Следы душевной усталости

Помогая Разумихину с замороженными весенним ветерком ледяного Петербурга пальцами снять пальто, ощущая руками тепло его шеи и затылка, которое передалось воротничку, Раскольников внезапно догадался, — вот его он ждал, в предчувствии его прихода он прислушивался, поглядывал на дверь. Он понял это по чувству легкости, радостной естественности, которую сразу же ощутил, увидев его. Это, оказывается, Дмитрия хотел он встретить, когда с тяжелой душой возвращался вечерами из института, тревожно всматривался в прохожих, оглядывал незнакомые лица в бричках. И когда, придя домой, он спрашивал у Настасьи: «Никто не приходил?», — он хотел знать, не приходил ли Разумихин. Все это давно уже существовало… Дмитрий приходил, они разговаривали, шутили, он уходил, и Раскольников, казалось, забывал о нем. Он появлялся в его памяти потом, только тогда, когда Родион Романович заговаривал со студентами, когда гулял один и его нечаянно задевал кто-то из прохожих, когда какой-то из этих же самых прохожих (верно, однокурсник) передавал ему привет от него. Дмитрия, казалось, не существовало помимо тех минут, когда Раскольников видел его или говорил о том, какой Разумихин отличнейший человек. Были, конечно, редкие, запоминающиеся надолго и не выходящие из головы месяцами дни, например, когда Родион заходил с Дмитрием в Летний сад после уроков, где ему было особенно приятно смотреть на Разумихина, где ему особенно нравилось примечать то, как Дмитрий легко, сразу, никогда не ошибаясь, понимает его. Раскольникова трогало детское выражение внимания, с которым его друг слушал ужасно скучную речь, которую студент проговаривал специально медленно. Но, право, они быстро прощались, и Раскольников снова переставал думать о нем. И только когда нога его ступала по грязной улице известного столярного переулка уже тысяча восьмисотый шаг Родион вспоминал о своем бесценном приятеле, на несколько секунд приподнимал уголки губ и… снова забывал о нем. Да, только теперь, сейчас, находясь совсем рядом с Разумихиным, держа в руках его тоненькую шинель, он ощутил, что Дмитрий не переставал быть с ним и во все остальное время дня, что он был с ним и тогда, когда он не думал о нем совершенно. Раскольников не видел Разумихина, не вспоминал его, а он продолжал быть с ним, будто назло. Студент без мысли о Дмитрии ощущал, что его нет рядом, не понимал, что он постоянно, даже не думая о нем, встревожен его отсутствием. А в этот день, десятого марта, когда он по-особому глубоко понимал и себя и людей, живших свою жизнь рядом с его жизнью, всматриваясь в его лицо, он понял свое чувство к нему, потому что уже не его сознание владело напичканной статьями головой, а слабое тело, уставшее от страшно сильных ударов сердца при виде обыкновенной большой спины неаккуратно бритого человека, отличнейшего человека, Разумихина. Не здравый ум, еще содержащий в себе ясное сознание, а Раскольников радовался, видя его, радовался тому, что постоянное томящее ощущение отсутствия Дмитрия вдруг прерывается. Родиону становилось легко от того, что вечно улыбающийся студент с ним, и он перестает бессознательно ощущать, что его нет рядом. Но в последнее время Родион всегда чувствовал себя одиноким. Он ощущал свое одиночество, разговаривая с Настасьей, читая письма матери и сестры, посещая лекции. Однако стоило ему увидеть Дмитрия, чувство одиночества исчезало. И это открытие, сделанное им относительно недавно, ничуть не поразило Родиона Романовича, никогда не мирящегося с действительностью жизни, готового отрицать существование собственной руки, — оно было, видимо, естественно и бесспорно, или же у бедного студента просто не хватало сил бороться с правдой своего внутреннего мира. Раскольникова только кольнуло мимолетное: «И как это месяц назад, два месяца назад я не понимал простого и бесспорного?», но и оно быстро забылось, как недавно, полчаса назад, Родион вновь забыл про существование своего друга. Главное, Раскольников наконец понял, — совершенно естественно, что в дни, когда он особенно сильно ощущал отсутствие Дмитрия, его чувство вырывалось из глубины на поверхность и становилось достоянием его мысли. Правда, не всегда это его чувство было покойно и приятно. Минутами бедный студент приходил в отчаяние, хватался руками за свою светлую голову, казалось, он не может жить, не видя Разумихина. Иногда он бормотал: «Ну что ж, ну что ж, ну что ж». Иногда он говорил себе: «О чем я теперь думаю! Фу, черт!» А в глубине его отчаяния, присутствовавшего все время сознательной жизни Раскольникова в последние месяцы за его спиной, существовало светлое пятнышко, — ощущение чистоты души, которое он чудом сохранял и гордился этим, — он страдал, но не мучил других. И пусть он понимал, что все его мысли — и философские, и примиренные, и злые, — не отвечают тому, что происходит в его душе. И постоянная детская обида на Дмитрия Прокофьевича, и насмешка над собой, и печальное примирение с неизбежностью, и мысли о спокойной совести, — все это было лишь средством побороть свое отчаяние. Когда Родион вспоминал его глаза, его голос, невыносимая тоска охватывала его. Неужели он не увидит Разумихина сегодня? — горело в крови и притекало к голове в последнии дни наивное предложение, ничегошеньки не значащее для остальных друзей-студентов Дмитрия. Но самым удивительным, пожалуй, должно было быть то, что Раскольников, несмотря на постоянную душевную истощённость продолжал в такие дни встревоженной ипохондрии брать уроки и ходить в институт. Ведь он работал, учился, а тоска, беспокойство, горе продолжались. Работа и учеба не помогали ему бороться с тоской и страхом, они не служили для него душевным лекарством, да он не искал в них забвения от тяжелых мыслей, от душевного отчаяния, они были больше, чем лекарство. Раскольников работал и учился потому, что не мог не работать и не учиться, были б только деньги и силы видеть болтовню Разумихина с буфетчицами и будущими мелкими чиновниками... Вдруг Раскольников почувствовал возле себя горячее дыханье Дмитрия, и слабый шорох, и вздох невольный, и легкое огненное прикосновенье, отвлекшее его от сознательной мысли. Странный, сладкий и вместе болезненный трепет пробежал по его жилам. Родион на мгновенье поднял голову и тотчас же опустил, устремляя взор вновь куда-то в пол: но этого минутного взгляда в светящееся неведомым счастьем глаза Разумихина было довольно, чтобы заставить его проиграть душу у лермонтовского штосса. В эту минуту Раскольников не мог объяснить того, что с ним сделалось, но с этой же минуты он уже совершенно точно не принадлежал себе. Следы душевной усталости отчетливо стали видны на его измятом лице, в глазах загорелось тайное беспокойство, которое даже за несколько секунд не мог не заметить Разумихин, который оттого сразу же шире заулыбался и, обняв своего товарища за плечи, затараторил: — Веришь ли, Родя, а мороза я такого за всю свою жизнь здесь не видел! Просто ужас какой-то! На минуту остановиться нельзя, все притопывай да припрыгивай. Ну, брат, есть чего горяченького? — Нет… вернее… я толком-то не знаю… деньги ведь кое-как плачу, вот мне и… — Да что-ты! Что-ты молчишь-то! В такую погоду без нормальной печки живешь, так еще и ешь что попало! От чудной! Так не долго мозги себе заморозить, а ну подожди здесь минуточку, я договорюсь… — еще больше засуетился Дмитрий, выпустив плечи друга из своих ладоней, тотчас же готовясь выбежать из комнаты, оставив Раскольникова одного на минут, верно, пятнадцать. И пусть после этих пустяковых пятнадцати минут ждала бы Родиона на столе горячая тарелка густого супа, пусть рядом бы стояла чашка заваренного кипятка, Раскольникову сейчас хотелось только говорить. Говорить с Разумихиным, слыша его голос, наблюдая за его взглядом, следя за интонацией, близко к сердцу принимая его помощь в учебе, работе и с деньгами. Говорить, конечно, не только о скверной погоде. Родион хотел поделиться с Дмитрием своими чувствами. Не минутой позже, сейчас. Что-то во взгляде Разумихина или в его фигуре окончательно присвоило себе силу Раскольникова, заставляя его, как арестанта после месячного допроса с применением физической силы, каяться, говоря все присущее и не присущее ему. Милый Дмитрий Прокофьевич поймет его, он ведь не только умен, у него добрая и чистая душа. И в то же время Раскольников опасался, что друг начнет корить его. Разумихин любит объяснять чужие поступки и многословно поучать. Но какая-то тревога, страх, ожидание неминуемой беды связывались с некоторыми вечерними разговорами с Дмитрием, заставляли оттягивать неминуемую гибель загнанной души, однако Раскольников больше себе не принадлежал. Разумихин удивленно посмотрел на тонкие пальцы Родиона, крепко ухватившие его руку чуть выше запястья, и с новой чуднóй улыбкой, с любопытным вниманием маленького ребёнка принялся чего-то ждать, на удивление теперь растерявшегося Раскольникова не противясь, не перебивая, не задавая лишних вопросов. Дмитрий будто тоже в короткие тридцать секунд смог понять нечто простое и бесспорное, что так сильно беспокоило Родиона месяц, два. И вот, как-то так, слово за слово, пробегая мимо пустяковых предметов бытовой жизни, путаясь в словах, экая, кашляя, волнуясь, Раскольников неожиданно для себя стал выкладывать Разумихину прямо здесь, в передней, свои мысли, выводить некого рода формулу. Дмитрий, как и должно, был первым человеком, узнавшим его мысли, и Родион по-новому, совершенно по-особому ощутил произошедшее. — Ну, вот и все, — сказал он, и голос его дрогнул, Раскольников ощутил волнение своего приятеля, и ему захотелось тотчас услышать решающее его судьбу слово. Но они молчали, и эта тишина, лучше, конечно, любого порицательного ответа, вдруг показалась Родиону прекрасной. Он стоял, опустив голову, нахмурясь, и грустно покачивал головой. Наконец он быстро, робко посмотрел на Дмитрия Прокофьевича. В этой бедной комнатке во время того, как большинство людей грелись у печки, ели свои обеды, служили, работали, учились, стояли два человека, и чудная связь была между ними и теми, живущими в других городах, и теми, жившими сотни лет назад людьми, чья чистая мысль стремилась к самому возвышенному и прекрасному, что суждено совершить человеку, не подозревая помех. Так Раскольникову хотелось, чтобы Дмитрий молчал и дальше. В этой тишине было то прекрасное простое и бесспорное… И они долго молчали. Пока Разумихин не рассмеялся и не подошел к Родиону, нежно обхватив руками его голову, подняв ее к себе и поцеловав быстро в губы. — Ну, теперь-то мы можем порадовать себя горячим? — смеясь, произнес Дмитрий, поправляя пряди золотых волос на голове Раскольникова. — Дурачок, сколько же ты мучился…