Влюбиться в луну

Медленная, мрачная мелодия разносится по комнате Эдварда, сливается с ночной темнотой, создавая одинокую, жуткую атмосферу. Плевать, что сейчас ночь — Эдвард нажимает на клавиши, и каждое его движение выглядит странным, неестественным, слишком измученным. Он уже и сам не понимает, что именно играет, он ли придумал это, или музыка создана кем-то — в любом случае, она звучит, и ощущается криком полным отчаянья и усталости. Эдвард прикрывает глаза, веки слипаются, пальцы не попадают по клавишам, из-за чего музыка превращается в хаотичный набор нот, но Эдвард продолжает, потому что игра на пианино это единственное, что может сейчас отвлечь его от мыслей о Великом Дедушке. О Великом Дедушке. Мысли о нём кажутся чем-то запретным, таким опасным и скользким, одна неосторожная мыслишка, и всё идёт под откос, отвращение к себе вгрызается в ребра и становится очень-очень плохо. Эдвард никогда не думал о том, что может делать что-то большее, чем просто восхищаться Великим Дедушкой — впрочем, Эдвард просто не способен до конца осознать концепцию любви, слишком боится этого чувства, чтобы принять полностью. Поэтому предпочитает утонуть в глухой тоске, осознании, что он, по крайне мере, думает о чем-то мерзком и плохом, за которое можно поплатиться, даже если в правилах Дома Теней ничего не сказано про любовь к... Эдвард вздрагивает, музыка настолько исказилась, звучит так ржаво и низко, что он больше не может игнорировать звучание, но и сделать что-то не в силах. Эдвард смотрит на клавиши, которые в темноте выглядят как прямоугольники с натянутой на них бледной, мертвой кожей — возможно всё пианино Эдварда состоит из человеческих костей и останков. Странно, что он думает об этом. Странно, что он в общем-то думает — раздумья собираются в полнейший, слишком запутанный для него абсурд. Эдвард хочет снова дотронуться до пианино, но думает, что, раз уж теперь его разум занимают слишком порочные и грязные мысли о ком-то столь прекрасном, как Великий Дедушка, то теперь он не имеет право дотрагиваться до пианино. Эдвард теперь не имеет право даже на само существование в доме, потому что все его чувства, это предугаданный заранее провал, плохой конец, который расколит на части. Эдвард уже ощущает себя кучей тусклых осколков, которые со временем превратятся в серебряные крошки — как процесс гниения, но только хуже. Темнота в комнате сгущается, и даже луна, светящая через окно, просто не способна разогнать мрак. И неожиданно Эдвард чувствует себя таким жалким и беспомощным. В эту секунду перестает ненавидеть и винить себя за глупую, по-детски наивную влюбленность — начинает жалеть себя. Нет, даже не так. Скорее как сторонний наблюдатель, который выражает свою жалость к бездыханному телу. Ему плевать, ему неважно, но где-то на краю своего сознания шепчет, какой же он бедный. Эдвард закрывает глаза, а после резко распахивает их, сжимает губы. Слёзы. Эдвард чувствует, как слёзы текут по его щекам. Вот так вот, просто текут и всё: одна, вторая, третья, мелкой дорожкой по коже, оставляя влажные следы. Но самому Эдварду плакать не хочется, вообще не может осознать, что плачет сейчас именно он, что все эти унизительные всхлипы издает именно его тело. Может быть... может быть именно тело и плачет? Плачет кусок мяса его почившего Эда, реагирует на все так, как мог бы среагировать Эд, но не Эдвард. Сам же Эдвард никогда не позволил бы себе плакать — хотя, кого он обманывает, только он сейчас и сидит на стуле, сгорбившись, обняв самого себя руками, ладонями сжимая свои плечи. Почему-то в животе больно. Становится слишком холодно. Холодок бежит меж позвонков, а дальше ласковым прикосновением по венам, словно желая успокоить Эдварда. О чем Эдвард думает? Почему так боится произнести что-то заветное, хрупкое? Потому что знает, что это никогда не будет взаимно — даже если Эдвард умрет и переродиться, даже если Великий Дедушка умрет и переродиться, даже если в другой жизни они будут обычными людьми, о, чёрт, Эдвард уверен, у него просто нет шансов, он и там сгниет заживо от своей стеклянной любви. Знает также и то, что его чувства более чем постыдны и глупы, настолько смешные, что хочется истерично смеяться и гадать, как Эдвард вообще умудрился ощутить подобное к Великому Дедушке. Наверное Эдвард просто безумец. Наверное он уже давно сошел с ума, и, может быть, все, что он сейчас видит лишь его воображение: не существует ни Дома Теней, ни третьего этажа, ни пианино, ни Великого Дедушки. Есть лишь Эдвард и пустота, которая притворяется тьмой. А может тьма и есть — Эдвард не знает. Эдвард больше ничего не знает. Каждый день его разум занят мыслями о Дедушке, они дублируются и начинаются сначала, и, похоже, с каждым разом становятся всё омерзительнее и омерзительнее. Совсем скоро станут ещё более тошнотворным, чем признание — признание осколочное, еле сказанное в темноту. Эдвард находит в себе силы обернуться, пытаясь проверить, точно ли он один. Говорят, что стены могут слышать, а окна видеть — плевать, пусть подавятся тем, что узнают. Эдвард закусывает нижнюю губу, медленно выпрямляется. Это не так уж и сложно. Особенно если не думать, что это Дедушка. Без звука пианино становится ещё хуже, тишина звенит, и, если это не галлюцинации из-за недосыпа, то, она оставляет сколы на обоях и углах, которые ползут серыми трещинами. Эдвард вдыхает побольше воздуха, и прикрывает глаза. — Великий Дедушка, — шепчет он, — я так сильно вас люблю... И молчит. Как хорошо, что Великий Дедушка этого не слышит.