Праздник своей жизни

Снег то падал, то притапливался мокрым дождём, застывая плотной пластиковой коркой матово блестящим пирожным Павлова — а потом покрывался новым слоем сливочного свежевыпавшего снега, и на него хотелось положить крупную ягоду малины, сочащуюся ярким кровавым соком. От этого сравнения Азалию передёрнуло от странной смеси отвращения и страха, как укол уксуса с лидокаином. Убивает медленно и молча. Когда она смотрела на других детей своей новой семьи, она не представляла, что у них могла быть другая жизнь. Казалось, они родились в этом большом деревянном доме в лесу. Джайлз образовался из потрескивания сосновых брёвен в камине, колкого блеска льдинок в их следах, шарканья тапочками в коридоре, тонкого дыма от крепкого чая, который он всегда пил на крыльце. Эдди — из мягкого аромата разведённого сухого молока, шума листвы, ощущения свежезастеленного белья, не мягкого, а перелатанного, постиранного на совесть, толстых зимних узоров на запотевшем окне, сонного воркования куриц. Вайла — из воронова крыла, замёрзшего угля в тёмном подвале, рассечённой половинки картофеля, лежащей на заднем дворе в снегу, тягучих свёрнутых колец лакрицы, серпа зарождающейся Луны. А Сайтт — он сплотился из всех нитей леса в любое время, соткался из срединных мягких частей грибов, из светлой сердцевины лип, из утреннего тумана и мелкого бесконечного дождя, медлительности широкой реки и безвкусных сугробов. Но у них была какая-то другая жизнь, просто её сложно было представить — так они подходили этому спокойному лесу, большому дому, теплу общения и простой бесхитростной работе по дому. Они собирались вечером у камина и играли в странные игры с нарисованными картами, они выходили посмотреть на звёзды, они лепили корявых снеговиков всю ночь, лежали на чердаке и рассказывали придуманные истории. Азалия отличалась от них, она не подходила им. Она вся была из-другого-времени-и-места, и как будто носила ауру городского шума с собой. Лунный пепел её волос был слишком мягкий, серые глаза слишком затравленными, а в её мозгу было слишком много звериного рычащего желания выживать, чтобы взять кого-то за руку. Мягко падающий снег посылал в её сердце приказ бежать, вспышками транслировал яркие образы: оторванная рука матери на снегу, её видно из окна кухни со второго этажа, улыбка отца, приближающегося к ней, мягкость сугроба, утопающие в снегу ноги, с которых слетели тапочки, содранные в кровь о ледяные металлические двери руки, убийственно тихая мягкость снега, скрадывающего крики, булькающие звуки из отца, у которого из распахнутого рта выкатывается один за одним кровавый шар, лопающийся в свете фонаря, его протянутая к ней рука, а потом вторая — на них, в кровавом месиве, светлые волосы матери — или её собственные. Такие воспоминания приковывают к себе и отламывают тебя от других, как гнилую часть овоща при приготовлении супа. Нет сил ежедневно преодолевать сминающую гравитацию пережитого реального кошмара, всё стремится к точке невозврата, чтобы закрутиться на ней, вокруг неё, не в силах вылезти из этого перемалывающего личность колеса, сводящего её наивные желания стать царевной озера, а ещё лучше — диктором на радио, гладить морды лошадей, приобрести фиолетовую куклу-фею с ногами на шарнирах, а ещё наклейки, как у Шилли, в безвкусную невостребованную массу однозначно прошлого, которое больше не имеет значения и никогда больше не будет иметь значения. Азалии одновременно было до сдавленного крика жаль эту безмятежную нежную девочку, умершую в день, когда она каким-то нереальным усилием вогнала в своего отца нож с кухни, который всегда лежал далеко, чтобы Азалия не порезалась. И в то же время Азалия презирала её: слабая и беспомощная, она могла потратить свои годы лучше — тренируясь отражать удары, замечать знаки агрессии, учась прыгать из окон, быстро бегать. Чтобы никто не мог её убить. Все дети должны тренироваться быть максимально неубиваемыми, потому что никто не знает, что их ждёт, когда они вернутся из секции воллейбола зимним вечером. Безмятежность стоит дорого, закрытые глаза не окупятся, безопасным твой дом будет ровно до того момента, как отец с лёгких наркотиков («У меня тяжёлая работа, Марта, я всё держу под контролем!») однажды не перейдёт на очень тяжёлые. Здесь хотя бы никто не обещал ей безопасность. Ей обещали куриные яйца с кашей, чай и тёплую комнату на втором этаже — она проверила, там легко выбраться наружу, если кто-то нападёт. По большей части у Азалии не было сил ни на что, она просто сидела на краю своей кровати и смотрела в окно, вздрагивая от каждого звука. Раньше она была сильнее. А чем она стала сейчас? Слабачка. Но если ей будут угрожать снова, она соберётся в единый металлический нож и прорвёт противника — или будет бороться до последнего. Иногда она выходила к другим и молча смотрела на то, как они смеются и общаются. Иногда даже брала чашку Джайлза с полузамёрзшим крепким чаем и, пока никто не видит, выпивала из неё глоток. Джайлз ей нравился, он был молчалив с ней и странным образом вызывал доверие, инстинктивное и страшное в своей всепроникающности. Поэтому она злилась на него особенно: что бы она ни делала, он как-то проникал в её вены одним своим присутствием, с сутулыми острыми плечами и взглядом, полным спокойной власти, по вкусу напоминающей крепкий чай. Когда он шутил с остальными, и они заливались хохотом от его шуток, спокойно принимая его присутствие и наслаждаясь им, Азалия ненавидела всех их — всех, кто может не отталкиваться от того, что им нравится, не кричать на то, что вызывает желание остаться, не отшатываться от того, к кому хочется прижаться щекой. Болезненное кривое взросление не напоминает осознанное: ты не карабкаешься по ступенькам наверх, ощущая, как растёшь с каждым шагом. Лестница переворачивается: ты падаешь наверх, сцарапывая себе ломающиеся ногти в ноль, а потом оказываешься в месте, которое одновременно яма, боевой ринг, болото и то место, откуда ты упал. И все вокруг добираются до того же уровня высоты, но их места — другие, они реальные, прочные, а сами они — настоящие взрослые, которые понимают, что если они сделают шаг, они попадут туда, куда хотят, а не ухнут ещё непонятно куда, может, ещё глубже, ещё дальше. Как планировать на день вперёд, когда ты можешь упасть в любой момент? Это дружеская потасовка внизу или они все убили друг друга, и кровь капает на связанный коврик перед камином? Джайлз подаёт ей чашку, потому что он хочет помочь — или он ждёт момента, когда она отвернётся, а потом ударит её стулом? Взять чашку из его рук — подвиг. Не отшатнуться от Эдди, вечером заснувшего рядом с ней и инстинктивно схватившего её за руку — подвиг. Просыпаться каждое утро и вставать против мира, как против сильного зимнего ветра, дующего из прошлого, — подвиг. Отказаться от прогулки с Вайлой, которая не ударила её за это — подвиг. Молчать на попытки Сайтта разговорить её — настоящий подвиг, потому что он мог рассердиться и кинуться на неё с ножом. Сайтт нравился ей даже меньше Эдди, который постоянно старался прикоснуться к ней инстинктивно, как все нормальные дети. Он постоянно лез к ней с якобы обычными беседами, но на самом деле беседы были душеспасительными, и эта нотка лекарства в мёде его речи приводила её в ярость. Где был Сайтт со своими речами, когда она выглянула из окна и увидела руку своей матери на снегу? Где он был, когда она пригляделась и увидела мамину любимую кофту на этой руке, когда она услышала шаги за своей спиной? Поздно было спасать её душу, поздно читать ей нотации, поздно предлагать выговориться. Нечего было выговаривать — крики захлопнулись в ней и сплотились в спрессованное молчание, кусающее собственный хвост, и из этого цикла невозможно было вынырнуть, чтобы глотнуть воздуха. Можно было только отмолчать весь срок криков. Джайлз умел ненавязчиво молчать. Вайла умела молчать, но Азалия чувствовала её, как чёрную змею, оползающую со всех сторон. Вайла была присутствующей везде, она возвышалась, как покрытый лаком обломанный уголь, её присутствие выдавали даже не тяжёлые сладко-кислые духи с нотками барбариса и сандала, но её яркая аура. Иногда Азалии не приходилось оборачиваться, чтобы понять, что Вайла рядом. Эдди вообще не умел молчать, но за счёт этого казался не таким навязчивым. Он был, как природное явление, как глупый котёнок. И он всегда очень шумно сопел, когда занимался чем-то — даже когда вырезал из дерева фигурки, его любимое занятие. — Она же пойдёт с нами праздновать Новый год? — Да отстань ты от неё, Сай. Что ты к ней привязался, дай человеку в себя прийти. Ей досталось. — Но это же традиция. Это наша традиция. Мы всегда собираемся все вместе. Когда Эдди пришёл, тоже было тяжело, но он же пошёл. — Сай… — Это традиция. Мы всегда — всегда, слышишь. Нельзя её нарушать. — Сай, серьёзно тебе говорю, отвяжись от неё. Азалия отшатнулась от двери и сделала вид, что на кухне сыпет себе в тарелку хлопья. Ей не нужно было смотреть, она знала, где лежат ножи, но всё равно на всякий случай оценила расстояние и прикинула, сможет ли быстро дотянуться до них, если Сайтт на самом деле настолько рассержен, насколько рассержен его голос. И сможет ли она выпрыгнуть в окно. Разбить его можно было бы стулом. Скорее всего, это она не успеет. На всякий случай поставила чайник — можно будет плеснуть ему кипятком в лицо. Если попадёт, выиграет время. Надо было найти чашку пошире и поглубже — не из чайника же плескать. Быстрее, быстрее, быстрее. Вдруг он зайдёт прямо сейчас. Она успела. Хлопнула дверь; Азалия положила руку на чашку и приготовилась схватить нож. — Доброе утро, — буркнул Сайтт. Не зло, а скорее раздражённо. И вдруг заботливо добавил. — Если ты ищешь чай, я его вчера убрал на вторую полку. Извини. Азалия потянулась за чаем и положила один чайный пакетик в чашку, не оборачиваясь, но чутко следя за его перемещениями по звукам. Только когда Сайтт вышел из комнаты, её начало трясти. — Что это за праздник? Джайлз сидел на крыльце с дымящимся чаем и смотрел в темноту, в которой медленно шевелили лапами огромные ели. Азалия сжимала в кармане маникюрные ножницы — на всякий случай, просто на всякий случай. И ей не хотелось их сжимать, потому что её мозг не воспринимал Джайлза, как угрозу. И она сжимала ещё крепче — из упрямства. — У нас есть небольшая традиция, — спокойно ответил Джайлз. — Мы выходим тридцать первого декабря в лес. Жжём маленький костёр. Держимся за руки и загадываем, чтобы новый год был лучше предыдущего. Потом варим глинтвейн и вспоминаем всё хорошее, что случилось с нами за год, даже если это совсем глупые вещи. Эдди даже записывает иногда что-то хорошее. Нам хочется верить, что это поможет пережить новый год. — Ничего не поможет, — ответила Азалия раньше, чем смогла удержаться. И теперь на самом деле перехватила ножницы: она возразила, вдруг он сейчас разозлится. У него горячий чай в руке — надо прыгнуть с крыльца вбок. И бежать. Джайлз молчал, а потом отпил чая. — Это правда, — сказал он. Азалия ждала, что он что-то добавит, но он ничего больше не сказал. Не соврал ей. Он ей — не соврал. — Мне можно не ходить? — Да, — так же лаконично и весомо ответил Джайлз. — А если кто-то разозлится? — Тогда мы всё обсудим и решим этот вопрос. Ты в любом случае вольна делать то, что считаешь нужным. Азалия не позволяла прикасаться к себе почти год, последним до неё дотрагивался врач, проводящий осмотр, и она тогда кричала и вырывалась. Но сейчас ей захотелось дотронуться до Джайлза просто за то, что он разрешил ей безопасно отказаться от чего-то. И потому что он такой худой и сухой, как ствол дерева, и волосы у него такие обычные и плохо стриженные, и нос острый, как у лиса. Это было опасное чувство. Ей захотелось убежать из этого места. И никогда больше не возвращаться. Если что-то вспоминать, оно безопаснее. Даже если очень страшное. А если хорошее — тем более. Хорошее даже хуже плохого, потому что заставляет расслабляться. Врёт тебе. Но Джайлз ей ни разу не соврал. Значит, когда он соврёт, будет особенно больно. Когда всё случилось, мать только начала украшать дом. Успела повесить гирлянды и мишуру, а ещё дождик на окно к Азалии. Ёлка прибыла на следующий день, приняли её уже полицейские. Гирлянды в этом доме перемигивались не разноцветными огнями. Они вообще не мигали — светили круглыми лампами из толстого стекла. А вот мишура была похожей. И дождик на окне — тоже. Азалия вышла из комнаты и застыла в дверном проёме, замерев и падая и падая бесконечно внутри себя, а потом падая в падение падений, глядя на то, как он переливается. Джайлз обернулся. Резко сказал: «С окна убрать». Потом подошёл к ней, развернул её за плечи к заднему выходу из дома, вывел, говоря, какой ногой шагать, бережно, терпеливо, вывел в зимнее утро, на белоснежность снега и солнца, держа её за оледеневшие запястья, молча стоял за ней, невидимый, тёплый и нерушимый. Азалия вдохнула воздух. И закричала, падая на колени, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала, закричала. А потом в ней не осталось ничего, кроме содранного горла и головной боли, и её стошнило на крыльцо, а потом она затихла, ткнувшись в лбом в чьи-то тёплые надёжные руки — то ли человека, то ли дерева. Дерево развернуло её, крепко обняло и отнесло в спальню. Положило на кровать и село рядом, держа её за руку. Значит, можно было спать. Оно позаботится о безопасности. Деревья же не спят. Деревья никогда не спят. Проснулась она в темноте. Одеяло было тяжёлым, а вся она была мокрой, ледяной, неповоротливой, как после жара. Рука её всё ещё была переплетена пальцами с рукой Джайлза — и она решила сделать вид, что не заметила этого, у неё не было сил сопротивляться спокойствию, вливающемуся в неё через это прикосновение. Джайлз спокойно смотрел в окно. Он не повернулся к ней, просто начал говорить: — У Эдди была только бабушка. Когда он попал к нам, он был весь в шрамах, заикался и почти не говорил. Она наказывала его за всё. А потом умерла — и он остался один, и месяц сидел один в квартире с её трупом. Вайлу насиловал отец три года. Она забеременела, сумела сбежать из дома, потеряла ребёнка. Мать ей не верила и жёстко била за попытки рассказать. Когда она попала к нам, не выносила прикосновений и не верила никому. Везде носила с собой маленький нож. Сайтт скитался по улицам год, питаясь на помойках, потому что сбежал из дома: родители не приняли его ориентацию и пытались изгнать из него бесов, хотели потом отдать в очень строгий интернат, в котором поощрялись физические наказания. Мы никогда не поймём твою боль, Азалия, потому что никто не может понять чужую боль. Но мы принимаем тебя. Если тебе плохо, всё в порядке. Если тебе страшно — всё в порядке. Если ты не готова к чему-то — всё в порядке. Если тебе что-то не нравится — просто скажи. Тебя никто не будет торопить. Азалия облизнула губы. — А ты? — хрипло спросила она. — А мне повезло больше всех, — сказал Джайлз, повернулся к ней и улыбнулся. — Я здесь, с людьми, которые мне нравятся. В месте, которое принадлежит только нам. По сравнению с остальными мне редкостно повезло. И во мне много тепла и света. Если они тебе потребуются, ты всегда можешь взять их у меня. И ты никому ничего не обязана, я же говорю. Традиции созданы людьми и для людей. И они не должны и не будут действовать во вред людям. Если хочешь, мы можем придумать новую традицию. — …новую традицию? — Любую, — улыбнулся Джайлз. — Какую захочешь. Почему бы нам не взять её за основу? Главное же не то, что мы делаем, а то, какие эмоции мы при этом испытываем. Какие воспоминания у нас останутся. Мы вообще можем не праздновать Новый год, если ты не хочешь этот праздник в своей жизни. Мы можем праздновать, например, день сосисок. Или ничего не праздновать. — День сосисок? — спросила Азалия, рефлекторно засмеялась и осеклась — она не смеялась уже год. — Мы можем развесить сосиски на окнах, — серьёзно сказал Джайлз, и она снова прыснула против воли. — И устроить сосисочную церемонию. Сделать хоровод с сосисками в руках. Украсить сосисками ёлку… Азалия снова засмеялась и торопливо зажала себе рот свободной рукой. — Всё, что ты захочешь, — улыбнулся Джайлз. — Я хочу обстричь волосы, — вдруг сказала Азалия. Она не думала, что хочет этого настолько, н сказала — и поняла, что хочет. — Хорошо, — сказал Джайлз. — Хочешь, мы сделаем это сейчас? — Хочу, — ответила Азалия. С каждой падающей на пол лунной прядью она начинала дышать. Это была уже не она, а Азалия, которая родилась из этого места. Азалия, которая отражалась масляными бликами толстостёкольных гирлянд в больших чашках с пряным чаем. Азалия, которая была серым мхом на старых берёзах. Азалия, которая слышалась в звуке скрипящего под ногами белого снега. Азалия, которая была запахом жарящихся блинчиков и густой сметаны. Новая Азалия — настоящая Азалия, вырастающая из себя самой, пробивающаяся через свой омертвевший силуэт, сломавший шею после падения с лестницы взросления. Азалия, которая будет выращивать дикие цветы в горшках, которая будет собирать травы, которая будет петь хрустальным голосом и поднимать упавших, которая будет гибкой и звучащей, как гитарная струна, которая будет иногда падать на колени и кричать, ощущая, как падает — но потом привыкнет вставать снова и держаться прямо, потому что все мы падаем, потому что все мы на чём-то умираем, а потом продолжаем жить (а иногда нет, но она — ей повезло — продолжит). Настоящая Азалия через неделю стояла у костра в новогоднюю ночь и с воинственным огнём в глазах думала: «Всё будет хорошо… Или я перережу тебе горло, год». И взяла за руку Джайлза, не раздумывая. И, подумав, положила пальцы в протянутую ладонь Вайлы. Не потому что должна была. А потому что хотела. Потому что это был их праздник. Их общий праздник того, что они рано или поздно заберут себе: свою жизнь.