Узники

***

Было больно настолько, что хотелось содрать собственную кожу живьем, застрелиться, сделать что угодно, лишь бы больше никогда этого не испытывать. Уэнсдей Аддамс всего пару секунд назад сообщила ему о своей заверенной клятве никогда не влюбляться. Для нее это было в порядке вещей — она презирала тех девушек, которые собирались выйти замуж, родить ребенка и сесть мужу на шею, свесив ножки и охраняя семейный очаг. Словом, она никогда не хотела бы стать хоть немного похожей на свою мать, Мортишу. Она и преподнесла Ксавье эту новость после длительных каникул так, будто выиграла в лотерею виллу на солнечном берегу с видом на океан. Он, правда, сомневался, что она обрадовалась бы такому призу, но взял в качестве примера радостное событие среднестатистического человека. Нормальные люди улыбаются, когда случается что-то хорошее, а не когда ты в тайне ото всех ставишь подпись в бумаге, которая буквально запрещает тебе чувствовать; если же ты ослушаешься правил — чип, вживленный в твою мягкую плоть, мигом причинит такую боль, что ты пожалеешь о своей минутной слабости и забудешь о любви во всех ее проявлениях, будь она плотской или платонической. Что же касается человека с целибатом — ему после заключения договора прямая дорога в монастырь. Впрочем, бледная и вечно мрачная Аддамс вполне хорошо там вписалась бы. Он просто не мог поверить, что она пошла на это. Теперь Уэнсдей, его Уэнсдей, никогда не сможет ответить ему взаимностью. Ксавье искренне не понимал, как можно прожить без такого светлого чувства, без этого тепла в области сердца, когда тебе хочется творить, воплощая в жизни все те шедевры, которые возникают в твоем сознании; порхать окрыленным, перед сном представляя счастливую жизнь с человеком, которого выбрала твоя душа. У него не укладывалось в голове, как Аддамс может настолько яростно не желать любить и быть любимой, что в свои шестнадцать лет обрекла себя на вечное одиночество. Еще и с ним поделилась своей прекрасной новостью и его погибелью. Она нравилась ему уже достаточно долго, но Уэнсдей это всячески игнорировала. Он и перестал намекать на свою симпатию. Знал же, что чувства для них под запретом. Они всего лишь узники сурового государства, желающего превратить людей в безэмоциональных машин, лишить мир ярких красок. Свою метку, черный крест над левой ключицей, который при нарушении всем известного закона должен был обратиться в красный знак бесконечности, обличая преступника, она никогда и никому не показывала, будто бы подобия татуировки на ее теле и не существовало вовсе. Прятала след за высокими горловинами, не носила футболки, не купалась в общественных местах, словом, делала все, лишь бы никто не был в курсе, что у нее тоже был шанс любить. Этот дефект должен был быть скрыт от всех посторонних глаз. Она не станет нарушать закон и подводить власть. Уэнсдей не станет проявлять сопливую человеческую слабость. Аддамс никогда не поставит на первое место кого-то кроме себя. И она ни за что на свете не признается самой себе, что ей вовсе не хотелось этого делать. Но с камнем внутри жить было проще, чем с чем-то, способным на любовь. Торп окончательно ослушался предписаний, наверное, два с половиной месяца назад, когда подарил ей черный смартфон и попросил написать хотя бы сообщение. Сначала никаких изменений им не было замечено: крест остался крестом, самочувствие было хорошим. Под вечер стало ломить все тело, появилась острая боль в области ребер, дышать было едва возможно. Он с большим трудом нашел в себе силы подойти к зеркалу и оттянуть горловину футболки. На его лбу выступил холодный пот, длинные русые волосы намокли и слиплись, во рту сушило. От ребер боль разошлась по всему животу и стала отдаваться в голову. В отражении зеркала Ксавье Торп увидел красный знак бесконечности. Над левой ключицей жгло невыносимо, будто на нем кто-то решил расплавить железо или вылил на него воду, разогретую минимум до тысячи градусов по цельсию. Дальше стали гореть глаза, из носа хлынула кровь и, когда по телу прошла очередная волна, сопровождаемая уже судорогами, он согнулся по полам и потерял сознание. Очнулся Ксавье уже в больнице. В палате, возле его койки, сидел мужчина в форме, а доктор в паре шагов от него стоял с молящим выражением лица, уже зная, что повлиять на ситуацию и спасти юношу не может — после выписки с Торпом проведут такую мягкую беседу, что его метка сразу же вернется обратно и он больше не захочет кого-то любить. А пока у него только взяли все данные, которые только можно было взять. Даже заставили показать фото человека, из-за которого ему пришлось нарушить закон. Заставляли дать разрешение на вакцинацию, принятие какой-то чудесной пилюли, подавляющей все эмоции, включая негативные. Он все отрицал — лучше ему будет в миллионы раз больнее, но он никогда не откажется от своей любви с двумя тугими черными косами. Даже если они никогда не будут вместе. А они, как он уже был уверен, никогда не будут вместе. Если она так скрывала свою метку, то, вероятнее всего, уже встретила родственную душу, но боялась, как и все. У него не было шансов, но ничего с собой поделать он не мог. После выписки с ним, как и обещали, провели далеко не мягкую и совершенно не дружескую беседу в участке, поэтому Торпу понадобилась вторая выписка. Ксавье слышал, что Уэнсдей в прошлом семестре сама поцеловала Тайлера. В тот момент разум был затуманен, он не хотел ни видеть, ни знать ее, и все же любовь, теплившаяся в его сердце, взяла верх. Он простил ее, хоть она и не сделала в его отношении ничего подлого. Если верить ей, не произошло ровным счетом ничего в тот момент, хотя, как минимум, они оба должны были скорчиться от боли или потерять сознание. Так передавали по телевизору, так писали в интернете, так указывали в своих статьях ученые. Не могло повезти в этом деле. Просто не укладывалось в голове. И сейчас, когда его Уэнсдей ушла, он, сидя на кафельном полу ванной комнаты, косился то на аптечку в шкафчике над зеркалом, то на лезвие бритвы. Варианты, безусловно, были абсурдными. Рано или поздно найдется человек, которого Ксавье сможет полюбить, и это определенно будет взаимно. Но почему-то хотелось другого. А этот самый другой стал марионеткой в руках верхушки, поощрявшей людей-роботов. Аддамс в принципе было трудно назвать богатой на эмоции, а теперь в ней была лишь пустота. Торп долгое время кричал, по ночам рыдал в подушку, занимался спортом до потери пульса, бездумно водил кистью по холсту, пытаясь забыться и не думать о ней. Было жутко больно. Он редко выходил из комнаты, мало ел и ни с кем не разговаривал. Аддамс будто бы не замечала того, что происходило с ее лучшим другом. Это ранило еще глубже, еще сильнее. Быть может, если бы он ей во всем признался еще тогда, все могло бы сложиться иначе. Впрочем, откуда ему знать, как все могло бы сложиться? Ксавье знал только, что ему невыносимо больно смотреть на то, как Уэнсдей вполне себе хорошо живет без любви. Без него. Значит, ей так нужно. Значит, так нужно и ему. Он был готов на все ради нее. Даже на то, чтобы больше не любить никого. Решение повторить ее поступок было спонтанным — и вот он уже стоял перед зданием из красного кирпича с направлением из психиатрической больницы. Считанные минуты остались до того, как самая главная боль его, его жизнь и смерть, его фантазия — все это уйдет из его жизни раз и навсегда. Вместо пылкого сердца останется лишь большой кусок льда. Если бы в новостях говорили правду, а ученые не подписывали контракты о неразглашении, этого всего не случилось бы. Ксавье не мог знать, что метка меняется только когда влюбляешься в своего соулмейта. Он не знал, что над ключицей Уэнсдей тоже появился красный знак бесконечности, даже раньше, чем у него, и она до ужаса испугалась этого. Никто не должен был знать, что сама Аддамс нарушила строжайший запрет, подвела свое государство. Моральные принципы для нее были важнее собственного счастья. Она сильна и скупа на эмоции, а Торп пусть разбирается со всем сам. Если бы они только знали, что были соулмейтами друг для друга, то, может, и не стали бы бесчувственными по своей инициативе. Но Ксавье и Уэнсдей — лишь два узника в мире, где любовь под запретом, и из этого плена им теперь не сбежать. Они были обречены на вечное одиночество рядом друг с другом.