Где ещё я могу касаться?

Как только они стали делить с Жаном комнату, сон у Джереми стал чутче раз в десять. Потому что Жан не просыпался от кошмаров с криком, даже не вскакивал молча, но чтобы скрипнула кровать. Жан делал пару рваных тихих вздохов, всё же выкарабкавшись из ада, который устроило ему подсознание, и затихал совсем. Переживал это в стойком молчании, без помощи и без поддержки. В первый раз Джереми сделал это открытие, потому что ему просто не спалось. И во второй, чтобы проследить закономерность, — потому что читал конспект перед контрольной. И это пугало осознанием, что такое нельзя проконтролировать — при всём желании, не спать совсем Джереми не мог, чтобы подоспеть в нужный момент. Тело и мозг приспособились: выбрали тот звук, тень звука, на которую нужно быстро реагировать. В те разы всё было относительно некритично, по видению Джереми: Жана достаточно было позвать по имени, напомнить, что он в Калифорнии, что здесь его никто не тронет, а ужасы Эвермора закончились. Со временем кошмары стали реже, Жан и сам это отмечал, и они оба пребывали в крепнущей неделя от недели уверенности, что когда-то они сойдут на нет. Но триггерами становились вещи, которые предусмотреть было невозможно. Комбинация ударов клюшкой по ограждению просто как напутствие игрокам перед тем, как вернуться к тренировочному матчу, — по случайности идеально совпала с той, как Рико будил Жана по ночам костяшками в бортик его кровати. Анонсировал, что привёл в его комнату мужчин, чтобы те взяли его силой без его согласия. Жана тогда на тренировке накрыла такая мощная паническая атака, что Джереми посчитал безопаснее увести его в душ, и заканчивали без них. Он предполагал, что ночью сразу после будет что-то нехорошее, но не предполагал, насколько. Это оказался первый раз, в который Жан заговорил во сне. Очень тихо, буквально на грани слышимости, Джереми был уверен, что пару месяцев назад от этого даже не проснулся бы, но сейчас слышал каждое слово, и каждое же било по мозгам и пробирало холодом. — Хватит. Не надо. Больно. Расстояние между их кроватями можно было преодолеть в два больших рывка, но Джереми передвигал ноги, будто их приварило к полу: маленькими шажками, не отрывая ступней. Жана не то чтобы корчило на кровати, он не метался, вообще не двигался, но тело его как будто становилось меньше, сжималось спазмами, деревенело и не находило боли выхода. Джереми предполагал, что там. Что-то грязное, непростительное и пошлое. Глубинно-тёмное, несправедливое, бесчеловечное. — Жан. У Жана это тоже выработалось за время их совместного проживания: собственное имя ли или голос Джереми (самому Джереми хотелось думать, что голос), но срабатывало всегда, выводило из сна почти мгновенно. Джереми опускается у изголовья на корточки, а не садится на кровать: ощутить во сне вес чужого тела на матраце рядом с собой значит разбудить разом всех демонов — это Джереми сказали словами через рот. Как и то, как именно Жану стучали в бортик перед тем, как превратить его ночь в кошмар наяву, но Джереми не посчитал это чем-то, о чём стоит знать команде, уверенный, что это их никак не коснётся. В открытых глазах Жана нет осознанности: это не тот случай и не тот страх, чтобы мозг сразу отсекал сон от настоящего, поэтому Джереми пробует ещё: — Где болит? — Что? Жан в ужасе, в том сопорозном ужасе, когда различаешь какие-то маркеры безопасности, но в единую картинку они не складываются и ничем не перекрывают пережитое в кошмаре, поэтому реальность рассыпается в крошево, и даже простые вопросы звучат бессмысленным набором букв. Джереми не торопит, говорит тихо, медленно и осторожно, чтобы голос оставался участливым, но не обеспокоенным. Жану и своего беспокойства сейчас хватает. — Ты сказал, что тебе больно. Ответа словами Джереми всё же не добивается, но частично его получает: Жан, намертво вцепившись в бортик кровати негнущимися пальцами, чуть переваливается за край, и его выворачивает на пол. Джереми лишь чуть шагает на корточках назад, без резких импульсивных рывков, даже если это что-то рефлекторное: этому он научился тоже, Жана если не пугали полноценно, то точно вызывали дискомфорт и тревогу амплитудные жесты и непредсказуемые движения. Это Джереми напрямую не сказали, но он выявил связи сам, как у Жана, день ото дня легче и незаметнее, но напрягалась спина в такие моменты. Жан справлялся, и справлялся достаточно хорошо, чтобы понять и принять новые для него жизненные устои: руки вскидывают не для того, чтобы ударить, а потому что вспомнили про не сделанный конспект в два часа ночи; встают так резко, что падает стул, не потому что в бешенстве, а потому что торопятся; полное злости рычание и сжимание кулаков чаще уже достаточный выброс агрессии, и она не перекинется на другого. Жан привыкал к Троянцам, и Троянцы становились ему семьёй, доверие пришло после десятков случаев неоправданных ожиданий: ни разу не последовало физического наказания после какой-то ошибки, ни один тактильный контакт не причинил боли, громкие звуки были чем угодно, но не подтверждением, что кого-то сейчас бьют или готовятся к этому. То, что Жан перестал ждать подвоха от каждого, не означало, что так же сработает и в приступе паники. — Извини, — шепчет он тихо и хрипло и, Джереми с прискорбием отмечает, предпочитает сглотнуть наверняка горькую омерзительную слюну, чем сплюнуть, хоть и висит до сих пор головой над полом, не накопив пока сил и мужества, чтобы лечь обратно. — Это ничего. Вызвать тебе врача? Джереми встаёт открыть окно, Жан жалобно просит: «Нет, пожалуйста», и ответить на это нечего кроме как старательно нейтральным «Хорошо», подать Жану бутылку воды и уйти в ванную за половой тряпкой. Джереми сначала приносит смоченное наполовину полотенце, чтобы Жан вытер губы, потом возвращается, собирает рвоту, приходит вторым заходом начисто замыть всё со средством для полов с концентрированным лимонным ароматом, чтобы окончательно перебить способные спровоцировать ещё раз запахи. Забирает у Жана полотенце, приносит чистое и снова присаживается перед кроватью, бережно и не касаясь пальцами, протирая мокрый и горячий от испарины лоб. Жан не сопротивляется: Жан успел вернуться в ту позицию искалеченного человека с мучительно подведёнными к животу коленями и без единой крупицы мотивации двигаться или сопротивляться. — Хэй. Это ведь не впервые? Что сейчас может помочь? — Ничего. Джереми не упирается в матрац предплечьем для устойчивости; хоть в комнате и полумрак, но всё равно не даёт лицу как-то показать, насколько сильно у него рвётся и болит сердце от этого смирившегося, сдавшегося голоса. Жан определённо понимает, где он. Но не прикажешь ни телу, ни мозгу перестать чувствовать то, что во сне они пережили слишком ярко и вынесли на реальность. Времени нужно ровно столько, чтобы отойти сейчас, как если бы всё это произошло на самом деле. Джереми аккуратно и медленно проводит ребром указательного пальца Жану по прохладной щеке. — Давай помассирую тебе ступни? — Что? Зачем? — Это многих расслабляет. Но если не подойдёт тебе, сразу перестанем. — Хорошо. Давай. Джереми сложно понять, согласие это добровольное и хоть с отголоском одобрения, или всё же на шлейфах прошлого просто необходимость делать так, как сказал капитан. Джереми молится, чтобы было первое. Он скользит по полу на коленях к изножью, чтобы не садиться на кровать. По первости Жан спал в настоящем коконе из одеяла, подтыкая его со всех сторон: так он ощущал себя безопаснее, и в комнату пришлось поставить несколько вентиляторов, чтобы с этой привычкой он выжил при Калифорнийском солнце, не приносящем прохлады даже в своё отсутствие по ночам. Со временем такое критичное значение это иметь перестало: Жан больше не забивался спиной к стене вплотную, спал на том же боку, но уже свободнее и расслабленнее, накидывал на себя плед, не укутываясь в него, только чтобы по привычке ощущать на теле какой-то вес, променял сон в кроссовках, компрессионном белье и спортивной форме на просто носки, домашние штаны и свободную футболку. В таком контексте сейчас Джереми был даже рад, что куда-то дальше в этом вопросе Жан ещё не продвинулся — непосредственно к своему телу без препятствий из одежды он вряд ли бы позволил прикоснуться. — Если почувствуешь, что что-то не так, сразу говори. Можешь лягнуть меня, если говорить долго. Попытка отшутиться вряд ли помогает хоть кому-то из них, но Джереми всё же, чуть задержав дыхание, аккуратно обхватывает ладонями ту ступню, что сверху. Упирается большими пальцами, примеряя уровень давления, чтобы оно было ощутимо, но не перетекло в боль. Мягко и точечно ищет место, где будет хоть малейшая отдача: Жан напряжён настолько, что касаться его всё равно что дерева. Слой ткани мешает тем, что по коже нельзя скользить, не вызывая жжения от трения. Джереми бережно разминает пальцы, гладит тыльную сторону стопы, массирует верхнюю часть подъёма, медленно и максимально аккуратно, наблюдая за реакцией, потихоньку спускается к пятке и аккуратно касается лодыжки через штанину. Жан мелкими, больше дёрганными движениями уводит ногу чуть назад, роняет её с нижней, как бы освобождая доступ к ней. Джереми воспринимает это как позволение к дальнейшим действиям и начинает так же аккуратно со второй ступнёй: сначала ставит руки статично, проверяет. По сравнению с первой, порядком размякшей и податливой, вторая снова ощущается каменной. Джереми не торопится и ничего не комментирует, дышит даже медленно и едва слышно. Его тишина не смущает, и он надеется, что не смущает и Жана. Снова останавливаясь на выпирающей косточке на лодыжке, аккуратно и почти вкрадчиво спрашивает: — Тебе полегче? — Да. — Я поднимусь повыше? — Да, пожалуйста. В голосе Жана страх помешан буквально с потребностью, вера в то, что это что-то хорошее, — с отчаянием человека, который снова забыл, что хорошее существует, желание позволить что-то конфликтует с выработанной необходимостью никогда не сопротивляться. Джереми от всего этого спектра эмоций и терзаний, уложившихся в два слова, больно почти физически. Он не применяет на забитых мышцах ничего из техники спортивного массажа: ему не снять зажимы, тут бы пробиться и сгладить спазмы, успокоить судороги, помочь вспомнить, каково это, когда тело — не комок готовых к атаке натерпевшихся нервов и мускулов. Поэтому Джереми только последовательно отмеряет сантиметры от лодыжки до колена, на каждом останавливается, круговыми движениями очень мелкой амплитудой разминает тренированные мышцы, пока не понимает, что нога под его руками уходит, вытягивается, укладывается на кровать уже почти в естественном положении и снова тем самым даёт разрешение заняться второй. Джереми и там замирает на пару сантиметров ниже колена, радуясь уже тому, что позволили дойти до этой точки, подарили достаточно времени хоть частично принести телу отдыха. Джереми понимает, что вряд ли удастся сделать что-то ещё, но всё же аккуратно спрашивает, убрав руки совсем, чтобы дать Жану передышку: — Где ещё я могу касаться? — Так — везде. Джереми даже теряется, пропускает вдох, на всякий случай мысленно повторяет то, что сказал Жан, и соотносит со значением слов. Другого смысла не появляется, это всё ещё огромный внутренний конфликт, доверие на грани с отчаянием, просчитывание риска прыгнуть во что-то совершенно незнакомое, откуда эхом отражаются слова собственных обоснованных страхов: «Будет хуже, вот увидишь». И Джереми, как бы ни хотел и наивно ни ждал этого всё время, сейчас удивляется, наблюдая, как Жан заносит над пропастью ногу. — Мы остановимся, как только ты скажешь, — напоминает, теперь уже примеряясь сначала зрительно, как начать. От тактики повести костяшками от таза к колену по боковой стороне бедра Джереми сразу отказывается опять же из-за штанов. Разминает просто пальцами: сложнее, прикладывать усилий приходится больше, делать это с колен тем более неудобно. Но если сравнивать с тем, в какой перегрузке у Жана сейчас и тело, и сознание, дискомфорт Джереми можно даже не брать в расчёт. Как только на второй ноге он заканчивает с передней поверхностью, Жан с усилием неподатливого тела опрокидывается на живот, словно подумав о том, насколько неудобно будет изворачиваться, доставая дальнее бедро. Джереми боится спугнуть, выражая благодарность или одобрение, только сдвигается ближе к центру кровати, с пяток встаёт на колени, не упирается локтем в ближнюю к себе ногу Жана, держит руку навесу. Тоже физически сложнее, и Джереми понимает, что мышцы забьются быстро, но слишком ценит позволение прикоснуться не только там, куда даёт доступ скрюченное напряжённое тело. Он замечает, как Жан сбивается с дыхания, глотает воздух судорожно и рвано, стоит Джереми только завести пальцы к внутренней поверхности бедра, поэтому тут же убирает от него руки, не обманывая в своём обещании остановиться сразу, как Жан почувствует что-то некомфортное. — Всё? — Нет, порядок, продолжай. Это уже больше похоже на истерику, в этой пучине неизвестности, куда он шагнул на удачу, Жан захлёбывается, страха в нём больше, чем пользы, которую он чувствует от чужих рук. Джереми его больше не касается, наблюдает, как Жан закапывается носом в подушку, как нервно царапает ногтями простыни. — Эй, это не тест на доверие. Мы можем просто закончить. — Я не хочу заканчивать. Слово «хочу» в лексиконе Жана встречалось настолько редко, что с ним нельзя было не считаться. Джереми не возвращается к ногам, но бережно и почти невесомо гладит пальцы руки, с осторожностью и интересом замершие под чужим теплом, поднимается чуть выше, по кругу по очереди очерчивает костяшки, ладони касается уже чуть ощутимее, пробирается дальше по предплечью почти интимно. Жан либо перестаёт дышать совсем, либо боится что-то спугнуть. — Я тебя не обижу. — Я знаю. Выдох, наполненный лишь спокойствием, всё же убеждает, что желание двигаться дальше у Жана осознанное, и Джереми продолжает. На прикосновения к тем местам, которые слишком крепко стали ассоциироваться с насилием, Жан реагирует тревожно, хоть и контролирует дыхание, но рук Джереми не скидывает, и мышечное расслабление всё же наступает по всем ногам. Джереми даже улыбается от осознания, что хоть нижняя часть тела у Жана зафункционировала как надо: кровь по сосудам стала гоняться свободно, Жан бы с лёгкостью пошевелил пальцами или согнул ноги в коленях, если бы его об этом попросили. Джереми заканчивает свои внезапные процедуры аккуратной почти лаской, погладив Жана по ногам от середины бедра до середины голени и напоследок сжав в обеих ладонях ступни. Благодарность за то, что Жан решился и выдержал этот путь неизвестности, доверившись в чужие руки. — Я продолжу? — Да. Конечно. Спину Джереми разминает особенно медленно и плавно, давая на каждой точке время понять, что происходит, и оценить, есть ли угроза. Потому что здесь уже не столько про насилие, сколько про боль, которой было больше, явно в неисчислимое количество раз больше. Никто из Троянцев не лез к Жану сверх необходимого и почти бытового в тактильных контактах, и все как-то интуитивно избегали касаться спины: приобнимали только за плечи, брали за руку, чтобы потянуть вперёд, а не подталкивали, предпочитали обойти по дуге, но не подходить сзади. Возможно, слишком ярко запомнили увиденные в раздевалке шрамы. Возможно, отметили, как первое время Жан перемещался сугубо вдоль стен лицом в комнату. Джереми же, помня и понимая это не хуже, мечется между предположениями, что его манипуляции помогут и что в десятки раз усугубят. В мышцах спины он чувствует сопротивление куда большее, буквально отчаянное, будто тело пытается исторгнуть что-то чужеродное и враждебно настроенное. Джереми доказывает, что опасности нет, очень поступательно: скорее гладит, чем правда массирует, совсем неглубоко погружаясь в кожу основаниями ладоней. Ведёт себя с Жаном очень бережно, реагирует на минимальное изменение в дыхании, ждёт, когда оно выровняется, прежде чем продолжить. Когда он добирается до шеи, за окном чёрное ночное марево начинает потихоньку сереть, а Жан оказывается вытянутым на кровати в полный рост, почти как нормальный отдыхающий человек, напряжения остаётся не больше, чем от сна в неудобной или непривычной позе. Джереми ещё немного задерживается на шейных позвонках, собирая кожу в небольшие складки, и не уводит пальцы к боковым сторонам, чтобы не создавать какой-то намёк, что будет удушающий. Напоследок запускает тёплые пальцы в волосы на затылке, совсем мягко массируя голову. Жан выжидает пару секунд после того, как Джереми убирает от него руки, и переворачивается достаточно раскрепощённо и плавно набок, а потом на спину. По нейтральному, скорее сонному, чем расслабленному лицу Джереми мало что понимает, поэтому предпочитает спросить: — Как ты себя чувствуешь? — Живым. Не то чтобы выбранное для ответа слово что-то объяснило, Джереми неловко усмехается, по-турецки перекладывая затёкшие ноги. Жан лежит с прикрытыми глазами, и это по крайней мере говорит за то, что опасности он сейчас не чувствует. — Ну... наверное, это не так плохо? «Живым» звучит получше, чем «ужасно». — Живым — это не использованной вещью, Джереми. Когда Жан всё же решает на него посмотреть, Джереми искренне радуется, что провозились они почти до утра. В темноте он точно не понял бы всё невысказанное, что сейчас билось в радужки серых глаз. То, как Жан чувствовал себя во сне и по пробуждении, как чувствовал годами в Эверморе и как привык себя чувствовать, утратив веру, что бывает по-другому. То, как колоссально иначе Джереми вёл себя с его телом сейчас, и что для Жана это значило. Прикосновения без пошлости. Интимность без насилия. Выбор с выбором. — Дашь мне руку? Джереми спохватывается, возвращается в реальность, понимает, что в голове совершенно нет воспоминаний, как пользоваться собственным языком, поэтому молча протягивает Жану обе. Тот выбирает ведущую, правую, и без рывков или резких движений укладывает ладонью на свою грудь, осторожно и как-то трепетно сжав пальцы. Джереми по инерции считает удары: ровные, гулкие, очень спокойные. Так сердце бьётся у по-настоящему живых людей. — Спасибо.