До пепла

Когда бы мог весь свет узнать, Что жизнь с надеждами, мечтами Не что иное — как тетрадь С давно известными стихами. – М.Ю.Лермонтов, «Sentenz».

Зажигалка выпала из трясущихся рук и шмякнулась на траву. Володя с раздражением потëр тяжелое, уставшее лицо и потянулся за ней. Всë это время он давил на колесико с такой силой, что на подушечке пальца осталась вмятина, а сам палец немного болел. Володя этого почти не замечал. В мертвенно тихом заброшенном пионерлагере всë казалось громче, чем было на самом деле. Дыхание, кряхтение, шелест листьев, звук, издаваемый зажигалкой, и тлеющие листы. Володя с остервенением разрывал плотную тетрадь на неровные куски, выдирал исписанные страницы и поджигал. От кончиков огонь медленно переползал к центру, сжирая жирный карандашный грифель. Вместе с буквами сгорало и его прошлое. Володя сидел под их ивой. Земля была сырая, воздух холодный и влажный, серые тучи плотно затянули небо. Солнечный свет почти не просачивался. Придя сюда, Володя подумал: как хорошо, что погода хотя бы немного соответствует тому, что терзало его сердце. Правда, на сердце у него было совсем не спокойно: гремел гром, лил ледяной дождь, крутился смерч. Здесь, под ивой, душевная непогода ощущалась особенно сильно. На днях купил зажигалку. Сам даже не понял, для чего: не курит и не планирует, свитеров не носит, чтоб нитки подпаливать, пироманией не страдает. На кой ляд купил? Применение зажигалке он нашел через пару дней, когда, прогуливаясь мимо консерватории, услыхал льющуюся из открытых окон корявую «Колыбельную». Играли еë плохо, сбивались и начинали заново, но Володя ее узнал и так больно стало оттого, как коверкали такое чувственное произведение. Юра никогда еë так не играл. Юра, в том далëком тысяча девятьсот восемьдесят шестом, играл чувственно и трепетно, как истинный музыкант и человек очень тонкий. Юра. Володя дëрнулся прямо там, на улице. К нему подбежала милейшая девушка в лёгком пальто осторожно поинтересовалась, все ли у него хорошо и не нужна ли помощь. Он покачал головой и поспешил уйти подальше от консерватории. Но уйти-то он ушел, а имя из его головы — нет. Юра. Юра. Юра. Юрочка. Володя повторял его всю ночь, обжигая губы, и прокручивал в голове события пятнадцатилетней давности. Лето, «Ласточка», неспокойный пятый отряд, спектакль, ива и река. Поцелуи в кустах ночью, жаркие объятья и два темных игривых омута глаз, в которых тонул Володя. Юрины руки — на его лице, губы — на его губах. Юра так близко, что можно схватить и никогда не отпускать. Но это было давно. Слишком давно, чтобы стать настоящим теперь. Володя чувствовал себя беспомощным перед собственным прошлым. Не он хозяин собственных воспоминаний, а воспоминания хозяева собственного Володи. И он не представлял, как сменить роли. Он устал. Нужно было что-то делать, пока он окончательно не свихнулся. Володя думал об этом не один день. Пару месяцев назад он принес в капсулу последнее письмо и сам себе пообещал, что писать в этот почтовый ящик больше никогда не будет. Он и не писал, но разве было от этого легче? И тогда, сидя в офисе и бесцельно играясь с зажигалкой, пришёл к одной довольно неглупой мысли. Выбрать относительно безветренную погоду было сложно, синоптики обещали северо-западный двенадцать с половиной метров в секунду всю неделю. Володя не мог припомнить, чтобы за проведённые в Харькове годы заставал такой сильный ветер. Но сейчас было спокойно. Он разрыл сырую землю лопатой, которую взял с собой, и вытащил еë. Капсулу, хранившей их короткую, но насыщенную историю. Он открыл еë и вывалил всë содержимое на землю рядом собой. Потëртые временем пионерские галстуки, его старые очки, которые он, как и комсомольский значок, вложил в день, когда принес последнее письмо, ноты единственной правильной «Колыбельной», рассыпавшаяся лилия, толстая тетрадь и письма. Письма, которые он писал много лет подряд в никуда. Увесистый конверт отпихнул в сторону, не решаясь заглядывать в него сейчас. Дрожащие пальцы коснулись облезлой ткани галстуков.

Вот ирония: когда меня принимали в пионеры, галстук мне повязывал комсомолец. Теперь комсомолец его снимает,

– тут же всплыли в памяти юркины слова. Казалось, будто Володя снова ощутил под пальцами его шею, с которой стягивал галстук. А на своей шее — холодные юрины пальцы. Дышать стало трудно. Володя оттянул ворот рубашки и потер кадык, стараясь избавиться от фантомных прикосновений. Галстуки он отбросил в сторону, схватил ноты. По ровным чëрным линиям скакали завитки. Володя не знал ни одну ноту и ничего не понимал, но знал, что эти ноты — самое прекрасное на свете. Потому что благодаря им из-под юриных пальцев лилась печальная «Колыбельная». Володя пришëл сюда уничтожать болезненные воспоминания, но ноты уничтожить не мог. Они принадлежали не ему, не ему их и сжигать. Он взял в руки тетрадь. Листы пожелтели от времени, карандаш где-то стëрся. Он торопливо листал еë, с каждой новой страницей утопая в лете восемьдесят шестого сильнее. Тетрадь содержала в себе сценарий спектакля о Зине Портновой и пионерах-героях, над которым Володя с Юрой карпели любую свободную минутку. Переписывали картавому мальчишке, — Володя совсем забыл, как его звали, — реплики, чтобы нигде не мелькнуло буквы «р», обсуждали, как построить предложение так, чтобы оно лучше всего передавало боевой дух. А ещë в этой тетради было его личное. Нелепые рисунки лохматого мальчишки на полях, записи, переживания. Володя остановился на той записи, в которой ругался на пятый отряд. Имëн было много, а он не помнил ни одного из них. Даже лиц почти не помнил, только одно въелось в память: лицо хулиганистого мальчишки, который не давал ему покоя больше всех. Кажется, Пчëлкин. Ну точно! Володя улыбнулся, но, перелистнув страницу, улыбаться перестал. Теперь он писал о Юрке. Писал о том, какой он замечательный, и как ужасно то, что он чувствует. «Я монстр, я урод! Как можно вообще чувствовать это? За что мне такое наказание? Разве я сделал что-то не так? Как Юре не противно общаться со мной? Я не заслуживаю даже его взгляда в мою сторону, не говоря уже о разговорах и прикосновениях. Почему он, дурак, не понимает этого, а наоборот ищет встреч? Я испортил его так сильно?» Володя закрыл глаза и шумно выдохнул. Маленькая записка не могла ни на йоту передать того, что творилось в его голове тогда. Как его разрывало на части после каждого поцелуя, как терзало душу это «уродство», страх, что об этом узнают. Володя сходил с ума, а Юра, уверенно глядя в глаза, не то доводил до белого каления, не то давал доступ к кислороду. От этой амбивалентности сердцебиения учащалось, а руки сами тянулись к кипятку, лишь бы перестать испытывать это всë. Володя покачал головой и перевернул ещë несколько страниц. Теперь записка была иная. «Странно, но я чувствую себя счастливым, когда я с Юрой. Он не даëт мне подумать о моей болезни, когда я с ним. Он кладëт мою голову себе на колени и гладит по волосам, целует и обнимает. Я знаю, что это неправильно, но это заставляет меня дышать полной грудью. Наверное, тогда всë равно, что я болен и ужасен? Пока у нас с Юрой есть время быть друг с другом, я буду счастлив. Я буду с ним. А остальное уже неважно». Через несколько дней они разъехались, и Володя остался наедине со своими мыслями. И он вновь стал уродом, извращенцем и идиотом, не чувствуя больше почвы под ногами. Единственное, что могло его радовать — переписка с Юрой. Они остались друг у друга, пусть и таким образом, и о большем он и просить не мог. А потом пропало и это. Володя дотянулся до писем, развязал бечëвку, скрепляющую конверты. Он перебирал их, вспоминая, что писал. «Неужели я обидел тебя своей последней телеграммой? Ты говорил мне, что, если ещё раз я оттолкну тебя, ты навсегда исчезнешь. Неужели я оттолкнул? Ведь ты исчез. В таком случае ты молодец. Наконец научился держать своё слово». «Не знаю, почему ты не отвечаешь. Надеюсь, что просто не получил первое письмо — может, что-то с почтой?» «Ответь мне, я очень жду». «У меня увольнительный в апреле, я приеду к тебе, Юра! Я сразу приеду к тебе!» «Раз ты не забрал письма, значит, тебе они не нужны. Если не оставил адреса, значит, тебе не нужен я. Наверное, оно к лучшему, всё равно у нас ничего бы не получилось...» «Мне сейчас очень плохо, но я очень рад за тебя. Я надеюсь, что тебе там лучше. Вообще надеюсь, что там и люди, и жизнь лучше». «Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом всё сжигал». «Представляешь, я переехал в Харьков! Какая ирония! Ведь это я мечтал удрать за границу, а сделал это ты. Зато теперь я живу в твоём городе!» «Это грустно — я будто стал к тебе немного ближе, но при этом остался всё так же невероятно далеко». «Знаешь, я познакомился с девушкой... Её зовут Света. Она очень добрая и действительно светлая!» «Мне кажется, будто я живу чужой жизнью. Но какая она, “моя” жизнь, не знаю. И не могу решиться узнать. Она меня пугает». «Сегодня я открыл капсулу. Достал из неё свою тетрадку, а в ней прочитал наши напутствия. Ничего из них не сбылось. Мы потеряли друг друга, Юра, а я потерял себя». На глаза накатились горячие слëзы. Володя отложил письма и ребром ладони потëр глаза, смахивая с них влагу. Нет. Сидеть здесь и дальше просто нельзя. Он определëнно сойдëт с ума! Он перевязал письма бечëвкой, отложил в сторону. Взял тетрадь и вынул зажигалку. Руки дрожали, не слушались. Надавить на колëсико у него получилось не сразу, как не сразу получилось вырвать ровный лист. Теперь он смотрел, как горит бумага в его руках. Огонь поглощал пожелтевшие клетки, завитушки букв, перечëркнутые кляксы. Огонь поглощал рисунок лохматого мальчишки с задорной улыбкой. И Володя смотрел, как он поглощает самое ценное и любимое в его жизни «Юрчка».