Saints

Чонвон чувствовал себя нелепо в этих одеждах, хотя по заверениям служанки и её горящим глазам не было причин сомневаться в том, что наряд действительно ему пришёлся к лицу. Однако как объяснить им всем, что годами воинствующий, странствующий человек не привык к праздному образу жизни и дорогим вещам? Да, он был выходцем из уважаемой и не нищей семьи, на пирах в честь победы гордо стоял рядом с наставником, пожимал руку самого Генерала пару раз и одевался достойно. Но это чересчур. — Я могу тебя оставить? — Не одного же, — кинув на двух «евнухов» из поместья, Чонвон равнодушно молча выказывает личные наблюдения. — Тем более, господин Пак, не мне у вас спрашивать. Евнухи? Они-то? Быть может, в здешних краях профессиональных палачей также принято оскоплять, дабы разум оставался чист. Но эти двое — вовсе не истинно семенящие смотрители за работой служанок, не ответственные за различные дела и вещи в поместье. Руки, походка и отточенность движений — всё выдаёт убийц. Чонсон хмыкает, удаляясь к таким же Богам, что готовятся подняться к «обители» венценосного. Чему удивляться, право? Извилистая лестница к беседке Его Величества напомнила путь к склону горы Прорицательницы. Казалось, что давно мерно бьющееся сердце вдруг дрогнуло, стоило воссоздать в памяти образы Генерала, собратьев по оружию, старого учителя и наставника, подрастающее поколение воинов, чьи кости были несправедливо сброшены в апофеты врагами… Тех, кто умер. Первый день Священного праздника варваров, что проводится по всей стране, крайне утомительный. Всюду шум голосов, музыки — от них пульсирует в висках. Ян не видел, зато слышал, что на кровавой Арене сегодня должны были выступать актёры и дрессированные дикие животные — на той самой, где на протяжении долгих лет проливалась кровь зачастую ни в чём неповинных людей. И что поразительно: местные воспринимали подобное как нечто само собой разумеющееся. Пак Чонсон последние дни часто не ночевал в поместье, что было немудрено. А Чонвон, порой сидя на облюбованном учителем камне, боле и боле мрачнел. Брошенные дети (и не только они) росли в убеждении, что рабские души не значили ничего, умудряясь при том проникнуться уважением к нему — пленнику иного склада; восхвалять некогда раба и ныне Бога — Пак Чонсона. Чонвон с неудовольствием не забывал о важном: стоило кому-то из господ наречь его таким же сбродом, уважение растворилось бы тонкой рисовой бумагой в воде. Разве что Уда и парочка мальчишек умели заглядывать глубже… Нет, вздор. Глава Арены не хотел, чтобы Чонвон становился чудовищем. Но как бы тогда Ян сумел не обращать внимания на кровавые бесчинства? Как бы пустил корни в пропитанной алым земле? Здешняя религия претила его нутру, отторгалась ядом. Чонвон ушёл из родных земель, потому что ему ничего не оставалось терять. Потому что день для него смешался с ночью, а звёзды рассыпались ничего не значащими осколками хрусталя — перестали быть алмазами, лунными камнями. Жизнь и смерть смешались воедино, пусть на самом деле они единым не являлись никогда — лишь дополнением друг друга. Впервые прохладной тёмной ночью Чонвон задумался: «Вдруг не стоило?.. Может, наличие дома и было тем щитом, что не позволил мне стать кровожадной тварью, что не щадила женщин, стариков и детей? Тварью, которая мучила бы других, дабы не ощущать собственных мучений?». Люди снуют туда-сюда — территория Царского сада воистину огромна. Даже личные слуги местных мелких божков пожаловали, чтобы сопроводить господ, а заодно почувствовать себя чуть выше ничтожеств. Чонвон с превеликим удовольствием остался бы в поместье и в обществе неприятного, опасного (как твердил внутренний голос) старика — пришлось бы по душе сильнее, чем это. «Что ж, на охрану они не скупились», — обыденно подмечает Чонвон. Бдящие стражи попросту сливались с людьми, а к Его Величеству, кто расположился со свитой на холме в беседке из белого камня, свободный проход был закрыт. Взгляд случайно — скорее, из-за привычки глядеть по углам, — падает на фигуру под высоким кустарником с мелкими дозревающими алыми плодами. Ветки свисают так, что почти полностью скрывают незнакомца, но Чонвон нутром чует: некто важный. Собакой голодной принюхивается. И будто в подтверждение славно одетый мужчина, не оборачиваясь, движется вглубь сада — по направлению к Третьим воротам, которые нельзя преодолеть без досмотра и позволения стражников. Там, если Чонвон верно ориентировался, не было ничего. Оттого смутные догадки закопошились, заворочались под клетью рёбер и призвали: «Иди следом». За период пребывания в Есевоне не как участник Арены, Чонвон смекнул: его не ограничивали в перемещениях. Открыто не ограничивали, а он и не пытался сбежать, памятуя о заданном месяце. Если посудить, в поместье жизнь не была ему в тягость, но и такой, чтобы добровольно позабыть о важном, не стала бы вовек. Самовольно уйти, сославшись на глупость? — Господа не желают отведать фиников? Сочные, сладча-а-айшие финички! — нараспев тянет кто-то донельзя знакомо. Шим виртуозно вынимает из широких длинных рукавов плоды и улыбается от уха до уха. Как он?.. Нет, не имеет в сию секунду значения. Каким бы легкомысленным и несуразным ни виделся поначалу, мужчина отнюдь не был обделён умом. Власти у него тоже предостаточно, раз «евнухи» почтительно кланяются и охотно поддаются на рекой льющиеся речи. Чонвон ни за что не поверит, что с лёгкой руки Джеюн внезапно делится дорогими яствами, расхваливая прочие припасенные. Интересуется благополучием подчинённых Главы, а Чонвона в упор не видит. «У кого нет силы, у того есть хитрость и гибкость ума, — молвил наставник, порой допуская возможность того, что воина мог бы победить слабак, доселе ни разу не державший меч. — Никогда не недооценивайте врагов своих». Ян ускользает за незнакомцем в одеяниях цвета лани. Держится на расстоянии пары метров, не упуская его из поля зрения и периодически оборачиваясь, дабы не допустить слежки. Без всяких сомнений: встреча запланирована вопреки желаниям одного из участников — Чонвона. Останавливается мужчина внезапно, выжидает несколько секунд, а затем оборачивается. Персиковая кожа, светло-карие глаза, едва заметные веснушки на носу, щеках — красивый. Подвязанный кожаный пояс с изображением сломанных усыпных ветвей оливкового дерева, кольца на пальцах… Ли Сону? Отныне известно, почему его кличут змеёй. Как прекрасны змеи, какими величественными они кажутся, когда чешуя их переливается на солнце — таков и он. Страшно красивые, но непредсказуемые убийцы, кто на кончиках зубов несут верную гибель; те, чей яд способен убивать и спасать. — Приветствую десницу Его Величества, — Чонвон кланяется достаточно почтительно, сумев не затронуть собственную гордость. Если ты не признаёшь чью-то власть, чьё-то мировоззрение, пока должным образом обращаются с тобой, нет нужды высказывать презрение. Враг обязан сохранять честь и достоинство — любой обязан придерживаться этого. — Я всё думал, за кого Глава выложил столь щедрую сумму, — лукаво протягивает Сону и улыбается. — Отрадно видеть, что вкус у господина Пака весьма, весьма хорош. Бравый воин счастлив? — Господин мог бы выбрать кого-то другого. Мне ответить нечего. Десница заинтересованно склоняет голову: — Отчего я не вижу радости на твоем лице? Ты не счастлив тому, что избежал боёв? Понимаю, ты силён. На тебя многие возлагали надежды, многие намеревались выкупить… Но всё-таки, почему? Спросить и узнать без обиняков, каковы его надежды на окончание беседы? Прикинуться дураком? Десница не мог не догадываться, что евнухи доложили бы Чонсону о случившемся — как минимум, что пленник пропадал. (каков смысл?) — Что будучи участником Арены, что пребывая подле Главы, — я пленник. Не так? Умение недоговаривать не равносильно умению юлить или откровенно врать. «Предпочитай любой лжи — правду, а пустым разговорам — молчание», — совет выточенный, оставленный в памяти до скончания дней. Сону справедливо замечает: — Но выбрал тебя. Значит, на то есть причины. — Я их не наблюдаю. По крайней мере, — сделав паузу и на мгновение смежив веки, Чонвон медленно выдыхает в попытке собраться. Как донести до всемогущего десницы, кто младше Кровавого бога, однако для него и старика точно бельмо в глазу, верный посыл? — Я подобной милости не просил и от судьбы своей никогда не бежал. — Что, и смерти не боишься? — Сам в объятия к ней не прыгну, но да — не боюсь. Умел ли учитель Сун извращать души? Сеять в них семена раздора, излагая истину под своим видением? Порой трудно отличить подражание правде от настоящей правды — не чёрная и не белая, легче пёрышка и тяжелее земной тверди. Десница сокращает расстояние. Движется он не по-человечьи, не по обыкновению — как изящное животное. Жители и странники, склонные приукрашивать многое по поводу Ли Сону не солгали в этом: нечто мистическое, завораживающее, как впадающая в священный экстаз оракул, хранилось внутри и отражалось снаружи у него. — Что, оттолкнёшь? Или думаешь, как сбежать отсюда, свернув мне шею? — Мне стоит? Тихо смеясь, мужчина делает шаг назад. Предусмотрительно, но Чонвон и пальцем его бы не тронул. Зачем? — Хорошего любовника трудно отыскать, — говорит десница. Чонвон напрягается. Слухи разные ходили, да и организатор кровавой потехи фактически поэтому выкупил Яна. Не исключено было, что и из-за отголосков зова родины, объяснимой зарождающейся привязанности к вояке, кто попробовал бы понять Чонсона. Может, из-за отсутствия страха, ибо некоторые Боги ненавидели, когда пред ними лебезили. Или из-за кратковременной симпатии, которая, тем не менее, озлобила старика и натравила против Чонвона. — Я не думаю, что у десницы могут возникнуть с этим проблемы. — Не доверяй никому… — Недоверие ко всем порождает безумие, — Ян непоколебим в своём утверждении. Если бы не было доверия к тем, с кем боролся бок о бок, давно труп его пожрали бы черви, оставив земле чистые кости. Сквозь них проросли бы цветы. — «…кроме таких же, как и ты, или пленённых тобой добровольно», — заканчивает Сону. — Он ведь выкупил тебя для постели. Ты не согласен? — Не согласен с тем, что это нечестно по отношению к тем, кто заслуживает сбросить с себя бремя раба любой ценой. И… мы не спали. (это не обман, нет.) Десница хлопает в ладоши. — Поразительно. Меня предупредили, что философия твоя напоминает речи безумца, но безумца умного. Однако я и предположить не мог что настолько. Ты не похож на других. Шим Джеюн, чтоб его. — Благодарю. От обилия запахов, болтовни высшего сословия и подчинённых дико разболелась голова. Причиной с высокой вероятностью выступала зачастившая то ли бессонница, то ли что. Сын вечного мрака приходил к Чонвону, открывал врата в прошлое, смешивая его с выдумкой, и опять запускал колесо. Сменить тему — правильно. Чонвон устал что-либо доказывать, объяснять: — Десница Ли ищет любовника? Неужели подле вас нет никого достойного? Тонкий намёк на слухи о любовной связи между некогда заложником и маловероятным обладателем короны. Намёк на союз крепче, чем на основе близкой дружбы или общих невзгод. В конце концов, почему нет? Змея — мудрость и великая отрава. В самой зелёной, привлекательной траве скрывается гадина, потому что гадина эта умна. Умён и Ли Сону. — Король почти что стал мне братом. Возможно, будь я похотливым и бесчестным чудовищем, объездил бы его давно. — В самом деле, — глухо отзывается Ян. И следит-следит-следит за движеньями змеи. За тем, как десница неспешно ходит-бродит полукругом, как смотрит в никуда и подозрительно охотно поддерживает беседу: — Я слишком презираю шлюх, чтобы с ними спать, и слишком боготворю достойных женщин, чтобы трогать их своими грязными руками. К тому же, — двумя пальцами касается мочки уха, — моё сердце навсегда занято одной-единственной госпожой, к которой такого я не испытываю. («грязными руками»? признаёт, что не свят?) Молвит о матери? Странно, что говоря о женщине, десница использует настоящее время — но это мелочи. Вполне вероятно, Сону попросту считал свою матушку живой, а не погибшей, как говорили люди. Покуда не видел могилы или тела, не услышал жуткую правду из уст истинных свидетелей, он не доверял письмам. — Сожалению о вашей утрате. — Не приласкаешь меня? — тотчас поднимает взгляд. — Не пожалеешь? Сейчас уж отступает Ян, со всей серьёзностью вопрошая: — Чего вы добиваетесь? К чему провокации? Я — не вам, вы — не мне. (почему Шим с ним заодно? Есевон — клубок змей?) Ян не идиот, пусть низ живота сводит в предвкушении. Зарождающееся желание направлено не конкретно на этого мужчину — вспыхивает с его подачи, но не для него. Вспоминаются чужие чуть шершавые ладони, узловатые пальцы. Чужой голос и пытливый тёмный взгляд, что проникает глубже, чем в душу. Ласковым шёпотом возмутительно-горячечное «милый», поглаживания по взмокшему затылку и данное обещание отпустить в ближайшем будущем. Резкость речей, ссора и напряжение, потрескивающее углями и распространяющееся кусочками пепла по ветру. — Разве вы не должны опасаться, что я расскажу всё Пак Чонсону? — Чонвон не забывает упомянуть. — По-моему, вы не ладите. — Ты выглядел не очень-то радостным, когда находился подле него. Любой другой бы поднял нос до неба, а ты стоял ровно и обобщённо, как стражник. Не будь на тебе подобного тряпья, я бы и не заметил разницы… К чему бояться? Ты и я — оба ведаем: Пак узнает и без твоего доноса. Хорошо, ну и что он способен сделать, когда краше меня, ближе меня у правителя нет? Сону долго смотрит в глаза, дёрнув уголками губ без былого веселья. Зато сказанное им — не пустые слова с начинкой из бахвальства. Вранье всё, что деснице необходим любовник. Здесь таится что-то другое, продуманное далече далёкого. Даже не исключается и навеянное ни с чего предположением: «Неужели назло Главе десница готов забрать пленника к себе?». Чонвон не слепой и не идиот — понимает: стоящему напротив ничего не стоит соблазнить какого-нибудь подходящего под личные вкусы стражника, моложавого чиновника или вовсе слугу. Чтобы иметь связь с птицей высокого полёта, необязательно иметь член — евнухам не чужды привязанности более глубокие, жертвенные. Ублажают и руками, и теснотой рта, и умелыми движениями языка. — Твой брат сейчас в моём дворце. Отмечу, что живой. Однако, как ты сам понимаешь… — Ближе к делу, — выпаливает Чонвон и сжимает кулаки. Трудно объяснить, откуда корни привязанности к абсолютно постороннему молодому мужчине или, вернее, парню. От нехватки семьи или взыгравшей братской стихии? На родине заведено: по достижении определённого возраста надо брать учеников или названных братьев на воспитание. Это же делал Чонсон, упорно отрицая то, что все связи с родиной оборвал. — Не понимаю, какова моя роль в ваших политических играх? — Насолить ему, разумеется. Сам посуди, — Сону жестикулирует с идеально ровной спиной. — Пак Чонсон перепрыгнул через мою голову, выкупил отличного бойца и спутал карты со ставками… …И всё? Чонвон осекает самого себя — не стоит зазнаваться, считаться кем-то важным. Немалое количество господ или люда выше должностью не переминуло указать ему на якобы рабское место. Ли Сону мутный, как неподвижная вода — губительная, порой мёртвая. — Ты знаешь правила Арены, Чонвон? — Победитель получает свободу, а иногда победителей несколько. — «Нет ничего опаснее, чем женская месть, и ничего более болезненного, чем уязвлённая мужская гордость». Ты, очевидно, приглянулся моему противнику, но сам… — неопределённым жестом обводит фигуру Чонвона. — Был бы поглощён им, реагировал бы иначе на мою речь. Жаждал бы поскорее глотнуть свободы — попросил бы сразу забрать тебя. А ты не просишь ничего. Почему? …Но забывали все они важнейшее: «Тот человек не свободен, кто сам себе не хозяин». Чонвону не нужен был глоток свободы, ибо ею он дышал постоянно и беспрерывно; не нужна была привязанность без единения душ. Сону угадывает его настроение и не давит, когда тот переводит тему: — Почему Ин во дворце? — Его Величество повелел. Как могут рабы царя оспаривать решения Его? Я лишь слуга, но слуга всем слугам, — «сволочь», — беззлобно выдыхает Ян, а десница меж тем продолжает. — Но ты задаёшь неправильные вопросы, Чонвон. — Хорошо, я спрошу. Вы обращаетесь ко мне, потому что я лучший? Потому что желаете убить двух зайцев разом: забрать у главы Арены покупку и моим мечом заработать денег? — Один из лучших — да. Подумай крепко: пока ты будешь на Арене, он весь изведётся, если я не заблуждаюсь, а я немного повеселюсь. Если ты выиграешь — отправишься восвояси вместе с братцем своим, что тоже славно; помрёшь — одинаковый для меня исход, ведь повеселиться мне всё-таки удастся. «Прихоть моей маленькой мстительной натуры, — в качестве откровенного уродливого завершения. — А Чонсон тебя ни за что не отпустит — тоже из прихоти. Полагаю, он пообещал тебе свободу? Какое жестокое обещание». Чонвон не озвучивает то, что десница глубоко заблуждается. Мол, Кровавый бог привязался к не уверовавшему в него, к не принимающему его религию; что прикипел к мужчине, никогда не считавшего его Святым. Это вздор, святая ошибка. (если и не отпустит — только из-за детей, ибо Чонвон способен чему-то научить.) — Что с Ареной? — окликает десницу, уже намеревавшегося уйти. — Обожди. Обожди, славный герой, — Сону не оборачивается полностью, но отсюда чётко видно, как солнечные лучи застревают в его пушистых ресницах. — Предоставь всё мне. У тебя нет выбора, признаться, если Его Величество вернёт тебя на Арену. Я лишь предупреждаю, как чужак — чужака. Был ли хоть шанс у юного повелителя? Был ли крошечный шанс у тогда ещё совсем наивного дитя распознать в Ли Сону змею? Врага, что таится под маской добродетели и плетёт свои интриги? Выросшему на его пище, вскормленному с ложки, что держал ныне десница, иной путь не предусматривался.