ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ОДЕЖДА

Утром она не пришла ко мне. Я проснулся, а голова не болела. Странное чувство. Нужно будет к нему привыкнуть. Умывшись, я посмотрел на себя в зеркало. Мешок под глазом ещё не исчез, и лопнувшие сосуды пока не пришли в форму. Я вспомнил её прикосновение на уродливой стороне лица. Она не считала меня уродом и главное — не боялась. Встречающиеся на пути солдаты и офицеры странно смотрели на коменданта: то ли из-за красного глаза, то ли из-за моего приподнятого настроения. Ведь такого настроения у меня не было даже по прибытию в лагерь и, уж тем более, во время первой экзекуции. Всё потому, что я думал только о Коротышке. Она заполняла мою голову, когда я стоял на перроне и встречал приближающийся поезд. Не причиню ей вред. Никогда. Она — не еврейка, я знаю это. Она здесь по ошибке. Лаура — итальянка и учила меня в детстве итальянскому языку. — Герр комендант, — поздоровался Паразит. — У Вас сегодня хорошее настроение? — Да, лейтенант. Верно подмечено. — Собираетесь сжечь в печи пару тысяч жидов? Я не знал, как Лаура реагировала на весь этот ужас. Как мне теперь быть? Измениться? Это будет крайне подозрительно с учётом того, что я делал до сегодняшнего дня. Нет, не могу поменяться. Лаура прекрасно знала, как я к ней отношусь. Никогда не сделаю с ней то, что делал с другими. Продолжу быть комендантом концлагеря, но с ней буду другим. — Нужно набирать обороты, Параз. В последнее время мне нездоровилось, но теперь я пришёл в форму. А это значит, что пора навёрстывать упущенное. — Приятно слышать такие слова от Вас, — лейтенант улыбается и искренне радуется. — Мне же будет приятнее видеть то, насколько большую третью группу ты отведёшь к баням. — Будет исполнено, герр комендант. Я дал приказ Паразиту сегодня не трогать уже имеющихся заключённых. Мне нужно точно знать, что Лаура с родителями в безопасности. По дороге я встретил Мартина. Сержант направлялся на кухню помогать кухарке с завтраком. — Мартин, — позвал я его. Помощник даже меня не заметил или сделал вид, что не заметил. После того случая, когда я тащил его в крематорий, наши отношения ухудшились. — Герр комендант, доброе утро, — он остался стоять на крыльце кухни. — Подойти ко мне, пожалуйста. — Сержант Ланге по Вашему приказанию прибыл, — водитель отдал честь и стукнул каблуками сапог. — Я хочу сказать тебе спасибо, а также хочу признать свою вину. — Я… Вас не понимаю, герр комендант. — Та женщина, которую ты приставил ко мне. Ты сказал, что она в Зондеркоманде? — Так точно. — Чем она ещё занимается? — Тем, чем занимается Зондеркоманда, герр комендант. — Обслуживает конвейер смерти? — Так точно. — Отставить. Она больше не будет обслуживать конвейер смерти. Она не зайдёт ни в одну газовую камеру. Та женщина, которая стирает мне рубашки, не прикоснётся трупов. — Вы… Вы хотите… — Она будет моей прислугой, Мартин. И она будет обслуживать только меня. — Вы её видели? — Да. И, кстати, ты обещал, что она будет в перчатках, — я поймал его на лжи своих обещаний. — Она сказала, что выполнит мою просьбу. Я поговорю с ней, герр комендант. — Отставить. Никаких перчаток. Я так решил, и это не обсуждается. Мартин странно на меня посмотрел. Наверное, он посчитал, что девушка мне понравилась, и я буду использовать её и в других целях. Однако никто не должен догадываться, что мы с Лаурой знакомы. С другой стороны, сержант знает, как я отношусь к евреям и немцам, которые к ним прикасаются. Нет, он не должен ничего заподозрить. Я не хотел ему ничего объяснять. Это наша с Лаурой история, и я не позволю третьему человеку влезать не в своё дело. — Герр комендант, она передала Вам вчера таблетки? Я к ним даже не притронулся — забросил в нижний ящик стола. — Да. Ты постарался? — Беспокоился о Вас. — Теперь не стоит. Со мной всё хорошо, таблетки помогли. — У Вас прошла голова? — Да. Боль… как рукой сняло. — Рад это слышать, герр комендант. Рад видеть Вас в добром здравии. Лицо Мартина поменялось. Он больше не злился на меня, потому что в конечном итоге оказался прав, а вот я ему не верил. — Спасибо тебе ещё раз. Если бы не ты… меня бы сегодня уже не было в живых, — я положил руку ему на щеку. — И прости… за крематорий. Я погорячился. — Понимаю, герр Бруно. Вы тоже меня извините. Я вёл себя неподобающе с Вами. Всё-таки Вы — комендант, а я — сержант. — Но именно ты, благодаря своему упорству, оказался прав. Я ценю это в людях. Спасибо, что ты — мой помощник. Глодала злоба на самого себя. Я сорвался не на еврея, а на парня, что сопровождал меня почти год. Парня, что стал мне сыном, которого никогда не будет. В какой-то степени я в ответе за него, пока мы находимся в концлагере. Ведь Мартин всего лишь водитель. Сержант не должен быть частью фабрики смерти. — Спасибо, что Вы — мой начальник, герр Бруно. — Ты передашь извинения Ингрид? — отношения с кухаркой изменились. Мы просто перестали общаться. — Я перегнул палку, признаю это. — Она не держит на Вас зла и никогда не держала. Ваш приказ и решение здесь закон. Но каждому из нас нужна поддержка. Быть может, не друзья, но хотя бы люди, которые всегда Вас выслушают. И скажу Вам по секрету, — Мартин прошептал в ухо, — к нам поступили плитки шоколада. Имейте это в виду. — Отложи мне пару-тройку плиток, можно даже больше. Я не буду против как-нибудь вечером выпить чай и съесть целую плитку шоколада. — Слушаюсь, герр Бруно! — сержант подмигнул. Сегодня я весь день следил за Зондеркомандой, но Коротышку не увидел. Где она? Даже повзрослев, она оставалась маленькой, а значит могла проскользнуть через кого угодно. Среди заключённых я не нашёл никого похожего на Орнеллу и Калисто. Они должны быть здесь — так сказала их дочь. К вечеру Мартин принёс мне четыре плитки шоколада и кружку чая, а я стащил один деревянный стул со склада. Она постучала в дверь моей комнаты ровно в 8. — Да? — сказал я, и Коротышка вошла, приглаживая остатки волос. — Прости, раньше не смогла. — Привет. Садись, — я указал ей на стул. — Мне нельзя. — Да перестань! Ты весь день на ногах, сядь и отдохни! Она села, словно провинившаяся девочка перед учителем: — Как твоя голова? — Сегодня не болела, что уже радует. Было какое-то напряжение между нами. Я почувствовал, что мы стали абсолютно чужими друг другу людьми. Коротышка сидела, опустив голову, и разглядывала свои пальцы. Я взял одну плитку шоколада и открыл, отломил небольшую полоску и протянул Лауре. — Держи. Она посмотрела в мой глаз и на шоколад: — От меня будет пахнуть. — От тебя всегда пахло чем-то сладким и сочным. — Мне запрещено есть. Только хлеб. — В моей комнате тебе можно всё. Коротышка взяла три квадратика шоколадки: — Спасибо, но не стоило. Я помешал чай, вытащил ложку и протянул ей кружку: — Запивай, чтобы не было так сладко. Она откусила один квадратик и взяла у меня чай, коснувшись пальцев. — Ну, рассказывай. — Что? — То, что мне обещала рассказать ещё в далёком 1914-м году, — я взял открытую шоколадку и откусил прямо от плитки. Сладко и прилипает к зубам. Лаура заулыбалась: — Помню, как воровала из магазина шоколадки и носила тебе в игровую комнату. Давно это было. Было весело. — А помнишь, как мы ели мороженое зимой за школой после уроков? — И думали, кто быстрее из нас заболеет. В итоге никто так и не заболел. — Почему вы уехали? — налил воду из графина себе в стакан. — Когда я вернулся с войны, дом уже был пуст, а когда покидал Циттау, ваша маленькая Италия заросла крапивой, и крыша дома полностью развалилась. — В 1916-м году я закончила школу. Сразу же после этого папа уволился с работы. — Почему? Он же был самым известным портным в Циттау. — Поэтому и уволился, — Лаура не хотела говорить правду, не хотела поднимать эту тему. — Из-за Отто? Что он написал? — Он написал, что с ним по соседству живёт еврейская семья. И более того, его раздражало, что глава семейства, герр Мориц старший назвал имя моего отца, наживается на всём городе, а бедные немецкие жители ведутся у него на поводу. Папа не выдержал и уволился. Работал подпольно, чтобы никто не называл его имя. Родители дождались, пока я закончу учёбу, собрали вещи и уехали. — Куда? В Италию? — В Польшу. Меня возмутил такой ответ, ведь Польша — это скопище евреев. — Зачем?! — Мне было девятнадцать. Ты же знаешь моих родителей: как они скажут, так и будет. Мы не докажем, что итальянцы. Арийцы знают лучше, кто перед ними: итальянец или еврей. — Но ты не знаешь иврит. — Многие евреи его не знают, но они всё равно евреи. — Польша не маленькая. Где вы жили? — На окраине, как и в Циттау. Отец тогда смеялся. Ты же помнишь, что в 1933-м году вся Германия отказалась покупать товары у евреев? Так вот в Польше такого не было. Мы жили без упрёков и косых взглядов в нашу сторону. А в 1938-м году в Германии прошла Хрустальная ночь. Именно тогда я поняла, что переезд в Польшу был нашим единственным выходом. — В Хрустальную ночь солдаты разбили стёкла и витрины еврейских магазинов. — Они разбили не просто магазины, тем самым они разбили всю надежду на хоть какую-то жизнь в Германии. До 38-о года я так хотела обратно, домой, в тот же самый Циттау, но Хрустальная ночь показала, что там нам не место. Нас никто не ждёт обратно. — И чем ты занималась в Польше? — Тем же, чем и здесь. Я была прислугой. — Прислугой, — я удивился, — или вором? Твоё призвание — это авантюризм. Ты не можешь сидеть на одном месте. — В Циттау мне всегда хотелось свободы. Только убегая от родителей, прогуливая школу и хулиганя в городе, я жила. Мне нужно было это движение. Но Польша совсем другая страна. Там все одинаковые. Не нужно что-то делать, чтобы затеряться в толпе. А потом в 1940-м году… Я всё понял: — Нет. Не говори, что Варшава. — Мы думали, что столица нас защитит. Даже в тот момент, когда немецкие войска напали на Польшу, мы думали, что они не уничтожат столицу. Но мы оказались в самом эпицентре кошмара. Варшавское гетто. Тридцать человек в одной комнате. Без света, без электричества, без отопления, без еды. Нам запрещалось покидать каменные стены, но я бегала с мальчишками воровать еду. Нас часто ловили. Меня принимали за девчонку-подростка. Ребят тут же убивали, а когда солдаты узнавали во мне взрослую женщину, то оставляли в живых. Для себя. Они меня не убивали. Они делали со мной, что хотели. Я говорила с ними на немецком, на итальянском, но меня никто слушал. Уже тогда я носила жёлтую звезду Давида. А я в это время жил в Дрездене. Целыми днями напивался в баре на первом этаже своего дома. В то время, когда Коротышка пыталась выжить. — Как вы оказались в Шлангенхёле? Треблинка же ближе. — В Треблинку начали отправлять уже почти мёртвых людей. У нас же были немецкие паспорта. Солдат это позабавило. Они решили отправить нас на Родину, в Германию. Я заслушался Лауру и не заметил, что подруга уже давно съела полоску шоколада и выпила половину чая. Я оторвал ещё две полоски и передал ей. — В начале 1941-о года поезд привёз нас в Змеиное Логово. В первый же день всех побрили. Те, кто были с нами в одном поезде, уже мертвы. Я не могу назвать фон Майера злым или жестоким человеком. Да, газовые камеры и крематории частенько работали, но заключённых всегда было много в Шлангенхёле. А потом он ушёл, и я увидела тебя, когда стояла на перроне. Я перестал есть шоколад и отвернулся от Лауры. С моим приходом в лагерь начался кошмар. — Ты стоял так далеко от меня, и я всё сомневалась: ты ли это или просто однофамилец. С большим трудом, но смогла разглядеть твоё лицо и всё равно сомневалась. В тот момент, когда все опустили головы, я продолжала смотреть на тебя, — она замерла и взглянула на меня. — Тогда я поняла, что в лагерь прибыл настоящий комендант, и что теперь всё будет иначе. — Всё это время ты была здесь. Ты была рядом со мной. — Однажды я увидела, как ты шёл к баням. Я стояла среди толпы людей возле проволоки. Ты не заметил меня, не посмотрел в мою сторону. Тогда я уже точно поняла, что это ты. В другой раз видела, как ты отдавал детям вёдра с удобрением. Ты стоял ко мне левой стороной. Не переживай, я не была среди детей, стояла возле барака и… разглядела твой профиль. «Да, это он» — сказала себе. Больше незачем сомневаться. — Ты с самого начала в Зондеркоманде? — Сначала была в Канаде 1. Мои маленькие пальцы быстро обыскивают одежду умерших. Я приносила отцу полосатые робы, и он их расшивал и перешивал. Портной и тут пригодился. Мама работает в прачечной. Она стирает все вещи солдатам и офицерам. Иногда я помогаю на кухне, когда заканчиваю копошиться в грязных одеждах. — Значит, мои рубашки стирает Орнелла? — Получается так. — А любую дырку зашьёт Калисто, верно? — Всё это лучше, чем каждый день ждать, когда придёт солдат и отведёт тебя либо в баню, либо в душ. Мои соседи. Вся семья Бассо теперь служит мне, кормит меня, стирает моё бельё. Калисто, что означает «красивый». Орнелла, что означает «орлица», и Лаура, что означает «увенчанная лавром». Люди, что жили в маленькой Италии через забор от моего дома, теперь живут в кошмаре, который я сам же и создал. — Ты когда-нибудь могла себе представить, что так всё сложится? — Нет, если честно. И в мыслях такого никогда не было. — Не хочу, чтобы ты думала, что мы на разных сторонах, — я наклонился поближе к Лауре. — Слышишь меня? Мы с тобой не враги. — Но мы на разных сторонах. — Нет. Мы всегда были на одной стороне берега. Помнишь? Там, на речке, когда кидали ветки в воду, мы были на одной стороне, стояли рядом друг с другом и были одинаковыми. Я хочу остаться на твоей стороне. Я пройду сквозь пламя и все сомнения со всеми мечтами и заботами. Сегодня. Завтра. Послезавтра. — Сейчас я сижу перед тобой в полосатой робе с жёлтой звездой Давида, а ты — в военном мундире с погонами полковника СС. — Это всего лишь одежда. Там, под ней, я — человек, и я уродлив. Я обезображен войной. — Я тоже обезображена под одеждой… У меня торчат все кости… Как мне это изменить? Как сделать жизнь Лауры лучше? Как её вытащить из этого кошмара? — Теперь твоя очередь. Расскажи, как ты дошёл до, — она кивнула на мою форму, — этого. Как ты покинул Циттау? — Я вернулся домой в 1918-м году. В 17-м — получил все эти ранения и больше полугода провёл в госпитале. Пятнадцать лет сидел дома в заточении. Благодаря случаю сумел оттуда сбежать. — Сбежать? Ты серьёзно? — Да, к сожалению. Родители удерживали меня силой дома. — А Удо? — У Удо своя жизнь. Меня в ней нет. — Он не приезжал? Не навещал тебя? — Какая разница, приезжал или нет, если толку от его приездов не было. Лаура поставила на стол пустую кружку. — Бывало по вечерам я сидел и смотрел на ваш дом. Всё думал: как ей повезло, Коротышка сумела выбраться из Циттау. А я не могу выйти даже из собственного дома. — Мне было тяжело без тебя, когда ты ушёл на войну. Мне было безумно одиноко. Я одна ходила в лес на речку, прогуливала уроки. Думала, может быть, придёт мой сосед? Может быть, война уже закончилась? Циттау без тебя — не Циттау. Когда ты ушёл, я не нашла себе места в нашем городе. — Последнее время мы с тобой мало общались. Уже не так, как раньше. Мы оба выросли, и детская дружба в один миг испарилась. А всё из-за… из-за третьего лица. — Ты имеешь в виду своего отца? — Если бы он не писал «Немца», наши родители были бы не против общения и дружбы их детей. Нет, я ни в коем случае не виню твоего отца, и на его месте поступил точно так же, будь у меня дочь. Просто я уверен, что… что всё могло быть иначе. — Ты считаешь, что мы перестали быть друзьями? — Я считаю, что мы выросли, а наша дружба осталась в прошлом. Не по нашей вине, нет. Почему-то всегда находились люди или обстоятельства, которые препятствовали нам быть вместе: мои родители, твои родители, война, ваш переезд. Мы жили в нескольких метрах друг от друга, но нас разделял не забор, не стены домов, что-то невидимое, неощутимое. — Почему ты плачешь? — Потому что я хочу вернуть это время. Хочу снова испытывать те же чувства, когда мы дружили, когда мы были вместе. Я… я ненавижу Циттау, но обожал быть с тобой там. Вокруг ничего не существовало, только мы вдвоём. — Но теперь на нас разная одежда. — Я не хочу этого. Я не хочу быть с тобой по разные стороны. Мы… не для этого дружили. Понимаешь? — Тогда зачем мы сидим сейчас друг напротив друга? — Возможно, судьба даёт нам второй шанс? — На что? На дружбу? — Ты не хочешь иметь такого друга, как я? — Мне страшно отвечать тебе. — Ты… почему ты меня боишься? Я не хочу быть страшным для тебя. Всё из-за лица? Или из-за того, что я делаю? — Ты — комендант, а я — узница. И я тебя не боюсь. Ты — мой начальник, я обязана тебя слушаться. Тут дело даже не в том, что мы знакомы. Я уже привыкла так жить, уже не могу не подчиняться. — Будучи комендантом и будучи узницей, мы можем дружить? Ответь мне. — Почему тебе это так важно? Потому что я люблю тебя больше жизни. Потому что я думал о тебе почти тридцать лет. И по сей день думаю. Ты снишься мне. И я скучаю. Я жду, когда ты войдёшь ко мне в комнату. Но я не скажу тебе этого. Никогда. — Потому что однажды ты пострадала из-за меня. На качелях, помнишь? — Перестань, это было очень давно. Я никогда не держала на тебя зла из-за этого. — С этого всё и началось. С этих… дурацких качелей. Знаешь, о чём я думал в этот момент? Знаешь, почему так сильно тебя раскачал? Потому что я ничего не стою в этой жизни, ни для кого не стою в этой жизни. Но… когда ты упала, а я потом нёс тебя до дома на руках, то понял, что мне неважно мнение других. У нас есть наша дружба, и я никогда себя не прощу, если она оборвётся. Всё в мире тлен, когда не существует рядом с тобой человека, который… который обнимет тебя за шею. После этого твой отец запретил мне даже приближаться к тебе. — Но мы общались. Мы продолжили дружить. — Под завесой страха. Я так боялся, что Калисто увидит меня рядом с тобой. Так боялся, что он придёт в тот лес и увидит, что мы вдвоём, — я вытер слёзы здоровой рукой. — Тогда, в Циттау, начиная с 1918-о года, был тлен, потому что соседский дом опустел. Я стал самым одиноким человеком во всём мире. — И ты по-прежнему считаешь себя таким? — Я уже привык испытывать одиночество. Перестал его замечать. Оно вросло в кости. Я ужасен, знаю, — отвернул от Коротышки правую сторону лица, — но мне снова хочется быть для кого-то значимым. — Не для кого-то, — Лаура встала со стула и села на колени между моих ног, — а для меня, — она положила руку мне на голову. — Ты так и не отрастил волосы, а я бы хотела увидеть тебя с более длинными волосам. — Старая привычка. Я не отращу их никогда. — Тогда тебе скоро нужно постричься, — она проводила рукой по макушке, затылку и левому виску. — Думаешь? — Да. Потому что я не хочу, чтобы твои волосы были длиннее моих. — Я запутался. Ты же хотела, чтобы у меня не было этого дурацкого ёжика. — В детстве мы с тобой были одинакового роста. Этим мы с тобой были похожи. Теперь ты вырос, возмужал, а я так и осталась Коротышкой, — Лаура заулыбалась и убрала руку с моей головы. — Давай будем похожи хотя бы причёсками? — При одном условии, — она внимательно посмотрела на меня. — Ты будешь есть, Коротышка. Я буду приносить тебе еду сюда, и ты будешь есть. Не хочу, чтобы на твоём теле торчали кости. Хочу, чтобы моя… прислуга выглядела здоровой, а не больной. — Ты сам себя видел в зеркале? Ты выглядишь не лучше. Лаура всегда будет самой прекрасной женщиной для меня. — Ну знаешь, я лишился глаза, — опустил голову, — поэтому стал плохо видеть. Да и зачем мне зеркало, если от этого лицо не восстановится. — Я не об этом, а о том, что ты похудел. Щёки провалились, появились мешки под глазами, — глазами. Оговорка, с учётом того, что у меня один глаз. — Ты будешь есть вместе со мной, иначе я сама тебя побрею налысо. — Я не против. Я, конечно, научился всё делать левой рукой, но думаю, что у тебя получится меня постричь лучше. — Для этого и нужны друзья — чтобы помогать друг другу, — она встала с пола, но осталась в полусогнутом положении, а её лицо находилось на уровне моих глаз. — Так ты будешь… моей подружкой? — продолжал сидеть с опущенной головой. Теперь уже я чувствовал себя провинившимся ребёнком. — Помнишь, что я сказала тебе, когда мы однажды прогуливали школу и сидели на берегу озера? «Sei un bel ragazzo, Bruno». Лаура коснулась ладонью моей правой щеки и приковала одноглазый взгляд к себе: — Ты очень красивый мальчик, Бруно. Сегодня я обрёл то, что когда-то потерял. Свою Коротышку.