре пошарпанный станок и пыльный балетный класс, уже ставший чем-то неизменным в его маленьком пошарпанном и пыльном мирке. И, если уж на то пошло, в театре был Антуан. Античной фигурой возвышался на помпезной лестнице при входе, колол взглядом из-под темных бровей и нахмуренного лба, постукивал железным концом трости по полу. Как обычно — привычно — в своем светло-коричневом жилете, с пластроном на груди и в иссиня-черных туфлях на невысоком каблуке. Поспевал за новшествами в моде и никогда не терял лица и престижа в образе. Элайджа рядом с ним не просто терялся — вовсе исчезал и растворялся в густой тени. Не то, чтобы это расстраивало. Извозчик чертыхнулся на каком-то другом, точно не французском языке сразу же после всплеска воды. Наверняка наехал на лужу и попал под сноп брызг. В какой-то степени мужчину даже жаль. На часах пошла тридцатая минута. Сегодня суббота. Утренняя, черная, январская. Рассветные сумерки молоком разбавляли кофе ночи, но весьма уныло — наверное, хорошее кофе. Крепкое. Ассоциации рождались из сонной головы и возможно было бы отличной идеей попросить завернуть в кафе и взять чашечку, но опоздание было непростительным, а вид мокрого извозчика, так похожего на ощипанного индюка, испортил бы всю мимолетную радость. Да и на остановки средств особо не было. В балетном классе сейчас дугами вздымались спины балерин. Разминались юноши, вскидывая стопы ввысь, к самому потолку. А Элайджа опаздывал. Элайджа к началу занятия снова не успевал на разминку и снова обратит на себя лишнее внимание мастера. Какая другая леди бы томно вздохнула от такого жеста — но не он. И он не леди. От чужого взгляда он бы нервно втянул шею в плечи и уронил бы взгляд. Картина оживала перед лицом: музыка остановилась, класс затих — даже пуанты по полу не скребли. И подошел он — в светло-сером жилете, с пластроном на груди и в иссиня-черных туфлях на невысоком каблуке. И трость у него в руке была бы сжата до скрипа перчаток. Про лицо думать страшно. Его Элайдже даже представлять не хотелось. В голову вдарила шальная мысль — попросить извозчика сменить маршрут и уехать куда-нибудь в никуда. Куда там лежит дорога, на какой они улице? Можно ли взять курс на Орлеан? Элайджа сжевал нижнюю губу и смял край цилиндра. Ну какой к черту Орлеан? И ладно бы — раз начал игру в «Если» — продолжай — были бы у него с собой запрятанные и скопленные франки, так нет, ничего с собой нет — только на дорогу до Оперы Гарнье. Куда на это уехать? Разве что пойти в разбой, столкнуть извозчика или оседлать лошадь, как в бульварных книжках с рынка. Но это уже совсем дикость — взъерошенная, лохматая и сахарно-романтичная. Да и не получится ничего, так, глупости, чтобы скоротать время. На тридцать восьмой минуте извозчик громко закричал — снова на каком-то своем — и фиакр остановился. Послышался громкий всплеск сапогов о какую-то лужу — хотелось до последнего верить, что улицы сейчас не похожи на море. Хотя, если задуматься, на море Элайдже хотелось — попасть на судно настоящего корабля и отправиться в какое-нибудь далекое плавание. Где-нибудь не во Франции — может, через пролив Ла-Манш, прямо на Карибы — где, как писалось в книжках, ходили по водам буканьеры — пираты, что уж кичиться терминологией. Стать частью команды, рассекать моря надвое княвдигедом корабля, пойти под началом какого-нибудь харизматичного капитана.. сказки какие-то. Пиратов то и нет уже как век. Дверца экипажа беспардонно открылась и мужчина в косой шляпе-котелке отступил от прохода. Море, как и предполагалось, разлилось прямо по Парижу. Элайджа поспешно спрятал вихры прядей в черный цилиндр — они почти сливались. Обронил рассеянное «Merci», вложив в широкую ладонь нужную сумму и понесся к театру как к ковчегу — в спасительное сухое фойе и пыльный балетный класс. Туфли намокли. Пальто спасало плохо настолько, что за эти десять широких шагов-прыжков у него вымокли плечи, рубашка тут же неуютно, как неловкое объятие, прилипла к коже. Но сушиться времени уже нет — ни на разминку, ни на сдачу одежды в гардероб. Элайджа взлетел вверх по лестнице, пролетая по четыре ступени за раз и выскочил из дверей, напугав случайных артистов и вызвав смех и сочувствующее мычание. Сто восемьдесят третий, сто восемьдесят четвертый.. В сто восемьдесят пятый он вкатился почти кубарем, предварительно скинув пальто с цилиндром на скамью в крохотной комнатке, соединяющей класс и коридор. Волосы лохматились и лезли в глаза — вид у него наверняка глупый. Элайджа глядел на класс забито и ошалело, словно только что проснулся — почти так и было. Проснулся он час назад. Музыка оборвалась: класс затих, пуанты по полу больше не скребли. И подошел он — в светло-сером жилете, с приглушенно алым пластроном на груди и в туфлях, только сегодня, почему-то, в грязно-зеленых и без каблука. Трость скрипела в бежевых перчатках, свет матово маслился на черепе птицы. Поднимать взгляд все еще было страшно. Голос ударил громом по ушам: — Извольте объясниться, почему на этот раз?