Там, за его любовью, прячется Ад

Мы люди, И мы любим, Совсем не тех людей. А-а. Мы люди, И безрассуден, Каждый кто болен другим, Каждый кто болен чужим.

«Люди» ПРОКЛЯНА

Плавные изгибы длинных рук в полосатом свитере. Торп видит, как они выступают из мягкого полотна картины — черно-монохромные, пепельно-серые. Эти нежные руки − не Уэнсдей − опускают смычок и тянут к нему идеально тонкие масляно полупрозрачные пальцы. У Ксавьера всегда выходило дерьмово с контролем своих творений. Одно из них − монстр, что огромными выпуклыми глазами взирает с холстов обездвиженным застывшим ужасом с яростным оскалом. Выдирает из белого свои когти. В кровь сдирает кожу на его шее, клацает заостренными зубами. Загоняет под ребра опаленный страх. Чудовище из видений, обезображенный зверь, живет на десятках его полотен и явно мечтает выпотрошить, выворотить внутренности, раздробить ребра, выдрать с мясом его тихие, пронзительно наблюдательные глаза. Полные глухой печали, прикрытые длинными подрагивающими ресницами и напускным безразличием. Ложь. Художники чувствуют этот мир не на уровне созерцания. Мир заползает им под кожу своими обезображенными формами, выдирает по кусочку моментами безмятежно-синего неба и солнца, что заливается теплотой красок в окна. Торп дышит даже не так, как другие. Через раз, стиснув до судороги челюсти, потому что впускает в себя жизнь — дикую, голодную. Жестокую, но такую прекрасную. У Торпа на фресках чумные вороны тревоги и беды прорастают через воздушную нежную голубизну природы. Ему так понятнее и привычнее, хорошее всегда тащит за собой маленький чемоданчик, а внутри у него там − миниатюрный Ад. Вот и сейчас рядом с распотрошенным от нежности сердцем, рядом с его — я бы хотел стать для тебя хотя бы другом, я бы растекся красками и въелся ими в твою снежную кожу — притаился Ад. Зверь, что стережет его мир иллюзий, вгрызаясь в разум до кроваво-красных видений. Перекрывая кислород, высвечивая, точно рентгеновские лучи, все его недостатки и шероховатости. Ад по ночам раскрывает перед ним свои врата, полыхая диким пламенем. Тяжело дышит, капает слюной на скорбно застывшие лица, перечеркнутые черной меткой смерти. Зверь разрывает своих жертв на его глазах, а Торп молит его прекратить обездвиженным и бесполезным наблюдателем. Смотри, Торп, твоя вера в свет в очередной раз пошатнется, я вытащу из тебя все это дерьмо про хороший мир. Зверь селится в его голове, а миниатюрная нежно-острая девочка с двумя чернильными косичками − в сердце. Это иронично до раздирающего глотку крика, до чуть подрагивающих пальцев и вырывающегося из нутра сердца. Особенно, когда эта девочка, что забирается ему под кожу острыми колючками, решает открыть охоту на зверя, мучащего его каждую ночь, заставляющего смотреть до самых титров очередное убийство. — Уэнс, пожалуйста, только не ты. Пусть сегодня будешь не ты… Ксавьер шепчет сбивчиво, как мантру, пытаясь проглотить невидимую кость, ставшую ему поперек горла. Накрывает голову колючим клетчатым пледом перед сном, растворяясь в глухой жаркой темноте. Его видения - хаос из яростных когтей, мглы ночи и крика, который зверь никогда не слышит. Кошмары могли бы оставаться жить на своей законной территории Морфея, но они все чаще прорываются в реальность и обретают форму в виде очередного застывшего истерзанного тела на полотне Джерико. Когда Торп не находит в видениях никого из родных, он просыпается с траурным облегчением. Когда жизнь отобрали, но не у твоих, не у тех, кому ты отдал часть своего сердца безвозвратно. Потому что если они уйдут, если зверь заберет его девочку с острым язычком и глазами цвета густых чернил, то что от него самого тогда останется? Ксавьер бессилен перед чудовищем, пробравшимся в его разум с голодным рыком, поэтому все, что ему останется — спасать тех, кто рядом. Тех, кого еще не забрал по ту сторону жизни монстр из его снов. Своих. Каждого Неверморца в целом. Уэнсдей Аддамс всегда почему-то в частности. — Нет, Уэнсдей,…нет… Ксавьер чуть дергается, его сердце − динамит, что взрывается под ребрами, что в месиво превращает сердечную мышцу, когда его творение − нарисованная Аддамс − оставляет смычок, чуть склоняет голову набок и тянет к нему руки. Ксавьер дышит коротко-коротко, с трепетом, с легким испугом, потому что до этого монстр едва не разодрал его шею, потому что реальная Аддамс колючая, не нежная и грубая. Она скорее пустит в его грудь стрелу, чем захочет прикоснуться. Но эта, с картины, другая. Маленький кусочек темной души, которую Ксавьер взял без спроса, пока Уэнсдей погружалась в свою музыку. Сосредоточенная, тихая и прекрасная. Извини, я забрал часть тебя себе на память, чтобы было не так страшно в окружении чудовищ. — О, Уэнс… — Ксавьер сдается, внутри его мира − маленького покореженного сырого амбара с гниющими досками − нет свидетелей его слабости, нет никого живого, кто мог бы застать его обезоруженного перед ожившим портретом. Он поддается вперёд, тихо мычит от удовольствия, пока Уэнсдей с любопытством безумного ученого зарывается ледяными пальчиками в его растрепанные длинные волосы, трогает кончики ресниц, мажет нежными касаниями подушечек пальцев его впалые скулы, оставляя на них свежие следы краски. Эта Уэнсдей слезает с полотна, точно выглядывая из окна иной реальности. Обхватывает его шею руками, прижимает жадно к себе и выкрадывает его сбившееся дыхание через могильно-неживые поцелуи с привкусом горьких чернил. Ксавьер тонет в ней − эфемерно-воздушной, холодной и требовательной. Тонет, задыхается в мокрых губах, в потекшей краски от его горячего дыхания, в глазах − миниатюрных безднах. Запутывается пальцами в черничные мягкие волосы, слизывает горечь с белоснежной кожи на шее, чуть прикусывая, желая ощутить тепло и мягкость. Но Уэнсдей с портрета − это бесконечная горечь, не четкие линии и слишком живые, голодные глаза, что точно так же вгрызаются в душу, как и клыки чудовища из ночных кошмаров. «Что у тебя с шеей?» — красноречиво вспыхивают неозвученным вопросом глаза настоящей Аддамс в короткой передышке между уроками, когда он небрежно, устало машет ей рукой. Я не монстр, Уэнсдей. Чудовище живет в моей голове, в моих мыслях, а ты в сердце. Пожалуйста, не терзай меня еще больше, только не ты… — У меня сегодня была бурная ночка, — Ксавьер кривит улыбку с напускным весельем играя бровями, желая перестать запоминать каждую веснушку на ее бледных щеках, мечтая избавиться от зуда под кожей из - я бы хотел прочертить линии и соединить твои веснушки, Уэнс, в единую Вселенную. — Меня не интересуют твои ночные похождения, Торп, если, конечно, ты не чудовище и в твои планы не входит отобрать жизнь у очередного невинного человека. Уголок коралловых губ Уэнсдей чуть заостряется, в ее голосе – свистящий звук выстрела от только что выпущенной в его сердце пули, смешанный с арктическим холодом. Аддамс разрывает между ними расстояние сама маленькими, быстрыми движениями, как неумолимый вихрь. Скрещивает руки на груди и вскидывает подбородок, о, этот ее острый подбородок, Ксавьер бы все отдал, чтобы порезаться об него хоть раз. Торп разводит руки, недоуменно пожимая плечами, мол, что ты от меня хочешь, я же тебе не интересен, иди, пожалуйста, дальше. Но все же больше со скрытым: пожалуйста, убивай меня этим взглядом еще три вечности подряд. — Не собираешься сделать чистосердечное признание, Торп? — С радостью, только боюсь, что любые мои слова для тебя пустой звук, Аддамс. — Твой амбар полон рисунков с Хайдом, а на твоей шее снова…синяки. Ты и впрямь полагаешь, что я приму теорию о том, что чудовище приходит к тебе во снах и просит себя рисовать? — Оно не просит, — Ксавьер вздыхает, хмурясь, неловко засовывая руки в карманы толстовки, поверх которой накинут форменный фиолетовый пиджак. — Просто мне так легче, помогает отпустить кошмары. Уэнсдей ему, конечно же, не верит. Всегда легче подозревать тех, кто к тебе добр, чем истинных врагов. Потому что доброта - так же страшно, как мертвенно-рубиновый взгляд из-под кровати в царстве ночи. Доброта вскрывает без ножа броню, забирается в сердце непривычным теплом. Уэнсдей Аддамс не позволит впустить в свою беззвездную мрачную душу и лучик солнца. — Тогда отпусти уже все свои кошмары и сдавайся. Я все равно рано или поздно тебя вычислю. Аддамс поджимает губы, задерживая невольно взгляд на территории его воротничка рубашки, из-под которого выглядывают синяки - темный с сердцевиной фиолетового с прожилками лопнувших тонких сосудов. Такие отметины у него и ниже − на острых ключицах, на груди и тонких руках, обтянутых напряженной сталью мышц под кожей. На сердце тоже самое: сердце покрыто синяками, едва бьется от агонии из пугающих желаний и невозможности претворить их в реальность. — Уэнс, моя Уэнс… Ксавьер закрывает на замок дверь в амбар. Бросает на пол пиджак, завязывает в пучок волосы и, играясь в руках с кисточкой с кроваво-красной краской, подходит мягкой поступью к своей девочке с виолончелью, застывшей на портрете росчерком серьезности и уязвимости. Душа Уэнсдей — обнажена. Она танцует медленный вальс с музыкой, выпархивающей из ее напряженных тонких пальцев. Ксавьер нежно касается пальцами ее нарисованных полноватых губ, а затем мажет по ним кисточкой с густым алым. Уэнсдей − черно-белый кадр, но губы ее − гранатовый терпкий сок, который Торп жаждет испить до последней капли. Губы Уэнсдей − кровь, ножевая рана, манящий запретный соблазн. — Моя Уэнс, иди же сюда, я не причиню тебе вреда. Никогда. Ксавьер с нежностью смотрит в ее глаза-омуты, зовет хрипло, чуть задушено. Сердце в его груди бьется взволнованно, до боли врезаясь в ребра, оставляя новые синяки. Уэнсдей с виолончелью − его непослушное творение. По задумке, она − воспоминание его первого сбившегося с траектории сердцебиения, когда пронзительная, самозабвенная игра Аддамс проникла в его душу, разлилась приятными мурашками по коже. Застряла в сердце. Безумие и контроль. Омут, заполненный острыми, как лезвия, нотами. Падай в него и истекай кровью, сдирай свой хитиновый покров из усталого ехидства и разбитых надежд. Ксавьер и падает, сначала в ее музыку, потом в нее саму − маленькую личную потрошительницу его сердца, не принимающую доброту, шипящую, как дикая кошка. — Уэнс, побудь со мной немного, побудь… Ксавьер зарывается носом в ее угольно-черные волосы, трепетно касается пальцами острых изгибов плечей, чуть хмурится и зажмуривает глаза от боли, что выжигает кожу до сине-трупного оттенка, до кровоточащих ран. Нарисованная Уэнсдей смотрит на него снизу вверх мертвыми безднами в глазах, обрамленных длинными ресницами. Слизывает с острых уголков губ свежую краску, смешанную с его кровью. Она раздирает ноготками его кожу на спине, зубами стачивает кожицу с его полноватых доверчивых губ, прижимается неживым нарисованным телом к его трепыхающейся груди, точно хочет в него врасти. Торп терпит, наслаждаясь минутами собственной слабости, собственного помешательства. Он привязал к себе свое творение, свою девочку с угольными косичками и неживым взглядом. Вечно голодным взглядом. Настоящая Уэнсдей не впускает его в личное пространство, не впускает даже в свои мысли, а это − другая − раскрывает свои руки для объятий, нежно заправляет за ухо его волосы, заглядывает участливо в его широко−распахнутые глаза, затопленные летней нежностью. Незаметно выедает душу. За его любовью − хрупкой, трогательной, черт ее дери, детской − прячется настоящий Ад. Чудовище ухмыляется зубастой слюнявой пастью, въедается в его кожу краской, которую он каждый раз тратит лишь на то, чтобы ненадолго сбежать от собственных кошмаров. За его любовью чудовище рвет его ночами на части, а потом Торп собирает себя заново по частям, восстает из пепла, когда дергает пальцами и вдыхает душу в портрет Аддамс. Иногда Уэнсдей играет ему на виолончели, отгораживая от всех ужасов нежно-острыми нотами, соскальзывающими со струн. Погружает в легкий приятный транс, опустошающий разум. Иногда Аддамс непокорно выбирается из портрета и крадет его поцелуи, его дыхание, его жизнь. Иногда… — О, Уэнс, что же я делаю не так, объясни? Что мне сделать, чтобы ты перестала меня отталкивать? Иногда Торп красит портрет в масляно-черный, скрывая от своего сердца девочку, что выворачивает его душу наизнанку одним взмахом своих ресниц. Но почти всегда Ксавьер бежит от чудовища из снов, растворяясь в холодной неуютной тьме девочки с косичками. — Просто мне так легче, помогает отпустить кошмары. Ксавьер не врет. Ему действительно помогает, когда он сохраняет себе на память новый осколок ее темной души, когда в его скетчбуке появляется ее новый портрет. Когда девочка с виолончелью смотрит на него так, будто он и правда для нее хоть что-то значит. За его любовью − Преисподняя. У его личного Ада глаза не только сумасшедшие, звериные. Там у него еще прячутся глаза – бездны и улыбки - укусы. Свой истинный Ад Торп избирает сам, когда впускает его себе в душу вместе с нежной мальчишеской любовью. У Ада этого агатово-черные омуты, мертвенно холодные касания и губы цвета запекшийся свежей раны со вкусом горьких чернил. Его личный Ад — Уэнсдей Аддамс, маленькая расхитительница тайн, охотящаяся за монстром, что поселяется в его голове, как зловещая шутка судьбы. Я не монстр, которого ты так хочешь найти. Я не тот, кто тебе нужен. Но я бы хотел однажды им стать. Нужным. Твоим личным Раем, Уэнс. Твоим покоем, потому что ты вся точно соткана из демонического пламени, выплавлена в черном металле из грехов и тьмы. А я — краски на холсте и свет, Уэнс, я готов любить за нас двоих. — Уэнс, прости меня, прости, — Торп соскребает черный покров густой краски со своей нарисованной девочки, возвращает ей очертания бледного хрупкого призрака, смотрящего на него точно бы с обидой и болью прямо вовнутрь его цветной, нежной души. Ксавьер подрисовывает потекшую краску, истощенный и измученный, голодный до настоящих чувств, до тепла. А потом снова врастает в холод и горечь, в девочку с виолончелью в полосатом свитере. Монстр смотрит на него отовсюду. Знает, но молчит о том, что у настоящего кошмара Торпа нет клыков, что его настоящий кошмар не убивает по ночам людей. У его Ада глаза-бездны и улыбки - вспоротые, кровоточащие раны.